Пятнадцатое весны. Двенадцатая глава

Двенадцатая глава

Они сидели за столом и пили уже по пятой кружке чая. Тот, с ногами забравшись на шаткий табурет, слушал рассказ о лавке, где продавались чувства, и время от времени удивлённо говорил: "Ого!" или "Чёрт подери!"
- Это просто невероятнейшая история, - наверное, в сотый раз восторженно повторил Тот, когда Он замолчал. – Просто невероятнейшая.
- Ничуть... Но ты не закончил свой рассказ. Что случилось потом?
- Потом?.. – растерянно переспросил Тот и сник. – А, потом... А потом начался сущий кошмар. Вся моя спокойная и размеренная жизнь покатилась ко всем чертям. За одну не-делю на меня свалилась гора несчастий.
Вначале сгорел наш пригородный дом. Потом меня уволили с работы без всяких на то причин. Последней каплей стало то, что нашу квартиру обокрали. До сих пор не пони-маю, как это могло случиться, ведь мы не так уж и богаты...
В общем, неделя выдалась – хуже некуда. В самом дурном расположении духа я сидел в кресле и просматривал газету. Рядом копошился сын, обложенный игрушками, и строил какой-то средневековый замок из деревянных кубиков. Мы разговаривали, вернее, гово-рил только он, а я отделывался хмурыми и краткими замечаниями, потому что был раз-дражён и очень зол. И, представь себе, мы умудрились поссориться.
- Егор, ты неправ, - несколько раз повторил ему я, но он не слушал меня и не обращал ни малейшего внимания на мои слова.
- Не может такого быть, - сказал он с уверенностью. – Ты говоришь, что дети не могут помнить того, что случалось с ними, когда им было год-два-три. Но ведь это не так. Я всё прекрасно помню. Я помню, что над моей кроватью на верёвочках висели разноцветные игрушки – машины, рыбы, птицы, и они медленно-медленно поворачивались и красиво блестели... Я помню, какой у них был вкус. Помню многое, что случалось со мной! И не только со мной. Я даже помню, как ты однажды пришёл со своими друзьями и с гитарой сюда, и вы стали петь песни, а я подсматривал за вами из своей комнаты, потому что бы-ло очень интересно, но меня к взрослым не пускали.
Я задумался и недоверчиво посмотрел на сына. Ты ведь помнишь, да, конечно, пом-нишь, как мы устроили... кхм, сборище у меня дома, чем всё это кончилось... да, повесе-лились на полную катушку, но это было давненько, Егору тогда исполнилось два года. Он не мог ничего запомнить. Но он описал мне, что где находилось, кто где стоял, сколь-ко пришло гостей и даже напел какую-то из твоих песен, по-моему, "Рядом с тобой". Я растерялся.
- Наверное, тебе рассказала об этом мама, - убеждённо сказал я. – Ты не можешь этого помнить.
- Почему?
- Потому что ты был очень маленьким. Вот я, например, совсем не помню своего детст-ва. И ты когда-нибудь забудешь всё, что с тобой происходило раньше.
- Это неправда! – неожиданно рассердился Егор и напустился на меня: – Не забуду! Ты меня обманываешь! Ведь, если я забуду то, что со мной происходило, значит, этого как будто и не было? Я так не хочу! Если я забуду, кто станет помнить всё обо мне?
- Я, - сказал самоуверенный я. – Я и сейчас всё о тебе знаю.
- Посмотрим! – недоверчиво сощурился он. – Тогда расскажи мне что-нибудь из моей жизни! Скажи, какая у меня любимая игрушка?
Меня словно мороз продрал по коже. Я моментально вспомнил то, что целый месяц старательно пытался забыть, то, что я называл галлюцинацией... Жуткий магазин и про-давец в дурацкой шапочке!
- Ммм... Вот! – ткнул я наугад пальцем. – Вот эта машина.
- Нет.
- Как это нет?
- А вот так – нет, - ответил Егор тихо и с обидой. – Моя любимая игрушка – вот этот лев, которого ты подарил мне на день рожденья. И ты этого не помнишь!
Мне стало неловко.
- А скажи, что я больше всего люблю делать?
Мне снова стало жутко. Я не понимал, что происходит. Сижу и – стыд-то какой! - крас-нею перед своим собственным сыном, хотя ничего вроде ни в чём перед ним не прови-нился.
- Смотреть телевизор, - неуверенно ответил я, уже и не надеясь угадать. Я и вправду ничего, ничего не помнил, словно это было старательно выметено из моей головы.
- Плавать... – со вздохом отозвался Егор. – А моё любимое мороженое?
Да что это за чертовщина?!!
- Шоколадное?..
- Клубничное...
 Он смотрел на меня с тихим сожалением, наклонив голову набок.
- Ты меня обманул, - тихо и печально произнёс Егор. – Ты сказал, что знаешь всё обо мне, а сам не помнишь ничего. Ты обманул меня!
- Но ведь это не самое главное! – с отчаянием сказал я.
- Что?.. – возмутился сын. – Как это не самое, когда это самое, самое главное и главнее его ничего нет!.. Как ты можешь не помнить!..
- Но для меня-то это не главное! – со злостью прорычал я, чувствуя, что попал в какой-то заколдованный круг.
- А что тогда? - спросил он и уставился на меня.
Я разозлился. Скорее не на него, а на самого себя. Но я не мог надавать себе подза-тыльников и наорать на себя, а на него – мог.
- Уйди в свою комнату, - сказал я как можно спокойней.
Егор молча встал и пошёл. Но перед самой дверью обернулся, посмотрел на меня свои-ми огромными глазищами и со слезами прошептал:
- Ты меня не любишь.
Я закаменел. Он скрылся за дверью.
И – всё... Он запер дверь между мной и собой и больше никогда не открывал её. Он не обращается ко мне, никак меня не называет и ничего не просит. Он даже смотрит сквозь меня, а это очень неприятно любому человеку, а мне неприятно вдвойне...
Я испробовал всё. Я увещевал его, разговаривал с ним, убеждал, кричал и даже, рассер-дившись, пытался выпороть. Но он только больше отдалился от меня и стал ещё больше суров и молчалив. И во всём этом виноват я.
И ничего не помогает. Он больше не верит ни единому моему слову. Он не верит, что я люблю его. А ведь это не так. Но я не знаю, как доказать ему это. И мы оба мучаемся и мучаем друг друга.
И тогда я понял, что должен вернуться в эту чёртову лавку. Вернуться, засунув своё са-молюбие куда подальше, и попросить прощения, купить эту вещь, которую предлагал мне продавец... иного пути нет. Но, к сожалению, это невозможно. Я никогда не смогу найти этот магазин...
Они вышли на балкон и достали сигареты. По замёрзшей дороге во весь дух улепётывал мальчик. Его пятки сверкали, как автомобильные сигналы. За ним лениво трусил мили-ционер.
- Не стоит падать духом! – тихо проговорил Он, обращаясь к сгорбленной спине Того. – Ты не один. Мы поможем тебе. Обшарим весь город!
- Я помню адрес магазина...
- Да?.. Тогда в чём дело? Почему ты не идёшь туда?
- Адрес – Рубинштейна, 15, - с досадой сказал Тот. – Такого дома на этой улице нет. Твой дом № 13 – последний.
- Скверно... – выдохнул Он.
- Ещё как скверно... К тому же сейчас его всё равно нет. Продавец говорил, что его ма-газин открыт с пятнадцатого весны до пятнадцатого осени, а в остальное время его про-сто не существует. Так что его нет... А весна не наступает. Вечный февраль. Вечный, вечный февраль. Весны нет и не будет.
Он молчал, понурившись. Сказать ему было нечего...
- Спой что-нибудь, - неожиданно попросил Тот. – Я так давно не слышал твоих песен...
- Ещё бы...
Он принёс гитару и устроился с ней на табуретке.
- Я знаю, что тебе спеть, - сказал Он. – Слушай...
И тихонько тронул струны, и те печально зазвенели, а гитара гулко вздохнула чёрным провалившимся беззубым ртом, узнав своего хозяина.

- Снег за окном, ничего, кроме снега.
Снег, снег, снег, снег...
Окна ослепли, фонари рвут на части
Свет, свет, свет, свет...
Свет по ту сторону стекла, а по эту –
Мрак, мрак, мрак, мрак...
И мне не холодно, не жарко –
Мне – так...

И вновь я вступаю в этот вечный спор.
Каждый закрылся на свой запор –
Что ж, вы имеете право на это.
Каждый захлопнут, застёгнут, угрюм,
Но каждый из нас хочет в лето.
Так было всегда и будет до тех пор.

Пока не растает снег,
Пока не растает снег,
Нас может согреть
Даже пламя свечи
Или тихий взгляд,
Пока не растает...

Пока не растает снег,
Пока вырастает свет,
Нас может согреть
Даже пламя свечи
Или тихий взгляд,
Пока не растает
Снег.

Людям холодно,
Если некому помочь,
Людям холодно,
Если некого позвать,
Людям холодно,
Если некуда идти,
Людям холодно,
Если нечего терять...

Если хотите, я разведу вам костёр,
И открою дверь, и спою пару песен
Из тех, что ещё не спеты.
Но каждый по-прежнему тих и угрюм,
И каждый из нас хочет в лето.
Так было всегда
И будет до тех пор,

Пока не растает снег,
Пока не растает снег,
Нас может согреть
Даже пламя свечи
Или тихий взгляд,
Пока не растает...

Пока не растает снег,
Пока вырастает свет,
Нас может согреть
Даже пламя свечи
Или тихий взгляд,
Пока не растает
Снег...

На балкон тем временем медленно вышел математик. Его лицо было сумрачным, но по-странному светлым. Он запнулся о старую раму от велосипеда, чертыхнулся и стал чир-кать зажигалкой, перегнувшись через край балкона и глядя вниз.
- Это ты?
- Я, - спокойно сказал математик.
- Оттуда? – тихо спросил Он и тут же трижды проклял себя за глупость.
- Оттуда...
- Ну и как?
- Да никак, - устало ответил математик, мрачно выдувая изо рта дым. – Всё равно пар-шиво мне. Обидел я его. Извиниться хочу. И вообще привязался я к нему, только боялся признаться в этом даже себе. А теперь паршиво мне. И ничего не помогает – понимаешь?
- Ещё бы...
Тот молча стоял рядом и курил.
- А я ничего не понимаю...
- Скоро поймёшь.
Он сгорбился и стал смотреть вдаль. Сизый дым от сигарет скручивался струйками и растворялся в небе, которое больше всего было похоже именно на такой сизый, плотный, противный дым; и нельзя было понять, ночь сейчас или вечер – стояли непроглядные су-мерки, небо висело тусклым складчатым занавесом, разъединяя солнечный свет и людей.
- Погода кошмарная... - выдохнул Тот и сгорбился так, что его голова утонула между острыми лопатками. – Просто повеситься хочется. И на улице никого нет...
- Да нет, - сумрачно отметил математик. – Вон кто-то идёт... Эй, взгляни! – обратился он к Нему. – Это какая-то девушка... И она идёт прямо сюда.
"Если бы ты знал, как мне наплевать на всех самых красивых и умных девушек Я хотел бы видеть только одну из них, одну-единственную, которой здесь нет!.." – хотел сказать Он, но не стал. С трудом поднял тяжёлую голову и увидел...
... увидел, что там...
...совсем, совсем рядом...
...в своих любимых джинсах, подвёрнутых до колен, чёрной футболке и кроссовках...
...со своей обычной, доброй и слегка задумчивой улыбкой...
...живая, настоящая, шла...
...одна!
И Он окончательно сошёл с ума и был только рад этому.
И Он радостно заорал, запрыгал, засвистел на всю улицу, закричал о том, что повсюду искал её, что хотел умереть, что теперь они никогда не расстанутся, закричал так, что его крик, вырвавшись изо рта, заледенел, превратившись в зигзаг, и рухнул вниз, подняв ту-чу снежных брызг.
Она испуганно подняла голову и увидела Его.
Чёрная кинолента времени вырвалась из своей коробки и отчаянно, вихрем закрутилась в обратную сторону.
Он махнул Ей рукой, и с крыш стал рушиться снег. Плотный, слежавшийся снег летел вниз тяжёлыми глыбами, которые взрывались и таяли просто на глазах. Вырванные бу-рей деревья, скрипя и потрескивая, с трудом поднимались и впивались корнями в землю, намертво врастая в неё; деревья стряхивали с ветвей сон и снег. Чёрная река льда ожила и с плеском помчалась по улицам, обрушиваясь на фонарные столбы и углы домов, ослеп-ших от солнца, которое неожиданно брызнуло с неба и разлилось вокруг, словно подсол-нечное масло.
Лист календаря, который Он счёл подделкой, зашевелился и захрустел, отдираясь от дверцы шкафа, и с него стали исчезать февральские числа. Стрелки настенных часов за-крутилась назад с бешеной скоростью, слившись в размазанный круг.
Из теплого дрожащего воздуха вылепился невысокий старый дом с ржавой табличкой "Рубинштейна, 15". В открытом окне дома маячил крохотный человечек с разноцветны-ми глазами и в детской вязаной шапке с помпоном. Он, рассеянно и слегка хитровато улыбаясь, сосредоточенно курил трубку. Из трубки, покачиваясь, выплывали голубые воздушные шарики и радужные мыльные пузыри.
Вцепившись в подоконник, Тот с изумлением глядел на Него, потом во все глаза уста-вился в окно... опомнился, с радостным возгласом схватил шапку и рванул вон...
Последнее лишнее число календаря 29, обиженно попискивая, вылетело в окно, взорва-лось там фейерверком, и по улице покатилась новая волна – волна зелёной краски. Топо-ля обросли глянцевыми листьями, из земли, одурев от солнца, буйно, безудержно полезла молодая трава, расцветившись брызгами одуванчиков.
Люди выглядывали из окон и с радостными криками бежали на улицу. Знакомые и не-знакомые, старые и молодые, милиционеры, бомжи, академики, рокеры, пенсионеры, студенты, продавцы, домохозяйки, металлисты, инженеры и просто люди обнимались, кричали, свистели, пели и смеялись, жмурясь от солнца, которое щедро лило на землю волны горячего яркого света.
А потом улицу захлестнула новая волна, ещё одна новая волна – волна перелётных птиц. Птицы огромными стаями рассекали воздух, наполняя город весенним щебетом, свистом и трескотнёй. Птицы носились над крышами, как праздничный салют, и пели песни, которые нельзя перевести на человеческие языки, но которые без труда может по-нять любой человек, живущий в этом или не в этом мире.
И вместе с птицами, словно птицы, в город ворвались книги, настоящие, живые книги; они, трепеща белоснежными листами, влетали в распахнутые окна и форточки, и их пес-ня была так же прекрасна, как и песня птиц, хотя пели книги на языке человеческом. Лю-ди удивлялись, а потом стали ловить книги, и те, как послушные домашние питомцы, са-ми выбирали себе хозяев и прыгали в руки бегущих по улицам людей.
Вместе с тучей книг в небе парил улыбающийся Поэт и его девушка.
Математик позеленел и застыл, его словно табуреткой по голове огрели. Он хлопал гла-зами и губами, словно рыба, пытаясь что-то сказать, но из его рта вылетал только нев-нятный хрип.
- Дружище! Я вернулся! Вернулся! – кричал Поэт математику в ухо, тиская его за пле-чи. – Посмотри, сколько книг! Это я их написал, пока меня не было здесь... Но теперь я вернулся! Я дома!.. Боже мой, как это здорово – вернуться домой!..
- Скотина... – жалобно сказал математик, и его губы задрожали. – Где ж ты пропадал, сволочь?.. Какого чёрта... Я без тебя чуть не сдох!.. Отвечай, отвечай... Где, где тебя но-сило?..
И он заплакал, отвернувшись и закрыв голову руками, стыдясь своих непрошеных слёз. Он плакал, как ребёнок, тихо и освобождено. Он плакал, молотил кулаками стену и бес-сильно ругался.
Поэт сел рядом с математиком, привалившись спиной к нагретым солнцем доскам, и приобнял его за плечи. С другой стороны устроилась девушка Поэта. Она гладила мате-матика по спутанным волосам и тихо шептала:
- Не нужно плакать, не нужно... Всё уже прошло, всё позади... Теперь мы рядом с тобой. Теперь всё будет хорошо...
И хотя эти слова глупы и почти никогда не сбываются, лучших слов для утешения не придумать уже никому.
- Не уходи больше отсюда, не бросай меня, - шептал математик, глотая слёзы. – Я обе-щаю больше не спорить с тобой, если только получится... И не называть фигологом и графоманом... Я злое и противное создание, но, пожалуйста, прости меня и не уходи больше никуда!.. Я ведь и вправду могу умереть... Я ведь почти поверил, что ты мёртв!..
- Никуда я без вас не уйду, - серьёзно ответил Поэт и посмотрел на девушку со слегка виноватой и смущённой улыбкой, и та смущённо и слегка виновато улыбнулась ему в от-вет.
- Темницы рухнут, и свобода
Нас встретит радостно у входа!
Ой, нет, это что-то не то... Мяяяяяя-охххх!.. Сколько я проспал?
Из комнаты, сладко щурясь и зевая во всю пасть, выполз измятый Василий.
- А, вспомнил:
Уж тает снег, бегут ручьи,
В окно повеяло весною!
А, может, и сосною... лесною... нет, что-то я не помню... Что ж так есть-то охота, а?!
- Ещё бы! – ехидно заметил Поэт. – Полгода продрых как медведь и похудел до толщи-ны мочалки.
- Какие полгода? Не надо мне пудру на уши вешать! То есть лапшу на мозги... Тьфу! Нельзя так увлекаться гиперболой, товарищ Поэт! Могут и в буквальном смысле по-нять... эхххх! Тепло-то как... Лепота.
На соседнем балконе тем временем появилась пушистая снежно-белая кошка. Она по-тянулась, муркнула и многозначительно посмотрела на Василия.
- Васенька! – призывно промяукала кошка.
Бедный Василий чуть не окосел. Глаза у него чуть не вылезли из орбит, хвост распу-шился, а шерсть встала дыбом.
- Поэт, - сладко муркнул кот, - если не ошибаюсь, я же имею право на свободу пере-движения?.. А?.. А на свободный выбор?
Поэт, смеясь, махнул рукой.
- Подхалим, а? Иди куда хочешь, голодранец, гуляющий сам по себе! Всё равно вер-нёшься...
Он ещё не успел договорить, а хвост кота уже мелькнул чёрной молнией в стекле и пропал.
... А Он не мог шевельнуться, не мог двинуться от изнеможения, с Него градом лил пот. Тяжело дыша, Он поднял руку ко лбу и стёр с него последнюю морщину, а с неба тихо улетучилось последнее облако, развеянное ветром.
"Помни! – шелестел ветер. – Не надо, не надо, не надо, не перешагивай барьера, когда ты уже рядом! Ты никогда не сможешь подняться! Не забывай о том, что ты – человек!"
Существо с коричневыми зеркальными глазами ловило ушастых солнечных зайчиков.
Осколки разбитого стекла встали на свои места.
Чёрная кинолента застыла на кадре № 15.
Тугой клубок железных дорог расплёлся и упрыгал к горизонту.
Вверху, заложив руки за голову, воздушным змеем безмятежно парил Поэт, а внизу, на балконе, с глуповато-блаженной улыбкой торчал математик и дёргал за привязанную к Поэту верёвочку. Девушка стояла рядом с ним и, закрыв глаза от солнца и щурясь, смот-рела на небо. В голубом небе плавали птицы.
А потом вошла Она.

Май 2006