Солнце осени гл. 13-29

13

 О том, что я даже не помышляла о тебе, как о возлюбленном, говорят мои записи в дневнике того времени. Среди многочисленных цифр ты упоминаешься однажды, да и то только потому, что занял мне тысячу крон, которой мне не хватало, чтобы расплатиться с Ремом.
 В связи с всеобщим ожиданием конца света – мы шутили. И твою шутку я оценила, когда сходила в парикмахерскую. Это был сочельник. Ты пробегал мимо меня по Гавелаку, и, оценив мою новую прическу, прямо отличился. Ты сказал:
 - По крайней мере, будете очень прилично выглядеть в гробу.
 Жизнь вошла в свою наезженную колею, опять Гавелак, опять дежурства по ночам, тридцать первого декабря я принесла семь фаршированных перцев на станек и упаковку красной рыбы из России, от мамочки, Никольская приехала, дождалась.
 Дети уехали на свою дискотеку, а у меня была бутылка шампанского. И ни одной живой души рядом. Я позвонила Никольской. Трубку взял Костя. И сказал очень как-то душевно (а мы были в ссоре, причем, из-за Никольской):
 - Ну, дай Бог тебе! Ведь, все-таки, что-то в тебе есть, раз ты все выживаешь и выживаешь там, где и не всякий мужик выжить может.
 - Спасибо, Костя, и извини, если я сгоряча… Ты же знаешь, я такая кретинка, каких еще поискать.
 - А такого идиота, как я, и вообще не найти.

 Так и поговорили. Что ж, небесные хляби не разверзлись, земля не раскололась надвое, огонь не пожрал все живое, воздух остался чист и свеж, и даже напротив, расцвечен всевозможными петардами и шутихами, и на том спасиБо. А завтра на работу.

 14

 Прямо скажем, прямо с первого января нам начало везти. Я заработала три тысячи, и Маришка пять, в связи с чем, или даже безотносительно, мы посетили с Маришкой и ее мамой ресторан «У Радницких» и съели там по любимому бифштексу. Мы с Маришкой специально целый день ничего не ели, и мама, как оказалось, тоже. И мама оказалась замечательной! Да и какой ей быть, если Маришка замечательная. Я расхваливала свою подружку на все лады, и ужин у нас получился торжественным. Все выразили удовлетворение тем, как провели первый день последнего года второго тысячелетия.
 И второй день последнего года второго тысячелетия сложился неплохо – Бойко все-таки дал мне три работы, я тут же две из них продала, а к тому продала еще два коллажа Гора, одну Маришку и одного Пальмиру. Вообще, второй день получился круче первого, первого еще все отсыпались после бессонной ночи, а второго разъезжались по домам и хватали все, что попадет под руку. Говорят, Виктор холсты заворачивал, как ксероксы, и Люся продала четырех Ремов. Я опять на Рема надулась – забрал у меня с торгов работы – и отдал их Люсе. Спрашивается, почему?!
 И третий. И четвертый, И даже пятый день. Красота!
 Правда, на седьмой день пришлось заплатить хозяйке за квартиру, и все деньги ушли. Зато она подписала договор о найме, а я подписала его у старшей по дому и отволокла в контору кооператива, где заплатила две тысячи и стала ждать разрешения на проживание в кооперативе, которое дает собрание кооператива, а оно происходит раз в месяц. Женщина за конторкой, видя, что я сейчас хлопнусь в обморок, успокоила меня, что собрание состоится через три дня.
 На восьмой день Миша Куколев назначил мне встречу в ближайшей от своего дома «господе», чтобы отдать четырнадцать акварелей. У него, видите ли, сил не было приехать ко мне на рынок, а у меня были – после работы встретиться с ним на пути к дому, благо, мы в одном направлении живем. Зато я разложила их дома на ковре веером и битый час любовалась на смелые, дерзкие, а в то же время очень точные линии обнаженных тел его «теток». Автор сам их так называет. Вот теперь уж точно трепещите, акулы империализма!

 15

 На десятый день влетела в улочку на целую неделю, последнюю, восемьдесят седьмую, и продажа прекратилась. Простояла целый день, как пень, замерзла, как собака, но ничего алкогольного себе не позволила, так как знала, что с утра – в кооператив, и вечером пришла домой такая уничтоженная, что без конца орала на дочь за бардак, царящий в доме. Она отсыпалась, вымотанная, а я кричала на нее, спящую, чтоб с этим Франтой эту семейную жизнь заканчивала, потому что по субботам-воскресениям у нее не отдых и подготовка к школе, а одна любовь на уме! Можно судить по одному этому, как сама я была далека от любви.
 То есть я, правда, забыла о тебе.
 Нужно было зарабатывать деньги и тут же их отдавать, зарабатывать и отдавать. Интересно, чем я занимаюсь все эти годы, как не зарабатываю и отдаю? Чем вообще занимаются все русские, проживающие в Праге, как не этим?!
 Три дня я стояла в улочке без единой продажи, три дня без глотка алкоголя, ведь день - через день по ужадам – взяла у Виктора тысячу крон в долг – двести крон на одну еду и сигареты в день улетает, дочери стовка с собой в школу, да в ужад какие-никакие цветочки, конфетки.
 Вдруг мой адвокат сказал, что нынче придется заплатить сполна. Чехи-таки приняли новый закон об иностранцах, по которому все, имеющие живностенские (предпринимательские) листы, должны заплатить социалку за все годы работы по живностенскому листу (в моем случае – за два года), и обязательным стало медицинское страхование. Я вышла от него совсем чумная. На счету нужно показывать не тысячу долларов, как раньше, а три.
 - Мне таких денег никто не пучит (одолжит), разумеете, пан Скорич?!
 - Я тебе их пучим (вот язык – одолжу), - рассмеялся пан Скорич, - Але станет тебе это в пять тысяч крон за один счет, не бой(ся), я дам тебе скидку за вас двоих.
 И подмигнул.

 16

 И как накануне я умирала от тоски, так сейчас развеселилась. Полная безысходность! А в полной безысходности есть только один выход. Папа.
 У меня есть только папа. Больше у меня ничего нет. Я ведь звонила ему тридцать первого, поздравляла с Новым годом. А он спросил:
 - Тебя еще оттуда не выгнали?!
 Как в воду глядел.
 Среди русских паника. Многие из вновь прибывших собираются возвращаться обратно. Старики скрипят, но держатся. Решено помогать друг другу изо всех сил. Но кто же мне поможет, если каждому помощь нужна?!
 - Папочка, ты прямо пророк! С первого января тут закон вышел об иностранцах, теперь на счету нужно показывать не тысячу, а три тысячи долларов. Теперь придется за социалку заплатить задним числом, за три года, ну, может, первый год простят. И за медицинскую страховку на год вперед…
 - Сколько?
 - Ну, тысяча у меня твоя есть, - промямлила я, скривив душой, ту тысячу у меня давным-давно отобрали белорусские пограничники, - итого две.
 - И за социалку со страховкой еще одна, так я понял?
 - Выходит, так.
 - От тебя одни головные боли, Ирина.
 - Я знаю, папочка, но не бросать же все после стольких мук!
 - Ладно, я тебе завтра перезвоню.

 17

 Перезвонил буквально через полчаса.
 - Ты говорила, счет у тебя в банке есть, я тут переговорил кое с кем, узнай завтра, можно ли на твой этот счет переправить деньги из России, да не перепутай реквизиты!
 - Хорошо, папочка! Спасибо тебе, папочка!
 - Да уж, пожалуйста, отца разорение. Всю жизнь потрошишь так, что и похоронить не на что будет.
 - Ох, папа!
 Но я должна была выслушать, за такие-то деньги могла бы выслушать и не то еще. Я отца люблю – это вовсе не то слово. Я его боготворю. Я мучительно переживаю нашу разорванность, и кажущееся огромным расстояние между нами, не только географическое, - но всегда! – всегда, стоит мне только попросить, и он оказывается рядом. Всегда! И только он подставит свое плечо. И только он вырвет из когтей, какого угодно ужаса. Только он не даст в обиду ни жизни, ни смерти. И мне уже столько лет, а я все как малое дитя, и все, что меня жжет беспрестанно по отношению к нему – это стыд.
 
 Господи Иисусе Христе, не оставь моего папу ни в горести, что у него такая дочь, ни в печали, что силы иссякают. Да будет он всегда всемогущ и недосягаемо прекрасен в своей отцовской любви, таким, как Иов, несокрушимым, Господи!

 18

 В наступившем Старом Новом году я полдня моталась по ужадам. Единственное, что знаю теперь, куда ехать, и не буду по два часа искать место, где должна заплатить.
 Бывало, эту дату мы отмечали шире, чем сам Новый год, но это бывало в юности, и это был праздник друзей. Что-то никаких друзей я вокруг себя сейчас не наблюдаю. Нет у меня друзей. Есть только Наташа и Владик, вот и купила им торт.
 И снова с понедельника понеслась. Высунув язык, понеслась, а всего-то выносились за три дня – выпись с обходнего реестрика (извините, не переведу, знаю только, что «обходний! – означает «торговый», но это вы и без меня знаете), что мой «живностинский»(см.выше, если не помнишь) «платный» (существующий? действующий? работающий?) да прописка на год для себя и для дочери. Прописка! Еще год назад я скакала бы до потолка от радости с этой пропиской, а нынче…
 Один социальный ужад чего стоит!
 Какая-то толстая жаба сказала мне, что я должна была тут быть еще два года назад, с момента получения «живностинского» листа, и в течение десяти дней. Потом потебовала с меня даневые признания (только умоляю вас, не заставляйте меня переводить слово «даневое»!) за 97-й, 98-й и 99-й годы! Мало того, что за 99-й год можно подать даневое признание до 31 марта включительно, так еще и в 97-м у меня не было никакой деятельности, там всего-то полтора месяца оставалось до 98-го года. Да и в 98-м я полгода проработала у Веры Гусаровой на станке, пока мне справец мою собственную «смлоуву» подписал, с июля месяца, так вот. Это «признание» мое за 98-й год «финанчный» ужад (вот я вам сейчас начну переводить – финанчный?) ПРИЗНАЛ НЕДЕЙСТВИТЕЛЬНЫМ!
 И заставил меня переписывать отчет.
 Я помчалась к своему адвокату, и он сказал, что отчет составлен правильно, только их бесит-де, что он «по нулям». Да, нужно-де только правильно расписать все цифры, и все равно все свести к нулю, по первому году это разрешается. И дал мне адрес, где сидели его друзья-бухгалтеры, но друзей на рабочем месте не оказалось, и Никольская сказала мне, что она сама все распишет, пять лет составляет отчеты для Никольского, и ничего, всегда проходили.
 Она мне так все расписала, что пришлось заплатить и за 98-й и за 99-й годы по полторы тысячи.

 19

 Зато мне выдали бумажку, по которой выходило, что у меня с налогами все в порядке. В социалке, увидев такой прогресс, за 98-й и 99-й годы с меня содрали тринадцать тысяч, и это уже включая пени. А 97-й простили. Я написала признание от руки, что в 97-м году по «живностяку» не работала.
 - Вот видите, можете, если захотите, - сказала жаба. Впрочем, какая же она жаба, обыкновенная чиновница.
 - Можем, - подумала я. Сомневаюсь, что хотим. Пятьсот долларов, папиных денег, махом улетело.
 С горя я, Светка и Асхат пошли в ресторан. Они тоже от маменьки получили две тысячи долларов, тоже заплатили и налоги, и социалку, и у них с нервами тоже было не все в порядке. В общем, на угольный, к «Моцарту», опять же, к югославам, мы заказали стек под сыром, и темное пиво, и официант обхаживал нас, как родных, он даже пытался нам подсунуть меню на русском языке. Мы заплатили по двести пятьдесят крон с носа, и это уже с чаевыми.
 - Маменькины, - укоризненно произнесла Света.
 - Папенькины, - не отстала я.
 - Что поделать. Жизнь тут такая, - сказал Асхат глубокомысленно.
 И меньше всего в ту минуту я думала о тебе.
 Господи, Боже мой, верни мне тот день, и тот час, и ту минуту, когда меньше всего я думала о тебе!

 20

 
 За банковскую справку я заплатила не пять тысяч, а три, потому что мне Светка подсказала, к кому обратиться. Все-таки мой адвокат сволочь.
 Потом уже всякие мелочи плюс «колка» (марка?) за тысячу. У меня были все бумажки на руках, кроме медицинской страховки. Все еще считали, что без нее удастся проскочить, в крайнем случае, сделать тут же, за углом, туристическую. И мне завтра идти в полицию, а сегодня звонит Лариса и говорит:
 - Что ты делаешь, Кира, стоишь? Тогда сядь где-нибудь. Шульц сегодня ночью повесился.

 Я покупаю бутылку водки и начинаю его поминать.
 Начинаю вспоминать.
 Он позвонил мне позавчера.
 Он сказал:
 - Если бы я мог прощен быть тобой – прости.
 Я схамила. Я сказала, что он, вроде бы, у меня прощение уже просил, и я, вроде бы, ему прощение уже дала. Дело прошлое, сказала я. Что это тебя вдруг растащило?
 - Да как-то годы идут, старею. Вспоминаю свою жизнь – и погордиться нечем.
 - Ты лучше о будущем подумай, Шульц. И, главное, брось курить траву.
 - Да я в последние дни как-то и не курю. Почти.
 - Последние дни не в счет. Не в счет даже месяцы, - стала я его поучать, кретинка, - если кровь у женщины меняется раз в семь, а у мужчины раз в пять лет, то целых пять лет тебе надо не курить, чтобы сказать себе «я бросил»!
 - Да, Ирочка, - сказал он, - Хорошо, Ирочка. Желаю тебе всего самого-самого! И пусть у тебя все исполнится…

 21

 Это ведь он так со мной прощался!!!
 А у меня голова была настолько забита всеми этими ужадами и ужасами, что я ничего не почувствовала. Ничегошеньки! Все пропустила мимо ушей, мимо сердца. Прошло каких-то несчастных пять лет!! А когда он был у нас здесь прошлым летом, когда мы виделись в последний раз, – как же я его поносила, как мучила, как издевалась над ним! Как сказала мстительно, провожая его за порог «надеюсь, мы виделись в последний раз в жизни»?!
 Кто в воду глядел?!
 Ах, черт возьми, как жалко его!
 Лариса еще сказала, что позвонили Мише в Америку, а он только и сказал «Ну, еб твою мать!». Бедный Миша! Наверное, ему все-таки придется лететь в Амстердам, забирать тело брата на родину. Язык не поворачивается сказать – бедная Ольга Дмитриевна! Потому что что-то такое было в ней, раз из Шульца получился такой монстр!
 Перегнула палку Лариса. Но и я вспоминаю: Ольга Дмитриевна говорила мне, что если я с Шульцем не уживусь – к старости за бутылку водки мужиков покупать буду.
 О чем я пишу, Господи?!
 Прими его душу, Господи, прими его душу, грешную. Заклинаю Тебя, Господи, хоть клясться перед тобой и нехорошо.
 Может быть, это было актом его глубочайшего раскаяния.

 22

 И за медицинское страхование пришлось заплатить. Тринадцать тысяч. Все тех же тринадцать тысяч. Итого виза на один долбанный последний год долбанного второго тысячелетия обошлась мне в тридцать семь тысяч крон, включая конфетки и кофе. Но самое страшное не это.
 Самое страшное, что я успела в последний день донести последнюю бумажку, а Наташа нет. Пока мы ждали справку из школы, мы опоздали на два дня. Мой сволочной адвокат на это сказал, что главное – «продлиться» мне, а с Наташей, как учащейся, мы можем подать «одволани». Не знаю, что это такое. Может быть, аппеляция.
 В квартире все вверх дном, моя бедная девочка уже готова хоть сейчас выезжать из Чехии, а я все реву и реву за этим дебилом Шульцем, и мне глубоко плевать, что с нами будет.
 Я только и способна вспоминать, что с нами было.

 На настоящий момент мы возвращались на Родину, доверху забив старенький «Фольксваген»-комби благоприобретенным имуществом, в числе которого самыми ценными оказались двадцать графических работ, подаренных мне художниками на прощание.
 - Мы машину оставим в Москве, - делился со мной своими планами Шульц, - по такой погоде, да по российским дорогам, да через Башкирию и Татарию тащиться на Урал – это чистое безумие. Тем более, что мы забыли на Урале?! Приедем, родственников проведаем, подарки раздарим, да и опять в Москву. С тем, как ты научилась продавать картины, мы и в Москве не пропадем. Миша на первых порах поможет, у него есть связи в художественных салонах, и вообще. А у нас есть твоя эксклюзивная коллекция. Каждую из этих график можно продать не меньше, чем за сто долларов.

 23

 Действительно, продав две из этих график Мишиному другу, мы вылетели на Урал самолетом. И нам еще пришлось приплачивать за багаж, хотя мы везли с собой только собственную одежду и подарки.
 Урал встретил нас жуткой ноябрьской грязью. И удивительно, что мы довезли с собой два ананаса и связку бананов до маминой квартиры, где до сих пор не было включено отопление. Под бутылочку «бехеревки», «златоблатничковый» сыр и «ловелецкий» салями – ананасы пахли роскошно, а моей маме вмиг навеяли мечты о тридевятых землях, где, надо же, пожила ее дочь и внучка. Вон, какие на них одежды, не сравнить с нашей замызганной серостью.
 - Ирочка, ты это пальто все-таки на повседневную носку не трать, (пальто мне подарила Наташка-американка). Купи себе что-нибудь поскромней. Не дай Бог, кто-нибудь пристанет, обидит.
 - Мам, ну что ты такое говоришь?! Неужели у вас тут посреди белого дня раздевают?!
 - Не хочу сегодня даже говорить про это. Сегодня у нас праздник. Как будем завтра жить – завтра будем решать.

 Так продолжалось три дня. Подарки подарены, все родственники наохались, деньги кончились. Нужно снова две графики продавать. Да ведь картины остались в Москве, у Миши дома, на антресолях, как, впрочем, и все наши летние вещи.
 Делать нечего, нужно к папе идти. Шульц, на поклон! Надо вам, наконец, познакомиться, сказала я. И позвонила, и договорилась на сегодняшний вечер.

 24

 Столько лет прошло, а без срама я тот вечер вспоминать не могу. Мы принесли папе в подарок какой-то свитер, а его жене, Валентине-разлучнице, какую-то кофточку. Папа выставил армянский коньяк. Выпили по рюмке за знакомство.
 - Как же ты разговаривала с иностранцами? – усмехнулся папа, выслушав мой восторженный рассказ о том, как я продавала картины в сердце Европы, в центре сердца, на Вацлавской площади, в государственном выставочном павильоне «Рапид».
 - Они все знают английский, - бесхитростно отвечала я, - По крайней мере, на уровне купи-продай.
 - А ты-то знаешь? – уточнил папа.
 - На уровне купи-продай, - смутилась я.
 - Вот скажи мне по-английски « я хочу выпить».
 - Ах, это симплицис симплициссиумус. (извиняйте). Ай вуд лайк сам синг дринк, - сказала я, покраснев.
Шульц незаметно одобрительно кивнул. Папа отчего-то рассердился:
 - Продавать картины в богатой стране – невелика важность, - сказал он, - Вот ты попробуй в такой стране, как наша, продать вагон хлеба!
 - Я попробую, - прошептала я.
 - Да не такая она уж и богатая, эта Чехия, - встрял Шульц.
 Валентина фыркнула. Ей этот Шульц с самого начала не приглянулся. Что очень странно, так как она сама еврейка.

 25

 Прощаясь, папа выдал нам вспомшествование. Причем, кинул деньги на ковер, так как, по его приметам, вечером давать деньги ни в коем случае нельзя. Это он, наверное, от Валентины научился. Вот он их и бросил, будто в форточку. Вот я их и подбирала, будто кость. Но не за это срам преследует меня. Был момент, когда мы с папой остались наедине. Шульц вышел в туалет, а Валентина в зале готовила курительные принадлежности. Папа спросил меня, уверена ли я в Андрее (это у него имя такое, которым я его и представила). Я расплакалась и пролепетала, что никакого мужчину так в жизни не любила, что за него готова умереть. Папа странно посмотрел на меня. Будто говорил этим взглядом «Эх, милая, так ты далеко не уедешь!», сразу после этого и кинул мне деньги на ковер.
 Денег оказалось столько, что мы могли бы вернуться в Москву и еще с месяц прожить на них. Пока нашли бы себе дело.
 Но наступило утро.
 Когда я с чашкой кофе вошла в зал, чтобы разбудить Андрея, он в одних трусах сидел за столом и деловито делил папины деньги на две равные половины.
 - Что ты делаешь? – поразилась я.
 - Ира, сядь и выслушай, - сказал Шульц ровным голосом. Я села.
 - Я вас из этого дома увез – я вас в этот дом и привез. Моя совесть чиста. Я уезжаю в Москву один. Подумай, что ты будешь делать там, да еще с Наташей?! Картины продавать? Смешно. Твой отец прав – попробуй в голодной стране продать вагон хлеба. Если получится – звони. А половину этих денег я беру себе, так как считаю, что они мне принадлежат по праву.

 26

 Сначала я подумала, что это розыгрыш. Он же разыграл меня однажды, с этой ниткой на руке, привязанной к велосипеду. А когда увидел мою реакцию, тут же розыгрыш прекратил. Тут же придумал, что задел нитку случайно. Он и сейчас что-нибудь придумает. Главное, чтоб он увидел мою реакцию. Мужчины, они вообще, без реакции не могут. Кажется, что мы трусливей, а , на самом деле, трусливей они. Они не могут сделать первого шага. Они ждут, когда его сделаем мы.
 - Ты не можешь так с нами поступить, - всхлипнула я, ставя кружку с кофе на стол. Все это время я держалась за нее, как будто она помогала мне не упасть.
 - Могу, - сказал Шульц, невозмутимо отхлебывая глоток кофе, - Я просто понял, что так для всех будет лучше.
 Я закатила истерику.
 Я выхватила эту кружку из его рук и вылила весь кофе ему на грудь.
 - Дура! – заорал он, - Ведь кофе-то горячий!
 И, как ошпаренный заяц, принялся сбрасывать свои вещички в большой чемодан, лучший из тех, что мы привезли с собой.
 - Корова! – заорал он вторично, -И на хер ты набрала столько моих вещей!!

 Это были его любимые реплики – дура-корова – пока он выметался из дому.
 Я догнала его у самой троллейбусной остановки. Я напялила сапоги на голую ногу, я фактически бежала за ним босиком, И при этом выла, как белуга (неужели это надо переводить?!) Я успела в последние двери уходящего транспорта. Я пошла к нему, протягивая руки. Народ, видя, в каком я состоянии, молча расступался передо мной, а фигура Шульца маячила впереди, как нестерпимый свет.
 - Андрей, - кричала я, - Ты не можешь так с нами поступить! Если ты уйдешь – я умру!!
 - Выйдем, - сказал он, невольно попятившись, - Выйдем на следующей остановке и поговорим.
 
 27

 Троллейбус остановился. Я выпрыгнула из салона на тротуар и развернулась к нему. Он встал на последней ступеньке, а чемодан поставил на ступеньку рядом, по другую сторону поручня. Это чтобы я не смогла заскочить обратно.
 Но до меня это не сразу дошло, я смотрела на него снизу вверх, и это был такой взгляд, который, фактически, мог растопить любой камень. Но Шульц стоял и молчал. Стоял и молчал до тех пор, пока водитель не начал закрывать двери. Только тут я поняла все, только тут что-то во мне оборвалось:
 - Ах, вот ты как, вот ты как, да?! – закричала я, как в детском саду кричат дети, еще не умея подобрать слов для выражения первой в жизни обиды, - Вот ты как!!
 И только после этого я круто развернулась и пошла прочь. Пусть едет, куда хочет. Навсегда. Навсегда.

 Полгода я просидела в квартире у Лехи Морозова, в центре Екатеринбурга, в «сталинском» доме. Леха выехал в Амстердам вместе с Есиком, нашей знакомой голландкой, приезжавшей в Россию писать диплом о третьесортных поэтах эпохи Пушкина, в чем Шульц ей неизменно способствовал, но глаз она положила все-таки на Леху.
 Помню: стол, два кресла по бокам, и кухонный шкаф в углу. Напротив стола плита, разделочный стол, а над ним, как раз напротив моих глаз, если сидеть в кресле у окна, большой плакат с работой Димы Кунилова, тоже друга, моего, Лехиного, Шульца, моего Миши и еще всех остальных.

 28

 Русское поле на закате. Желтое с оранжевым и немножко грязнотцы. Это все от нашего плодородия, не иначе. Земля же кругом, ни единого намека на асфальт, хотя бы на прилегающей к полю дороге. Одна колея. И вот за ней, на втором плане, - два сломанных колоска. Просто сломанных колоска, и все. Не потому, что обилие народившегося зерна сломило, а потому, например, что ветер. Просто так получилось, а художник увидел.
 Я смотрела на эти колоски часами. Днями. Месяцами.
 Конечно, я должна была на что-то жить, что-то есть, что-то пить, в конце концов. Но аппетита у меня не было, а пить мне приносили три студента-медика, доставшиеся в наследство от Лехи, как и фикус, который нужно было поливать. Я их называла «врачами-убийцами», потому что они из опиумных латок в соединении с еще каким-то медицинским препаратом приготавливали себе на кухне у Лехи черный героин. Профессионально уколовшись, могли часами разглагольствовать о самых невообразимых вещах, но вели себя тихо и интеллигентно. Мне было все равно. Это были единственные живые люди, с которыми можно было хоть о чем-то поговорить. Все, что я видела в редкие минуты вылазок на улицу, вызывало у меня тошноту.
 Наконец, приехала мама, привезла мне тринадцатилетнюю Наташу, и сказала:
 - Все, не могу больше. Не ровен час, девчонку не угляжу. Пропадет. Хватит, Ирочка, горевать – устраивайся на работу, зарабатывай деньги, корми ее, одевай, обувай, учи, воспитывай, глядишь, тоска отпустит.

 29

 Кабы не моя мама тогда!
 Кабы не Наташа!!
 Только самые близкие, только самые родные, ах, да только те, за кого мы несем ответственность, и помогают нам выжить. Я выжила, это другая история, и сейчас я не хочу ее вспоминать, для этого еще не пришло время, я просто поражена, что не выжил Шульц.

 Я позвонила домой. Даже Игорь, заклятый враг Шульца, который всю жизнь мечтал придушить его собственными руками, сказал мне «Конечно, жалко».
 Жалко его, Господи Ты, Боже мой, как жалко его, Господи!!Господи, научи, как к Тебе обращаться?!
 А ведь если бы я не ныла над ним «бросай курить траву», а просто сказала «Приезжай, Андрей, мы тебя ждем, мы тебя любим»?!
 Но папе я ничего про его смерть не сказала. Просто отчиталась в продлении визы и все.
 - Ладно, я пока жив, - сказал папа, - А вот умру, Ирка, что ты делать будешь?!
 - Я лягу рядом с тобой, папочка, - сказала я тихо. У меня не было никаких сил бодриться. Я не верила ни в какую любовь, кроме родительской.