Пятнадцатое весны. Шестая глава

Шестая глава

Математик был чёрен и зол. Он стоял в дверном проёме, хищно курил и оглядывал ко-ридор прищуренным взглядом палача, тщательно выбирающего из огромной толпы лишь ему одному предназначенную жертву, которая будет громче всех остальных молить по-щады и хватать его бескровными пальцами за ноги на потеху жадной на зрелища, бес-чувственной публике.
Математик поймал Его за рукав.
- Ну? - раздражёно спросил Он, отдирая от себя чёрные скрюченные пальцы.
Тот, не торопясь, с наслаждением затянулся и уставил на Него странно блестящие бел-ки глаз.
- Я открыл замечательную вещь.
- Ну?
- Всё-таки ты непроходимый грубиян, - с сожалением сказал математик. – Хотя бы сде-лай вид, что тебе интересно.
- Я удивлён. Обычно тебе было абсолютно всё равно, слушают тебя или нет.
- А сейчас – нет. Мне любопытно, что ты об этом думаешь.
- Ладно, говори. Я слушаю.
Математик встал в эффектную позу, прислонившись к стене плечом, и замолчал.
Кот сидел на узкой перегородке, рискуя свалиться вниз, и, прижимая к правому уху на-ушники, делал вид, что сосредоточенно ловит нужную радиоволну. Вторым ухом он под-слушивал разговор Его с математиком.
В комнате Поэта играла пластинка.
- Close your eyes and I'll kiss you,
Tomorrow I'll miss you, - мурлыкал за стенкой Поэт,
 - Remember I'll always be true...
And then while I'm away,
I'll write home every day,
And I'll send all my loving to you...
Математик выдержал эффектную паузу.
- Ну?..
- В общем, так. – Математик не спеша выдул струю дыма и полюбовался, как она мед-ленно тает. – Ноль и бесконечность – это одно и то же.
- Странно, - сдержанно отозвался Он. – Верится с трудом. Как насчёт доказательств?
- Сколько угодно. – Математик бросил сигарету на пол и уставился на Него горящими глазами. – Я объясню. Числовая прямая – это определение неверно по своей сути. Все числа находятся на спирали. Спираль бесконечна. На пересечении линий расположен ноль. Но так как спираль бесконечна, бесконечность располагается на этом же пересече-нии.
- Я тебя не совсем понимаю, - рассеянно сказал Он, который был уже не рад, что ввя-зался в этот разговор.
- О, дилетанты торжествуют... Хорошо, буду объяснять на примитивных примерах. Возьмём простейшее арифметическое действие: умножение. Ноль и бесконечность про-являют одинаковые свойства. Так?
- Ну, предположим, - неохотно ответил Он.
- I'll pretend that I'm kissing
The lips I am missing,
And hope that my dreams will come true, - подпевал за стенкой Поэт, побрякивая сково-родкой. Шипела яичница, вкусно пахло подсолнечным маслом.
 - And then while I'm away,
I'll write home every day,
And I'll send all my loving to you...
- Поэт! – рыкнул математик. – Закройся и выключи это старьё! Ты поёшь ещё хуже, чем твоя зверюга!
- От зверюги слышу! – беспечно отозвался Поэт. - Не всем любить панк-рок и тяжёлый металл! Уважай мой выбор! Лал-ла-ла...
- Тьфу на тебя... Итак, идём далее. Деление. Один нельзя разделить на ноль, потому что получится бесконечно большое число, и один нельзя разделить на бесконечность, ведь получится число бесконечно малое, а это, по сути, одно и то же. Так?
- Нет, не так, - ответил Он, уже сообразивший, где можно поймать разговорчивого со-беседника. – Неточные расчёты, дорогой! С вычитанием и сложением так не получается. Твоё объяснение меня не убедило. Оно не работает. Да и твоя теория на практике ничего не означает. Давно доказано, что такого числа, как бесконечность, не существует вооб-ще. Число – это что-то конкретное, неизменяемое, стабильное, а бесконечность измерить нельзя. Всё в этом мире конечно, даже число атомов во вселенной можно выразить кон-кретным числом. Ты многого не учёл, твоя теория слаба. Как ты собираешься её приме-нять?
- А вот как!.. Она легко доказуема, если мыслить конкретно. Всё в этом мире идёт по спирали – повторение дня и ночи, лета и зимы, природных катаклизмов, войн, эпидемий – из года в год, из витка в виток! В истории человечества всё происходит точно так же, всё повторяется по спирали, все комбинации уже сложены, все судьбы прожиты миллио-ны раз! Ты живёшь не своей жизнью, а чужой, потому что ты - в новом витке, ты здесь – никто! Ты полагаешь, что ты – бесконечность, а на самом деле ты – ноль без палочки! Эта жизнь не принадлежит тебе! Взгляни на свою тень! В ней – все те, кто умер до тебя. Их миллионы. Это они управляют каждым твоим решением и поступком! Вот почему ты боишься оставаться один в темноте, без чьей-то спасительной поддержки! Вот почему в твоей комнате висят плакаты с чьими-то лицами, а ты бездумно идёшь по их следам! Ты – НИКТО!
- По-моему, на тебя влияет Поэт, - с нервным смешком сказал Он, которому и вправду стало не по себе при виде математика, который с каждым словом становился всё больше похож на безумца – его горбатый нос заострился, на провалившиеся глаза легли резкие тени, лицо потемнело и покрылось капельками пота. – Ты стал говорить об абстрактных вещах... Раньше я этого за тобой не замечал.
- На меня влияет Поэт? – с деланным удивлением переспросил математик, сморщив ко-ричневое лицо. – По-моему, этот шизофреник ни на кого не может повлиять, а тем более – на меня. Математика – самая постоянная из всех наук! Дважды два всегда четыре, и это не изменится никогда!
- Ты похож на Дон-Жуана, - заметил Он.
- Что, я такой красавец? – с сарказмом поинтересовался математик.
- Ты себе льстишь, - засмеялся Он.
- Значит, за мной толпами бегают девчонки?
- Пока не наблюдалось. Возможно, бегают, но далеко не толпами...
- Ну и?..
- Дон-Жуан из одноименной пьесы Мольера...
- Не надо пугать меня литературой, - сказал математик с отвращением. – По-твоему, я читаю книги?!
- Сей Дон-Жуан говорил, что признаёт единственную веру – то, что дважды два – четы-ре, а дважды четыре – восемь.
- Молодец! – оживился математик. – Хороший мужик! Умную мыслю сказал. Если хо-рошо подумать, это и есть единственно верная религия. Верить можно только в то, что существует на самом деле и не требует доказательств. А бог? Что есть бог? Некая непо-нятная субстанция, к которой обращались с молитвами первобытные люди. Они страши-лись окружающего мира. Они не могли объяснить ничего из того, что происходило, и выдумали бога, чтобы не мучиться зря. А кто его видел, этого бога? Сфотографировал? Говорил с ним? То-то же. А дважды два всегда было и будет четыре, это аксиома, не за-ставляющая человека сомневаться в её истинности. Дважды два всегда четыре, хочешь ты этого или нет.
- Не всегда, - спокойно сказал вышедший в коридор Поэт.
Математик воззрился на него как на заморское чудовище.
- Кто просил тебя влезать в разговор двух умных людей?
- Никто, - отвечал Поэт, - но скажи мне, раз ты такой умный: когда один плюс один бу-дет один, а один разделить на два будет два?
- Такого не может быть, - уверенно сказал математик и помотал головой для пущей убедительности. – Этого не может быть, потому что этого быть не может.
- Ты – совок, - сказал Поэт с удовлетворением. – Камень, глыба! Мыслить нужно абст-рактно.
- Ну, говори!
- Один плюс один будет один, если складывать капли воды. Сложив сколько угодно ка-пель, мы всё равно получим одну. Это народная китайская мудрость.
- Китаец, блин, нашёлся!.. – фыркнул математик.
- А один разделить на два будет два, если говорить об идеях. Если я поделюсь с тобой хорошей идеей, их будет две – одна у тебя, одна у меня...
- Нужны мне твои идеи как...
- Кстати, - продолжал Поэт, увлекаясь, – ты никогда не задумывался об одном очень важном обстоятельстве. Любые числа пусты, если за ними ничего не стоит. Нет просто числа, оно обязательно связано с каким-то предметом. Ведь двадцать яблок и двадцать вагонов яблок – это не одно и то же. Всё в этом мире относительно. Про Эйнштейна слышал?
- Издеваешься, что ли? – взвился математик.
- Так вот, когда Эйнштейна попросили в двух словах объяснить теорию относительно-сти, он ответил: "Легко. Три волоса – это много или мало? Если на вашей голове – то ма-ло. А если в тарелке с супом – то много".
- У тебя на всё есть свой ответ, причём всегда неверный.
- Это замечательно.
- Вдобавок ко всему ты ненормальный.
- А это ещё лучше.
- Твои слова ничего не объясняют! – продолжал бушевать математик. – Дважды два – всегда четыре, и ты не докажешь мне обратное. Никогда!
- Очень нужно! С дураками не спорят! – фыркнул Поэт и прошёл в свою комнату.
- Железяка! – крикнул оттуда.
- Графоман! - немедленно откликнулся математик.
- Сухарь.
- Рифмоплёт.
- Гуманоид.
- Швабра.
- Анархист.
- Консерватор.
- Кипятильник.
- Утюг.
- Слонопотам!
- Зверюга!
- Лопух!..
- Репей!..
- Слизняк!!!
- Может, хватит? – не выдержал Он. – Что за оранжерею развели? Помолчите хоть се-кунду!
Они и вправду замолчали, оба и сразу. Ему даже стало неловко.
- Василий! Ты радио сегодня утром слушал?
- Умгу...
- Ну, поделись...
- Никаких интересных новостей, - флегматично сказал кот. - Сплошные скандалы... Из сумасшедшего дома выпустили всех, кто ранее в нём тихо-мирно проживал. Решили, что содержание в полной изоляции от общества – это грубейшее нарушение прав человека. Никто не задумался о том, что это не просто люди, а несчастные, совершенно не приспо-собленные к жизни в этом мире создания. Ничем хорошим это не кончилось. Человек-Паук устроился работать почтальоном, наивно полагая, что он всем приносит счастье, однако предпочитал доставлять письма, ползая по водосточной трубе. Что, что - разбил-ся. Робин Гуд две недели носился по городу с луком за плечами, но так и не смог найти того, у кого можно забрать деньги, чтобы отдать их бедным.
- Ещё бы. В нашем-то захолустно-периферийном городке...
- ...потому застрелился сам. Анна Каренина на вокзале бросилась под автобус. Бедная Лиза утопилась на водохранилище. Клеопатра съела восемь упаковок снотворного. Со-крат, Елена Глинская и Наполеон напились и умерли от передозировки алкоголя... Мате-матик, слышишь? Тебя это более всех касается!
- Пить надо уметь!..
- Тьфу на тебя...
- Ёлки-палки... - вздохнул Он. – Кошмар-то какой... От таких новостей сам в петлю по-лезешь. Ничего более жизнерадостного не было?
- Умм... Могу предложить пищу для ума - книжные новинки. Братья Карамазовы сочи-нили роман "Достоевский", Илья Ильич Обломов – рассказ "Гончаров", какой-то пацан Том Сойер и тот что-то накропал... Но и тут не обошлось без скандалов. Борис Годунов судится с Женькой Онегиным. Оба утверждают, что написали один и тот же роман – "Александр Сергеевич Пушкин".
- О, господи...
- Молчу, молчу... А, вот ещё что. Потерпел крушение самолёт, который следовал из L-ска в N-ск. В основном в нём летели студенты из театрального – они здесь проходят практику. Сотни людей погибли. Многие ранены. Их спешно эвакуируют сюда, ведь N-ск – ближайший город. На улице Блюхера открыт донорский пункт... Эй... Эй! Поэт, дру-жище, с тобой всё в порядке?..
Поэт стоял на одной ноге, с совершенно круглыми глазами, и медленно натягивал курт-ку, не замечая, что она вывернута наизнанку. Из карманов на пол сыпались ручки и об-рывки бумаги.
- О господи, - прошептал он. - Ты не ослышался?
- Нет, со слухом у меня пока всё в порядке... Эй, ты куда? Куда? Стой, псих! Стой!
Поэта в комнате уже не было. Задетый им стул покачался на двух ножках, словно раз-думывая, падать или нет, и в конце концов с грохотом обрушился на пол.
- Псих и есть, - равнодушно сказал математик, пожав плечами.
- Стой, - встревожился Он. – Я, кажется, знаю, в чём дело... У Поэта в L-ске живёт де-вушка... Он говорил нам об этом пару дней назад.
- И ты ему веришь? Он же её выдумал!
- Даже если это так, что вряд ли... Да какая разница! Ему сейчас плохо, понимаешь? Ему нужно помочь! Помочь!
- Моё дело левое... – равнодушно откликнулся математик, закинув ногу на ногу и потя-гиваясь. – Мне-то что? Охота за ним носиться, что ли? Перебесится – сам вернётся...
Он молнией вылетел в коридор, где увидел Иванова. Или Петрова, или Сидорова – так и не понял, да и не было времени разбираться.
- Скажи, пожалуйста... очень надо... где у нас улица Блюхера?
И через полчаса Он уже ехал в битком набитом трамвае, ощущая, как в каждой клеточ-ке напружиненного тела растёт чувство страха. Не лёгкой, предупреждающей тревоги, которая собирает в кулак силы перед решающей схваткой, а ужасного, всепоглощающе-го, первобытного страха перед неизвестностью.
На двери трамвая было неровно нацарапано: "Не ...слоняться! Двери от.рываются авто-матически". Народ ёрзал, усердно работал локтями и тихо ругался. Плакал маленький ре-бёнок, шептались стоящие старушки, сидящие лениво жевали жвачки, лениво процежи-вали сквозь зубы короткие слова и лениво, скорее от нечего делать, чем по какой-то при-чине, сквернословили.
 Контролёр, пожилая женщина с резкими морщинами, с трудом протискивалась сквозь толпу. На её груди подпрыгивали зелёные рулончики билетов. Стёкла очков враждебно блестели.
- Обилечиваемся, граждане! Что вякаешь? Ах, нахал! А ну пошёл вон! Оплати за проезд или шуруй отсюда! Не ори, я имею право! Проездные покупаем! Женщина, уберите сум-ку! Проход не загораживаем! Чего ты мне пятьсот суёшь, где я тебе сдачи наберу? А это твои проблемы! На остановке – на выход! Дедуля, чего вы тут расселись на проходе? Пенсионный – предъявляем! Без печати недействителен! Граждане, оплачиваем за про-езд!
Граждане неохотно выковыривали из карманов смятые в плотный ком купюры.
- Оплатитьзапроэээ!.. Маладой челаэк! Вы! Да, да, вы! Что у вас?
- Вот, проездной!
- А сказать нельзя было, чтобы мне не идти?..
- Вы бы не поверили!
- Мне некогда верить! Мне обилечивать надо! Что у вас за проезд? Оплатите за проезд! А это что ещё такое? Что это такое? Чьё животное? Это кролик? Чей это кролик на сиде-нье? Кто принёс в трамвай кролика?
Из-за развёрнутой газеты торчали две длинных серых уха. Уши поворачивались в раз-ные стороны и подрагивали от тряски.
- Кролик относится к багажу! Кто платить будет? Уберите его с сиденья! Тут человекам негде сидеть! Чей это кролик?
- Да ничей я, ничей! – пробубнил заяц из-за газеты, шепелявя, и нагло сплюнул на пол. – Что значит багаж? Это, между прочим, оскорбление личности! И к тому же я не кролик, я заяц!
"Заяц! – словно молнией ударило Его. – Поэт был здесь, и совсем недавно!"
Контролёр захлопала губами.
- Это мне всё равно! Платить кто будет?
- Я, кажется, по-русски выразился? – поинтересовался заяц, нахально положив лапу на лапу и сощурив и без того узкие глаза. – Я заяц и потому платить не собираюсь! Кстати, правильно говорить – оплатить проезд, а не за проезд, так что – примите к сведению!
- Ах ты, щенок!
- Как плохо меня в последнее время понимают... Я уже тысячу раз сказал, что я заяц!
- Кто вообще пустил в трамвай зайца! – возмущённо закудахтала контролёр, поняв на-конец, что её власть здесь абсолютно бессильна. – Откуда он взялся?
- А у меня на голове однажды живые петухи появились! – пискнула остроносая девчон-ка с жидкими хвостиками и для пущей убедительности помахала головой.
- Сышь, ты, герла, не кипишись, тута твой волосняк мне всю куртку замёл! – возму-щённо заорал с заднего сиденья маладой челаэк, отряхиваясь. – А прикид фирменный, до пенсии не расплатишься!
- Эт-та ещё что! – ввязался в разговор пожилой мужчина с жёлтым морщинистым ли-цом, который явно был навеселе. – Вот у нас на работе однажды появился настояшшый козёл!
- Это ты о себе, что ли?..
- А где вы работаете?
- На пятой доменной печи...
- Пить, блин, меньше надо!
Заяц аккуратно сложил газету и махнул в открытую дверь, на прощанье показав кон-тролёру длинный розовый язык.
- Шоб тебя сплющило, хада! Оплатите запроээээ!..
На остановке люди выдавились из трамвая, словно из тюбика, и, иглой прошивая их плотную массу, Он протолкался сквозь толпу и увидел огромную извилистую очередь, которая тянулась от самой остановки и кончалась около дверей приёмного пункта. И Он понял, что где-то здесь находится и Поэт. Он побежал, потом, задыхаясь, быстро пошёл вдоль очереди; сил на бег уже нее было, а цепочка людей всё никак не кончалась, а, каза-лось, лишь становилась длиннее.
Это были знакомые и родственники тех, кто летел в самолёте, но так и не долетел до места назначения.
Он шёл и шёл вдоль бесконечного ряда и буквально ощущал, как в его жилах застывает кровь. Живая очередь растянулась метров на двести. Люди молча стояли стеной, словно окаменев; некоторые сидели на сумках и чемоданах, потому что стоять им было не на чем. Ногу или обе ноги они держали в своих руках.
Пожилой мужчина, словно Святой Варфоломей, сжимал в покрасневшей от холода руке кожу, снятую, словно перчатка, с другой руки. Рядом с ним стоял, прислонившись к фо-нарному столбу, высокий и светловолосый молодой человек без носа – точь-в-точь как гоголевский герой – и нервно курил. Нос, завёрнутый в клетчатый платок, высовывался оттуда, посапывал и со свистом втягивал в себя воздух. Возле на скамейке сидели, плот-но прижавшись друг к другу, светловолосые девушка и юноша, поразительно похожие друг на друга, и молчали. Каждый из них держал в руке по глазу. Один глаз подскакивал мячиком и вертелся вокруг своей оси, с любопытством рассматривая окружающих, дру-гой безучастно перекатывался с боку на бок, глядя в небо мудро и всепонимающе.
Сотни, сотни, тысячи людей...
- Господи!.. Где он?..
Он уже не мог идти, Он летел. В сплошную полосу размазались человеческие лица, спокойные, серьёзные, растерянные, испуганные... Впереди мелькнули светлые волосы и чёрная куртка.
- Поэт!!!
Поэт медленно обернулся. Он был белый, белее мела и бумаги, словно только что сдал всю свою кровь, белый, с воспалёнными глазами и обветренными губами, белый, но ре-шительный.
- Куда же ты убежал? Ты ведь не собираешься...
Он увидел, ЧТО Поэт держал в руках, и задохнулся, почувствовав, будто в его ушах яростно и тревожно стучит барабан. Всё вокруг преломилось, рассыпалось радужно-расплывчатыми полосами. Лица исказились и стали отвратительными. Опрокинулись дома, изогнулись трамвайные пути. Солнце падало, падало, падало вниз, разрываясь в мозгу ослепительными гроздьями.
- Этого нельзя делать! – торопливым шёпотом заговорил Он, хватая Поэта за рукав. – Нельзя! Поэт, дружище, ты просто не в себе. Уйдём отсюда! Пойдём, скорее, пойдём! Неужели ты не понимаешь? Если ты отдашь своё сердце, ты умрёшь!
Поэт резко оттолкнул Его и шагнул к дверям. Бледный, с растрёпанными волосами, он был необыкновенно хорош собой.
- Кто сказал, что я могу умереть? – спросил он тихо, но отчётливо, и вся очередь устре-мила на него свои взгляды. Юноша и девушка подняли над головами руки, чтобы лучше видеть, что происходит.
- Скажи этому человеку, что он самый глупый из всех глупцов! – с торжеством крикнул Поэт. – Я никогда не умру! Я не верю в это!
- Поэт, мы тебя любим! Мы тебя любим, Поэт!..
Он закусил губу так, что по подбородку тонкой струйкой побежала кровь. Он вцепился в столб, словно примёрз к нему, и не ощущал ни холода, ни боли. Он видел в окне, слов-но на бесстрастном экране, как Поэт вошёл в светлую белую комнату, наклонив голову, сказал несколько слов, разжал ладони и стал оседать вниз, тихо и беззвучно, как в немом кино... Подоспевшие санитары ухватили Поэта под руки.
- Господи, - сказал Он с ужасом. - Поэт умер.
Стало тихо и пусто. Исчезли звуки и краски, фигуры людей застыли, стали плоскими, наложились друг на друга, словно карты.
- Этого не может быть, - шептал Он с отчаянием, - не может, не может, не может...
Но Поэта не было. Никто не выходил из стеклянных дверей и не говорил, что всё это было шуткой и ничего на самом деле не произошло, что Поэт не умер, что крушения не было, что все жители L-ска целы и невредимы... Наоборот, стеклянная дверь безжалостно поглощала людей, втягивала в себя живую очередь, выплевывая перемолотых и обез-ображенных людей, многие из которых больше напоминали живых мертвецов, чем лю-дей; но лица их были светлы и спокойны.
- Не может, не может, этого не может быть!!!
Кто-то тронул Его за плечо. Сзади, пошатываясь и держась рукой за горло, стояла не-знакомая девушка, одетая не по-здешнему; Ему показалось, что он где-то уже видел это бледное лицо, светлые волосы и виноватый взгляд.
- Вам плохо? Могу я чем-то помочь?
- Кто сказал, что я могу умереть? – проговорила она хриплым низким голосом, странно улыбаясь, внезапно закашлялась и, поскользнувшись, стала падать, и Он подхватил её на руки. Жестокий кашель сотрясал её худое, измождённое тело, перегибал его пополам. Она, тяжело дыша, сплюнула красным на траву и провела по лбу рукой.
- Странно, - с удивлением сказала она уже нормальным голосом, - только что была ночь – и уже день. Я спала? Ничего не помню...
- Совсем ничего?
- Почти... Только то, что была ночь... Помню, как мы летели, и всё было спокойно. А потом самолёт затрясся, как припадочный, и – вот честное слово! Закашлял, словно на-стоящий человек. Нас уверяли, что это временно и сейчас всё пройдёт, но никто не ве-рил. Неожиданно взрыв – крики – самолёт провалился вниз – и вот... - она виновато улыбнулась. – А сколько прошло времени? – неожиданно встревожилась она. – Что это за город?
- Это N-ск, - ответил Он, - а прошло не более двенадцати часов.
- N-ск? – побледнев, переспросила девушка. – Это и вправду N-ск?
- Да, да, - торопливо подтвердил Он. – У вас здесь есть родные?
- П-почти, - нерешительно проговорила она. – Есть один... знакомый...
- Кто?
- Его называют Поэтом. Вы что-нибудь слышали о таком человеке?
Он молчал, отвернувшись в сторону.
- Почему вы молчите? – обеспокоено спросила девушка. – Вы знаете его? Говорите! Я же вижу – знаете! С ним что-то произошло? Что с ним? Не молчите, не молчите, скажите что-нибудь!
- Поэт умер, - глухо сказал Он.
Она медленно отступила назад и, прижав тонкие руки к груди, посмотрела на Него с ка-ким-то детским, недоверчивым недоумением; потом её глаза расширились, и в них поя-вился страх.
- Вы... ты... ты просто врёшь... - беспомощно и тихо прошептала она.
- Поэт умер. Сегодня. Он услышал утром по радио о крушении. Принёсся на этот до-норский пункт и отдал своё сердце. Это было пару минут назад... Скорее всего, его серд-це теперь бьётся в вашей груди... А Поэта больше нет.
Она молчала, дрожа от слёз. В её глазах сверкал гнев.
- Это всё неправда! – выкрикнула она. – Поэт не мог умереть! Слышишь – не мог! И я не верю тебе, не верю и ни за что не поверю, даже если ты покажешь мне его мёртвое те-ло! Потому что Поэт не мог умереть! Он не должен умереть, не должен, не должен! И он жив, я знаю это, и я найду его! Молчи! Молчи! Потому что он... Потому что ты...
Не договорив, она сорвалась с места и исчезла, и гравий на её следах с шорохом взвился фонтанами и осыпался вновь.
Он посмотрел ей вслед, развернулся и побрёл прочь. Через пару шагов оглянулся назад.
На город ложились сумерки. Очередь пропала. Из стеклянных ворот выходили люди, живые и весёлые.
Подул ветер. Не тот лёгкий, освежающий и игривый ветерок, который дарит прохладу в знойные летние дни, когда от жары скручиваются листья и ноги тонут в вязкой податли-вой массе асфальта, а тяжёлый и мощный ветер, приносящий холод и осенний сумрак. Небо затягивали тучи. Не те тончайшие, словно тюль, прозрачные белые мазки, которые тают в расплавленном небе, не успев отбросить на землю и малейшей тени, а тяжёлые и плотные, как бархатные портьеры, мгновенно отсекающие все краски, звуки и цвета. А потом начался ливень. Он подкрался тихо и незаметно, словно опытный разведчик, а по-том шумно обрушил на город пулемётный огонь проливного дождя, ледяного проливно-го дождя. Он ничуть не был похож на тёплый и серебристый весенний дождь; он был безжизненным и мёртвым, и не принёс с собой ничего, кроме смертельной тоски и опус-тошения. Люди ускорили шаг, потом побежали прямо по лужам, и те, словно мины, взрывались под их ногами грязными брызгами.
Он, ссутулившись, съёжившись и засунув руки в карманы забрызганной куртки, стоял на пустой трамвайной остановке и тупым, бессмысленным взглядом скользил по лужам, которые шли рябью и морщились от порывов ветра. Машинально дёргал плечами, когда за шиворот скатывалась очередная капля, и ни о чём не думал. В голове было пусто и ту-манно, как в душной комнате, наполненной сигаретным дымом и жарким воздухом. Про-хожие жались к стенам и озабоченно переговаривались; некоторые пританцовывали от холода, нервно курили, чихали и кашляли, но ему было всё равно, что делают остальные. Мимо торопливо пробежал какой-то знакомый, но Он не окликнул его. Им овладело ужасное безразличие.
Подкатил трамвай и с лязгом распахнул свои дверцы. Никто не двинулся с места; на-оборот, все почему-то отшатнулись и со страхом посмотрели на трамвай. Но Он не ви-дел никого и ничего вокруг себя. Он медленно поднялся по скользким и мокрым сту-пенькам, бросил себя на свободное место, благо свободных мест было множество, и со вздохом прикрыл глаза.
Внутри, как ни странно, было тепло и тихо. Очень, очень, просто подозрительно тихо. Но Он не обратил на это внимания; ему было всё равно. Он лежал в мягком сиденье, по-лузакрыв глаза, и его голова мерно качалась из стороны в сторону под убаюкивающий стук колёс. Он ни о чём не думал, потому что думать было тяжело и больно. А лежать и ничего не делать – так тихо и спокойно...
Правда, очень спокойно...
Даже слишком спокойно.