У памятника Достоевскому

У памятника Достоевскому.


Достоевский как пьяная нервная баба…
В. В. Розанов.


В жизни не видел полного собрания сочинений Достоевского. Хотя двадцатый век любил полные собрания сочинений, чтобы было множество томов на полке с различными комментариями и обширными послесловиями, двадцатый век любил обстоятельные издания. Я видел тираж многих авторов, изданных в двадцатом веке, я смотрел в конце книги там сто тысяч, двести, пятьсот тысяч экземпляров и частые переиздания.
Не замечая недоразумения, некоторым авторам предлагалось полное собрание сочинений еще при жизни. Типично гоголевская ситуация, ведь Чичиков не только аферист, но и циник, циник ничем не лучше Каина, когда бог спрашивал его насчет Авеля. Это также противно, как тогда, когда делят наследство на гробовой доске. Причем и там и там противно только не принимающим участия. Участвующие же как всегда увлечены.
Я не видел полного собрания сочинений нигде и никогда. Ни у своих друзей, ни в библиотеках мне не довелось, нисколько не наткнулся я на это полное издание Достоевского,
В библиотеках собрания сочинений чаще всего прячут в специальных комнатах. Они называют это загашниками. Я никогда не был в этих комнатах, туда не впускают человека с улицы, где гасят классиков. Туда, как в архив, как в банк крематория, впускают не всех, как во многие помещения моей страны, туда впускают «только по блату». Как в мавзолее, как в туда, где не осталось ничего живого, выстаиваются очереди и есть бандиты на таксе и черный ход.
Дружки мои всегда обходили такие места боком, так что у них я тоже не нашел всего Достоевского. Хотя отдельные книжки у них все же были, не такие уж они бескультурные: например, один из них, одевал пиджак и прятал за спину?.. что же он прятал за спину?.. ну, что же можно за спину спрятать?.. По-моему, он тогда «Преступление и наказание» спрятал и вертится передо мной, как на советском дисковом тренажере «тарелка» и выспрашивает: ну, как? не видно?.. Потом он подходил с чем-то другим и несущественным к старухе, и записывал на формуляр. А та перекособочилась вся и извернулась, чтобы снизу под пиджак заглянуть, словно в душу и в глаза словно ему смотрит испытующе и говорит:
- Художественная книга выдается на две недели. За просрочку – пеня, за каждый просроченный день будет процент набегать, - и провожает его взглядом подозрительно.
Но даже у этого моего дружка нет полного собрания сочинений Достоевского, даже его поймали года через два – тут мои поиски опять заходят в тупик. Так что вернемся назад к моему расследованию и узнаем, у кого же еще я не нашел всех томов Достоевского.
Ни у своих подруг, к кому попадал домой, я не видел полного Достоевского, хотя их номенклатурные папаши на книги подписывались и так, запросто коллекционировали; они любили заставлять книгами с потолка до пола в шкафах многие и многие тома, энциклопедии, четырехтомник Даля, Мифы народов мира, Бальзак. Папаши относились к книгам по-девичьи: то есть, ничего не дочитывали до конца, а когда дочитывали, то все-таки не помнили уже начала, собирали книги по цветам обложек. И когда я подходил к этим шкафам, то – тут уж я сам виноват – меня начинало мутить и все расплывалось перед глазами и на периферии все расплывалось, и я не мог прочитать ни одной буквы, мне был неясен ни один знак. И не то чтобы у меня кружилась голова, но, напротив, я просто не мог зафиксировать взгляда, мой глаз скользил по спинам книг, как отражение мира плывет на кромке мыльного пузыря. И здесь, конечно же, виноват только я сам, но в свое оправдание могу сказать, что ведь глупо читать надписи на обоях. Вот, к примеру, у одного московского поэта Воденникова комната вся в его рукописях, обои у него в комнате из его рукописей – ну ведь не станет же никто относится к этому с исследовательским любопытством, с серьезным интересом читать обои никто не сумеет, как и я.
Так что ни разу и никогда не встретил я полного собрания Достоевского напрямую. Где я мог это увидеть, меня не впускали, а куда впускали, там я не мог увидеть. Однако, косвенно я узнал, из записных книжек, по-моему, Сергея Довлатова я узнал, что у Достоевского очень много томов, я не помню точно, но очень много.
Итак, теперь, когда почти достоверно известно, сколько много написал Достоевский, можно прекратить такие дальнейшие расследования и крепко задуматься над писательским трудом.

2

Достоевский был первым профессиональным русским писателем, он первый начал писать профессионально, он трудился. С именем Достоевского связаны первые слухи в русской литературе о заказных, продажных работах. Вечно не выспавшиеся филологи сплетничают в курилке, что «Братья Карамазовы» - первая номенклатурная работа родной литературы, что написана под заказ. Однако, те же филологи, то ли с недосыпу, то ли с еще чего, с какого недо или пере, вместе с Парфеновым говорят, что первым профессиональным писателем был Пушкин. Хотя, скорее всего, это еще очередной модус номенклатурной фразы, что Пушкин – это наше все. Они мне говорят, что Пушкин писал о том, что за рукопись можно получить деньги, книжку можно продать, или проиграть в карты. Но не нужно мне этого говорить, как будто я сам и без них я этого не знаю. О том, что можно продать рукопись знаю я и знали очень и очень многие писатели в русской литературе. Знал и Пушкин: он продавал свои книги, проигрывал в карты, покупал винтажные наряды своей глупой жене, пил шампанское, ухаживал за кривоногой Керн, за ее сестрой, за другими ухаживал.
Русские писатели всегда знали толк в том, как продать свою рукопись. Наиболее виртуозно и остроумно, хотя и без особого шика, делал это Венедикт Ерофеев. Они с Тихоновым, который первенец, приходили к какому-нибудь интеллигенту-гомососу и предлагали «Москва - Петушки» за трешку. А невинно истратив и без задней мысли, возвращались обратно и обвиняли этого советского интеллигента в том, что он, мол, «душит диссидентов» и помогает режиму, обирает гонимых писателей. Ерофеев с Тихоновым, разумеется, получали рукопись обратно и ретировались в поисках новой жертвы.
Пушкин таким аферистом не был, но также продавал рукописи и книги. Однако, совсем не это делает писателя профессиональным, так как, продолжая такую мысль, можно прийти к выводу, что Венедикт Ерофеев также становится профессиональным писателем. И если я такое стану тут утверждать, то всякий рассмеется мне в лицо, даже дети малые, даже те, что читать еще не научились, все равно рассмеются.
Так размышляют и до сих пор так размышляют формально-филологически ориентированные исследователи и очень любят свои построения – как будто литература возникает в один присест. Именно поэтому они не любят биографии писателей, они говорят, что жизнь писателя не имеет никакого значения для сочинений, что биография писателя – это его произведения, которые нельзя объяснить из фактов самой жизни автора.
И здесь, конечно, в определенной степени приходится с ними согласиться, но лишь в том смысле, что если под биографией иметь в виду какую-то непонятную кучу фактов, отдельных событий в духе Диогена Лаэртского. Такая биография, где видно только, что ели или пили, куда пошли и проч., проч. Крепко говоря, так дураки рассказывают, если у них спросить, о чем фильм, они говорят о том, что видели и слышали, хотят сами быть фильмом и заменить мне глаза и уши. Так вот такая биография не только не интересна и не значительна для исследователя, несущественна для литературы, для него и произведения, но, как правило, и для самого автора. И это, как говорила советская власть, ни для кого не секрет и филологам и детям понятно с первого раза.
Однако, не стоит присоединяться к филологической критике биографии, но понимать ее по-иному, нужно пристальнее всматриваться в жизнь автора, многим брезговать и пристальнее смотреть. Очень неумно понимать биографию автора именно таким способом, ничуть непонятным образом, как в абитуриентских учебниках по истории, где география и хронология событий заменяет историю и, как следствие, любая концептуализация мифологична. Если понимать биографию по-другому, то не возникает необходимости тогда и в формально-филологической критике. Лучше оставить это все за бортом.
Таким образом, адекватно понятая и примененная, концептуально понятая биография вовсе не мешает пониманию сочинений, но, напротив, многое должна прояснить.
Пример такой концептуальной биографии можно найти у Владимира Сергеевича Соловьева в «Жизненной драме Платона». Однако, ход мысли у него обратный, то есть шел он наоборот: у Соловьева возникает сперва концептуальность, а потом появляется уж биография и ежедневная жизнь, все события тянутся и выравниваются к авторитетному трансцендентному определяющему центру, как подсолнечники дружно вертят головами под солнцем. Но можно пойти и другим путем, не оттуда – сюда, а отсюда. При этом многие затруднения филологического подхода элиминируются и, пока неизвестно, но, возможно, представится случай взглянуть на Достоевского с другой стороны и не так, миновать тупой и невменяемый памятник.

3

Достоевский был первым профессиональным русским писателем. Ему платили за страницу столько же, сколько и Бальзаку. И писал он много-много, необозримое количество страниц. Все свои деньги Достоевский пропивал и тратил на рулетку, проигрывал в карты.
У Достоевского были контракты и писал он, в отличие от Пушкина, профессионально. Пушкин не только продавал рукописи, но и по-барски говорил о вдохновении, вдохновение – типично барская черта, вольность и забава аристократа. Пушкин во вторую очередь думал о продаже рукописи, то есть думал тогда, когда прижмет, когда долги, новые женины наряды, когда в азарте игры закончились деньги. Так что никогда не писал он к сроку, не к сроку он писал, а по случаю. Случаи бывали разные: то ссылка, то любовь, то ее многоразличные последствия, то болдинская осень. Долгие загулы Пушкина требовали передышки, отдыха, лечения, когда изговелся весь и хотелось к няне. И вот тогда по вольному желанию, по вдохновению и без всякого ангажемента Пушкину и писалось и моглось.
То ли дело Достоевский. Достоевский первым начал бороться с вдохновением в русской литературе и говорить, что писать нужно каждый день. Достоевский первым в русской литературе понял и осознал, что роман – это дело не одного дня, что книги не пишутся в один присест и запойно. Так он говорил, так писал и признавался. И для Достоевского такая вот его установка и такой вот его зачин разрешились двояко, такая вот его исключительно конкретная и жизненно-биографическая установка разрешилась в особенностях стиля Достоевского, определила во многом его стиль, его прозу и тему.
Итак, Достоевский писал профессионально, он был завязан на контрактах, они определяли сроки сдачи его работ и его загулы, из которых надо было выходить, чтобы вовремя сдать книгу.
Роман всегда пишется много дней, он не пишется сразу и одномоментно – так что автору всегда необходимо выстаивать роман из пространства, имеющего наименьшее отношение, вовсе не имеющего отношения к его в каждодневных заботах жизни. Не это движет романом, и романом не движет эмоция и эта форма всегда корежит любую страсть или загнанность. Романная форма разрушает все живое и все непосредственное, ни автор, ни все, что с ним бытово связано, не учитывается, не ставится в учет. Если писатель написал сто страниц, он не сможет даже если радикально поменяется его жизнь, он испытает небывалые потрясения, даже если ему казнь заменят каторгой – все равно и в любом случае он не сможет писать по-другому, роман не позволит ему писать как ему хочется, потому что романная форма не соизмерима с человеком и его жизнью, она диктует – в своем объеме и в своей таковой бесчеловечности – каким должен быть текст и как его нужно писать.
В романе нет никакого преодоления и нет никакого катарсиса, а если мы там его и наблюдаем, то это всего лишь игра и имитация катарсиса, роман – это игра, игрушка, в нем все несерьезно. Роман, таким образом, есть игра и головоломка, обман и иллюзия, которой не нужна жизнь, потому что он сам стремится быть ею.
Таков роман, каким его породила трансцендентальная культура. И никогда раньше и нигде больше роман не мог появиться, потому что ни одна традиция, и ни одна эпоха, кроме трансцендентальной, не сможет допустить такого пространства, из которого появляется роман, никто не знает этого пространства. У автора, у которого есть мифология или теология, не возникает потребности в таком пространстве, вернее, оно не конституируется. Структурируется его повествование из мифологии и из теологии, а не из непонятной и неизвестной точки. Трансцендентальная традиция и трансцендентальная культура воспринимает это пространство как а) бесконечное и б) апофатичное.
Ввиду этого, романная форма воспринимается такой разнообразной в западной культуре, чуть ли не все, что больше 200 страниц в западной культуре воспринимается как роман. Поэтому считается, что романы были и в античности, и в Средние века. Другие же, парадигмально находясь на тех же позициях, говорят по-разному о времени появления этой формы, ведут бесконечный спор, не разрешаемый при таких парадигмальных установках. У всех не трансцендентальных авторов не может быть романа, у них не может быть его и потому, что у них мифология и теология вместо истории и времени, они не пишут книгу каждый день и честно, они не сочиняют книгу профессионально, потому что нет у них на это времени.
4
Итак, я начинаю четвертый параграф, потому что только что заметил, как в мое повествование закралась всяческая терминология, которая требует пояснений, таких разъяснений, что лучше от нее отделаться и начать все сначала, но по-другому. Простыми и первыми попавшимися под руку словами. Но забуксовал я не на ровном месте. Все эти словечки из третьего параграфа наделают борозд на пути любой мысли, образуют такие глубокие борозды, что лучше идти по целине.
Таким образом, можно написать только три романа: католический, протестантский и православный
Типичные протестантские авторы – это английский Льюис Кэрролл и наш англоманский автор Владимир Владимирович Набоков. Каждое утро Набоков вставал между шестью и семью часами утра и еще в постели, как Пушкин, начинал писать. Потом завтрак. Потом Набоков пишет стоя, как Гоголь, потом, когда устанет, сидя. Обед, шахматы, бабочки, чтение, сон. Это продолжается каждый день, и одно и то же. В его жизни нет места его романам, его тексты построяются и сложно организуются в ребусы и шарады, Набоков задает читателю загадки и очень много работает с языком, много работает над стилем и конструированием мира книги.
Достоевский же пишет типично православные романы. Вернее, он ничего сперва не пишет. Играет в карты, пьет, собирает всякие девиантные истории из газет и медленно что-то пописывает. И вот когда приближается срок сдачи книги в набор, он тут же бросает все на свете, все, что дорого его сердцу, бросает и садится за роман. В считанные мгновения, нахрапом ему удается написать фолиант.
Итак, роман пишется не сразу и не в один присест. Поэтому для него нужно время, много-много дней и много страниц. Причем их так много, и вес их так велик, что теряется связь автора с его книгой, эта форма несоизмерима с человеком. И соответственно, эта форма становится доминирующей и принципиальной для трансцендентальной культуры. Набоков в такой ситуации по-протестантски холоден и расчетлив, он методично конструирует мир своих книг. Достоевский же в такой ситуации решает эту проблему в другом ключе, так проявляются две особенности романов Достоевского, две писательские его особенности: во-первых, вполне естественно и закономерно возникает тема Достоевского – тема личности – и его художественный метод; и во-вторых, стилистически плохой язык книг у Достоевского.
5
Итак, профессиональный писатель каждый день садится за стол и пишет книгу, каждый день он создает мир своего романа из него самого. Что же происходит в книгах Достоевского, о чем он писал почти каждый день?
  Николай Бердяев еще в начале прошлого века говорил, что основной темой у Достоевского является человек, личность. Достоевский на страницах своих книг устраивает различные антропологические эксперименты. Что же делает герои?
Герои Достоевского самоистязаются беседами и истязают других. Они развязны и невоспитанны, ходят друг к другу в гости попить чаю, пристают друг к другу в кабаках, ведут беседы «за жизь» под водку или без нее и никогда не пьянеют. Невоздержны персонажи у Достоевского. Невоздержен и сам Достоевский. Мне странно подумать, как взрослый мужчина может на двадцать страниц писать монолог героя, который постоянно находится в каком-то тертуллианском припадке, а потом писать такой же ответ второго героя. Истерия для героев Достоевского является коммуникационной средой.
Достоевский и его герои в произведениях занимаются тем же, чем занимался автор в кружке П.: он в кружке П. обсуждал новомодные западные идеи. Коротко говоря, болтал. То же делает и Достоевский в своих книгах, и то же делают его герои. Только они постоянно находятся в состоянии экзальтации и раннехристианской истерии. Будто у Достоевского нет времени, совсем нет возможности думать о своем романе, выстраивать свой роман; он также спешит выговориться, написать и сдать роман, как спешат выговориться его герои.
В такой спешке и в такой эмоциональной напряженности, Достоевский не успевает а) хоть сколько-нибудь прилично устроить своих героев; б) подумать о тех словах, которыми он пишет.
Б)
Еще при жизни Достоевского многие смеялись над его языком, над его стилем. Просто поразительно, как Достоевский владеет словом и как Достоевский одинаково плохо пишет. Венедикт Васильевич Ерофеев о своем однофамильце как-то сказал, что, мол, зачем так много писать ради какой-нибудь одной удачной фразы; нужно писать так, чтобы каждая фраза была удачной. Это можно сказать и о Достоевском. Слог Достоевского настолько неудачен и не изящен, что все его эти разговоры о боге и мировой душе, спасающей мир красоте, о детских слезах и чего стоит мир, все эти бесконечные вопросы, что лучше: миру провалиться или мне чаю не попить, вся эта его вялая экзистенциалистская рефлексия, - все это выглядит чем-то невыносимым. В романах Достоевского нет очарования языком, все его фразы – плоские, казенные фразы. Именно поэтому Владимир Набоков терпеть не мог Достоевского; презрительно и верно называл его журналистом. В филологических кругах ходит анекдот о том, что у него в романе есть «круглый стол овальной формы». Достоевский сказал, чтоб не исправляли; ему было все равно, 1) исправят ли то, что в спешке записано, 2) да и главное у Достоевского – это его тема, его антропология, люди в романах Достоевского наги и бездомны.
Итак,
А)
Для Достоевского человек, взятый в тотальности его внутреннего мира и метафизических исканий, является не только магистральной темой, но и художественным методом. И весь мир в романах Достоевского с личности начинается и личностью же исчерпывается. Вот почему Бердяев называет Достоевского не вполне художником, недо-художником. Например, в «Записках из подполья» чуть ли не единственное описание – это тот момент, когда внесли канделябры в кабинку, где (анти)герой напросился на банкет с однокашниками. Уверен, что канделябров бы тоже не было, если бы они не служили отправной точкой для рефлексии героя и пароксических экспликаций собственных обид и мучительных страданий.
И в каждодневной спешке профессионального труда, в эпилептической писательской страде у Достоевского остается только личность, личность как тема и как художественный метод.
6.
Николай Бердяев пишет, что «он [Достоевский] убивает вкус к чтению других писателей». Но там были и другие слова: «Достоевский завлекает, затягивает в какую-то огненную атмосферу». И далее «Он производит свои антропологические исследования через художество, вовлекающее в самую глубину человеческой природы. В глубину эту всегда вовлекает исступленный, экстатический вихрь в категориях. Вихрь этот есть метод антропологических открытий». И здесь Бердяев совершенно прав. Но характеризовать этот вихрь в категориях оргийно-дионисического экстаза, как это делает Бердяев, не вполне корректно. Поскольку в дионисийстве всегда предполагается некоторая бездушная мраморно-бледная статуарность слепых древнегреческих истуканов, с одной стороны, а с другой – своя собственная тайна и бесчувственная беспредельность «со своим собственным уходом в становление и экстаз», где нет места личности и, следственно, общения. За такими терминами для меня всегда перед глазами стоит образ обезумевших от молодого вина обнаженных женщин, в исступлении носящихся по древнегреческому полису и разрывающих зубами животных на куски.
Поэтому в терминах оргийности и крито-микенского дионисийства говорить о Достоевском нельзя, ибо исступленный древнегреческий экстаз не конституирует коммуникационной среды. О Достоевском необходимо говорить в терминах истерии. И личность у Достоевского актуализирует себя именно в состоянии истерической приподнятости и такого исступления. И ни один персонаж у Достоевского не смог бы и слова вымолвить, ни понять другого, ни быть услышанным другим без истерической предрасположенности.
И читатель из христианского мира, попадающий в атмосферу книг Достоевского безошибочно узнает эту настроенность. И очень хорошо чувствует, сколько столетий стоит за этой приподнятостью, он очень хорошо помнит, сколько поколений испытывало эту приподнятость. В русской литературе Достоевский ставит свои антропологические эксперименты в атмосфере раннехристианского припадка. Поэтому если влюбишься в Достоевского, тебе уже никто не сможет его заменить. Вот в каком смысле «он убивает вкус к чтению других писателей».
Истерия у Достоевского является тем аспектом его прозы, который вводит читателя в состояние повышенной чувствительности к тому, что есть в повествовании, и ты, как будто опьянен церковным вином, получаешь новую оптику, позволяющую не замечать литературных грехов Достоевского, без истерической приподнятости он не производил бы такого впечатления.
И когда люди перестанут испытывать хайдеггеровский ужас, как греки, к примеру, более склонные удивляться, и впадать в истерику, тогда, возможно, Достоевский не будет прочитываться, отпадет его маска, которая может держаться в литературе только красивым словом.