Венская весна

Весна только начиналась, и небо, просветлевшее после февральского сумрака, было непривычно ясным. Росстепель закончилась, и шли первые дни настоящей, полнокровной весны. Всё, что не успело растаять, текло, капало, искрилось и пахло свежей, заспанной землей, лужами, сырой корой деревьев, паром навоза, выглядывавшего из-под растаявшего в одно утро снега. Но пахло приятно – пахло весной и пахло родиной.

А большая часть лесов, полей, речных пойм и заводей покрылась яркой, сочной изумрудной травой, которую все, казалось, видели давным-давно, годы и годы назад.

Когда зимой брали одну за другой мрачные одинокие деревушки в снежных Карпатах, было страшно и тоскливо. И сам вид невзрачных хат, стоявших в узких долинах, наводил на мысль, что зря всё это – зря гибли люди в чужой земле, зря расходовались патроны, зря солдаты ели синих курей, чудом оставшихся после отступившего немца, пили чужое молоко, пока хозяйка стояла в дверях, исподлобья разглядывая страшных людей с серыми лицами, с выцветшими глазами, с ногами, обмотанными вечно гнилым тряпьем. Даже для румынских и венгерских партизан воины-освободители на следующий день после отступления немцев становились чужеземными чертями, которых надо гнать взашей со своей земли. Партизаны были мрачными бородатыми людьми, которые ничем не отличались от цыган, кроме того, что у румын и мадьяр была своя земля, за которую стоило сражаться. И эти люди готовы были драться с русскими так же, как они дрались вчера с немцами, и не дрались только потому, что их командиры там, наверху, договорились о мире и дружбе.

В Карпатах в бой идти было страшно и не хотелось, но шли. Только спустившись в дунайские луга, увидев весну и поля, которые всегда кажутся родными – под Воронежем ли, в приднепровской степи, или в незнакомой Моравии, только тогда стало ясно, что будет Победа, и шли в бой с песней, с огнём, и хотелось бить сильнее, стрелять точнее, дольше выжить, чтобы больше убить, чтобы добежать до линии обороны, разметать, колоть штыком, бить истертым прикладом пэпэша, опрокинуть и заставить немца бежать, бежать, бежать… Чтобы поскорее всё это закончилось. Поскорее.

Последний прыжок рядовой Иван Домбровский совершил под Будапештом. С тех пор 7-я гвардейская воздушно-десантная дивизия полковника Дрычкина шла походным порядком. Ещё тогда замполит посоветовал забыть о небе и «топать ножками, как все». Топали.

В Австрию вступили в начале апреля – с боем, «на плечах» противника, даже не заметив, что перешли границу. Только вечером комдив, получив в штабе армии указания на завтра, сообщил, что «Советская Армия в вашем лице вступила на территорию порабощенной фашистами Австрии». В тот же вечер Домбровский услышал новое слово «аншлюс», и узнал, что австрийцы говорят не по-австрийски, а по-немецки.

Дивизия несколько дней шла в резерве – продвигались на машинах, но чаще пешком. Гвардейцам то и дело приходилось прижиматься к обочине дороги и пропускать колонны грязных грузовиков, которые везли вперед, туда, где гремели раскаты боя, улыбчивых солдат, сопровождавших боеприпасы или провиант, а обратно – зловеще тихий груз, после которого в сухую погоду на дороге оставались темные свежие пятна крови там, где машины делали вынужденную остановку.

Дивизию после страшных боёв в Будапеште и на Балатоне доукомплектовывали дорогой – из Польши, из Румынии, с Балкан прибывали такие же уставшие солдаты и сливались с гвардейцами, растворяясь в строю без различия национальности, партийности, возраста.

В бой пошли под Веной.

4 апреля 3-й украинский фронт под командованием маршала Фёдора Ивановича Толбухина в составе трёх армий вышел к венским предместьям с юга. От той картины, которую мог видеть каждый солдат 3-го Украинского с ближайшего пригорка, захватывало дух. К готическим шпилям соборов, узким и высоким крышам нависающих над тесными улицами домов, советский солдат привык, пока месил грязь дорогами Польши и Венгрии. Но древняя Вена с уже привычной и вместе с тем чуждой архитектурой раскинулась так широко и величественно, что захватывало дух даже у видавших виды летчиков, не говоря о юнцах, которые за всю войну дальше вражеского окопа не заглядывали. Изрезанная Дунаем и его многочисленными притоками долина была сплошь зелёной. Сразу, впереди лежали яркие лоскуты пригородных хозяйств с маленькими коробками подсобных построек. За ними тянулись серые, недавно выстроенные промышленные районы с прямоугольниками цехов, трубами, грузовыми станциями и жилыми рабочими кварталами. И уже далеко впереди виднелась Старая Вена – исторический район необычайной красоты с его всемирно известными достопримечательностями. Особо бросалась в глаза «ихняя» странная, изрезанная бороздами узких окон церковь. Только высшее командование знало, что это – собор Святого Стефана.

Накануне в штаб фронта из Ставки пришло указание – не допустить разрушения значимых культурных объектов. Однако воевать аккуратно, особенно с противником, которому совсем нечего терять, и который, отступая, взорвёт что угодно, лишь бы не досталось врагу, – воевать в таких условиях сложно. Толбухин известил армию об этой особенности операции, но для верности отправил в Вену обращение к местным жителям с призывом не оставлять город и не позволять нацистам уничтожить столицу Австрии так, как они это сделали с Будапештом.

Жемчужина Европы ждала часа своего освобождения.


В лесу было сыро и прохладно. Ночной воздух был кристально чист и сладок от запаха росы, и разносил по окрестностям ясные звуки совиных вздохов, отголосков чьего-то смеха невдалеке, в вырытой час назад землянке, беспрерывный шум гусениц танков за холмом. Очень мало людей спало сегодня, хотя всем без приказов было понятно, что завтра утром будет наступление, перед которым стоило бы выспаться.

Домбровский нес вахту у продовольственного склада. Он видел, как возвращалась разведка – группами по трое, четверо, пятеро; не выше среднего роста, мускулистые, молчаливые. Они разменивались словами с начальником вахты и шли докладывать полковнику Дрычкину, не спавшему всю ночь. Говорили вполголоса, и Домбровский слышал, как лейтенант щёлкал трофейной бензиновой зажигалкой, подкуривая разведке папиросу. Потом из дверей вылетал курьер, и шурша шинелью, нес пакет артиллеристам.

Артиллерия работала всё утро. Из аэродрома Трауэсдорф, где базировалась 17-я воздушная армия, шли непрерывным потоком бомбардировщики. Они, пользуясь подавляющим превосходством советской авиации над Веной, работали аккуратно, точечно. От местных жителей был получен подробный план обороны города, и каждая огневая точка была нанесена на оперативные карты наводчиков и штурманов.

Рядового Домбровского, сдавшего пост только полтора часа назад, разбудил начавшийся грохот канонады. Он стряхнул с волос землю, сыпавшуюся с потолка, и вышел наружу. У выхода из землянки уже сидел в полном составе его взвод, не было только сержанта Белодеда.

– Шо, поехали? – спросил Домбровский у Макара Слинько, старого солдата, хохла из каховских степей.

– Танки? Не ещё, – ответил Макар и протянул Домбровскому спички.

Иван раскурил папиросу и попытался осторожно привстать, чтобы заглянуть за край траншеи.

– Сидеть! – прикрикнул Макар и, схватив Домбровского за штаны, потянул вниз. – Командира нема, так он уже из окопу лезет. Щас увидют хто, закатают тебе по полной… Десант, – снисходительно добавил Макар.

Солдаты сидели молча и курили, прислушиваясь к грохоту взрывов. Многие не выспались и тянули свои чинарики, закрыв глаза и положив затылок на стену траншеи. Вскоре молодой и застенчивый Максим Овчаренко принёс кипятку и маслянистый бурый чай, завёрнутый в фронтовую газету. Солдаты позавтракали чаем и личными запасами пресных сухарей и потихоньку разговорились.

Через двадцать минут пришёл сержант, плотный мужчина сорока лет с красным бритым лицом и глазами навыкате и объявил боевую готовность. Все вернулись в землянку, оделись, проверили оружие, укрепили на поясе запасные диски, у кого были – повесили на левом бедре гранаты, наполнили из таза фляги теплой водой, выбирая пальцами нападавших за ночь в таз мошек. Потом вышли по одному наружу и расположились неровной цепью по траншее.

Домбровский сидел между Макаром и сержантом, потупив голову. Смотреть было некуда, кроме как в стену из рыжей земли, и он закрыл глаза, внимательно прислушиваясь к происходившему.

Артиллерия стреляла всё реже и почти всегда попадала. Все точки были обнаружены, даже те, которые не определила разведка, и орудия с немецкой стороны больше не «ухали». Вскоре послышался монотонный лязг слева – из укрытий за лесом вышли самоходки и двигались полным ходом на север – покрытые светло-зелёной краской, кое-где, в местах ударов слезшей и обнажившей ржавую кожу машины. Командиры вне досягаемости немецких пулемётов ехали с открытыми люками, рассматривая предместье. Домбровский насчитал двенадцать САУ и четыре Т-34. Они проехали по мосту над траншеями и, сойдя с дороги, рассыпались по местности. Тут же закрылись люки машин и зазвучали первые залпы танков, глухие и мягкие шлепки. Застучал ближний немецкий пулемёт.

Сержант Белодед, внимательно смотревший в бинокль за непосредственным своим командиром, увидел какой-то, только начальству понятный сигнал, повернул к взводу своё красное лицо и заорал:

– Взво-о-о-од! К атаке… товсь!

Слева и справа зазвучали голоса командиров, тонувшие в стрекоте пулемётов. Домбровский ещё раз пробежал пальцами по поясу, оттянул и спустил затвор, вытер вспотевшую левую руку о бедро и крепко сжал автомат.

– Взво-о-о-од! – снова закричал сержант и положил бинокль в ранец. – Крошить паскуд… вперё-о-о-о-од!

Домбровский разогнул напряжённые ноги, оттолкнулся ногой от выбитой в стене траншеи ступеньки, и перепрыгнув край, побежал вперёд, туда, где уже шли в облаках дыма тридцать четверки и САУ. Рядом, по обе стороны от него бежали такие же солдаты, не разгибая спин, прижимая автомат к груди, намечая на бегу себе кочки, деревца, трухлявые пни, куда бежали быстро, зигзагами, останавливались, на секунду, стоя на одном колене, высматривали новое укрытие, и вскочив, перегоняя уже неподвижные, бившие по укреплениям машины, бежали дальше.

С самой первой секунды бежать было тяжело. Влажный и непривычно жаркий воздух жег легкие, под каской всё потело и плыло, заливая глаза едким смрадом. Слышались отдельные призывы замполитов к остановившимся солдатам: «За Родину!», «За Сталина!», «За матерей и сестёр! Товарищи! Вперё-о-о-од!». Домбровский вместе с Макаром упёрлись спинами в остатки разрушенной кирпичной ограды, окаймлявшей запущенный огород, и сели на землю. «За Карла Либкнехта!», – крикнул один оригинал.

– Сука, неймётся ему, – прошипел Макар и, сняв каску, вытер рукавом лоб. – Как там?

Домбровский осторожно выглянул из-за края стены.

Пехота уже стреляла из своих временных укрытий. В первых же по ходу наступления сараях сидели немцы, там же был расположен бивший с самого начала пулемёт, очевидно, переносной. Окопов и других укреплений Домбровский не увидел, они были севернее. До противника оставалось метров сорок открытой местности, простреливаемой пулемётом.

– Нужно ждать, когда пулемёт снимут, – прокричал он. – Мы в лоб сидим.

– Я и сам спиной чувствую, – сказал Макар, имея в виду глухие удары пуль о стену, за которой они укрывались.

По обе стороны от них наступление шло успешнее. Было ясно, что через несколько минут противник в сарае напротив снимет пулемёт и уйдёт к своим, избегая окружения с флангов.

Справа от Домбровского, прошёл, рыча, танк, двигаясь прямо на сарай. Пули, выпускаемые немцами по танку, рикошетили от лобовой брони и взрывали фонтаны земли прямо под ногами Домбровского. Одного из шедших за танком солдат подстрелили в ногу и он, скорее от неожиданности, чем от боли, упал набок, выставив из-за гусеницы танка голову. Через пару секунд её раскрошило пулемётной очередью.

Танк остановился и навёл пушку на сарай. Оттуда, как тараканы, высыпали немцы. Грохнул залп и сарай, вспыхнув, дрогнул и упал, подняв облако пыли. Домбровский дёрнул Макара за рукав, и они побежали туда, где под рухнувшей крышей слышались глухие крики. Они оттаскивали балки и брёвна и добивали раненых немцев. Иван бил в лицо короткими очередями, а Макар, размахиваясь винтовкой, как лопатой, колол штыком в грудь. Это были австрийские мальчики, местные кадеты, которых сегодня бросили в бой первыми.

За огородами была небольшая речушка Швехат. Противник отступал быстро, отдавая реку советской армии. Оба берега были не укреплены. Под прикрытием самоходок и пулемётов солдаты вброд и вплавь перебирались на противоположный берег и теснили врага к северу.

За небольшим леском, окаймляющим реку, перед наступающими гвардейцами неожиданно возникли широкой сверкающей лентой восемь пар рельс, переплетаясь и извиваясь уходившие в противоположные стороны горизонта. За рельсами была небольшая станция, где укрепились немцы, а за ней – опять лес.

Иван и Макар осторожно выбрались из леса и укрылись за брошенной на рельсах заржавевшей дрезиной.

– Там как минимум пять точек, – сказал Домбровский.

– Из них два, ****ь, – пулемёты, – добавил Макар.

– Что делать будем?

– Ждать, когда танки реку перейдут, – сказал Макар и снял каску, пот лил с него ручьём. Слева и справа от них пытались найти укрытия другие гвардейцы, и не найдя, отступали назад, в лес. Некоторые пытались спрятаться за рельсами, но сразу же погибали. Максим Овчаренко, добывший для взвода утром кипяток, бросился было к Ивану и Макару за дрезину, но добежать не успел – его полоснуло по ногам очередью. Максима одновременно бросились спасать Домбровский и Алялин, высокий рязанский парень с большим родимым пятном в пол щеки, задира и бабник. Пулемётчик перевёл огонь на Алялина, расстрелял его и добил стонущего Овчаренко. Домбровский успел отскочить назад и спрятаться за дрезиной.

Макар ничего не сказал, только ещё сильнее прижался к площадке дрезины, желая влиться в неё как можно глубже.

Вскоре из леса, ломая берёзки, выползла самоходка с тяжёлой гаубицей. Она двумя выстрелами заставила замолчать один из пулемётов, но тут же получила два фауст-патрона – в гусеницу и в борт – загорелась и ушла из боя. За ней появлялись ещё танки и самоходки, но они не могли маневрировать на сплошной сетке рельс и двигались очень медленно. А фаустник двигался очень быстро вдоль леса на противоположной стороне, и никак не удавалось засечь его.

Танки отступили. За ними ушли пехотинцы.

Вену оборонял генерал-полковник войск СС Зепп Дитрих, командующий 6-й танковой армией СС. Эта знаменитая армия, наводившая страх и ужас на войска союзников на Западном фронте, была переброшена из Арденн в столицу Австрии накануне наступления советских войск. В гарнизоне Вены 6-я армия составляла ядро – танковая составляющая армии была очень мощная: тигры, королевские тигры и пантеры. Кроме того, в состав 6-й армии входили чрезвычайно сильные пехотные соединения – 1-я Горная (Альпийская) дивизия и 14-я гренадерская дивизия СС «Галичина» (1-я Украинская). Однако имелись в гарнизоне и «слабые звенья»: личный состав венской военной школы, 4 батальона, сформированных из местных жителей общей численностью около 6 тысяч бойцов.

Вену целиком опоясывали десятки и сотни километров шоссейных и железных дорог, последние же особенно затрудняли передвижение танков – рельсы чаще всего лежали на насыпях, за которыми немцы оборудовали множество огневых точек – устанавливали пулемёты, лёгкую артиллерию, противотанковые орудия. Сам ландшафт тоже значительно затруднял танковые удары, с которых начинался штурм городов – местность была холмистая, в основном лесная, иссечённая множеством притоков Дуная, каналами. Окопы, траншеи и противотанковые рвы немцы начали рыть еще загодя – осенью 44-го.

Наступление 5 апреля увязло сразу же. 4-я гвардейская армия генерал-лейтенанта Захватаева, в состав которой входила 7-я гвардейская воздушно-десантная дивизия, никак могла опрокинуть врага, основательно укрепившегося в предместьях, и продвигалась вперёд очень медленно. Но всё же продвигалась.

9-я гвардейская армия шла в наступление чуть западнее, где сеть дорог была не так густа, и отодвинула фронт на 16 километров. Ночью, с намерением развить успех 9-й армии, обойдя город, с западных и северо-западных окраин Вены начала наступление 6-я гвардейская танковая армия, идущая на соединение с 9-й армией. Это наступление вынудило противника перераспределить силы. Оборона на юге города была ослаблена, и 4-я армия перешла в наступление. Завязался городской бой.

7 апреля 39-й стрелковый корпус 9-й армии и отдельные соединения 6-й танковой армии обошли Вену с северо-запада и 8 апреля соединились с 4-й армией в центре Вены.

Бои в самом городе шли жестокие. Вена была укреплена по всем правилам. Проезжую часть улиц немцы перегораживали баррикадой, противотанковыми ежами, важные здания и мосты минировали. Угловые дома на перекрестках, вторые-третьи их этажи всегда занимали пулемётчики, простреливавшие сразу две-три улицы.

7-я гвардейская воздушно-десантная дивизия, заняв пригород Кайзер-Эберсдорф вошла в Вену с юга по Фаворитенштрассе, и 8 апреля заняла район Зиммеринг. Постепенно немец отходил к Старой Вене, прижимаясь к правому берегу Дуная. Огромные силы сосредотачивались на маленьких пространствах, роты, полки и дивизии смешались и разрознились. Как это обычно бывает в условиях городского боя, небольшие группы солдат, отдельные боевые машины, орудийные расчёты оказались изолированы от штабов и действовали практически самостоятельно, наступая, обороняясь и маневрируя по собственной инициативе.

К 10 апреля 4-я армия заняла Арсенал и вышла на проспект Ринг. Проспект этот, построенный в середине XIX века на месте снесённых крепостных стен был одной из самых красивых улиц Европы. Здесь располагались Венский университет, ратуша, здание австрийского парламента. Взвод сержанта Белодеда вышел на Ринг в районе Художественно-исторического музея.

Рядовой Домбровский никогда не видел такой красоты. Танки били по окнам домов, под ногами хрустела мраморная крошка разбитых фонтанов, ревели в небе самолёты, а он зачарованно смотрел совсем в другую сторону. Посреди площади перед музеем стояла статуя, поразившая Ивана – полная высокая женщина с властным лицом и четыре лошади по углам постамента. Он не знал, что это была скульптурная группа, изображающая императрицу Марию-Терезию, правившую Веной в пору расцвета империи Габсбургов. Но скульптура, непохожая на те памятники Советского Союза, к которым привык Иван, показалась ему чем-то совершенным, прекрасным, величественным, и абсолютно неуместным в этом диком городском бое.

За статуей прятались несколько немцев с ящиком фауст-патронов. Они подорвали на въезде на проспект два советских танка. Командир третьего танка пытался, не особо высовывая машину из-за угла, разнести немцев вместе с памятником и уже разбил край постамента. Домбровский взобрался на башню танка и застучал прикладом по люку.

– Какого чёрта! – закричал командир, распахнув люк.

– Товарищ лейтенант… – начал Домбровский.

– Гвардии лейтенант, – зло оборвал его танкист.

– Товарищ гвардии лейтенант, разрешите снять немцев, – сказал Домбровский.

Танкист отмахнулся.

– Сам, ****ь, сниму! Слезай, не мешай!

– Товарищ лейтенант, ведь памятник же…

– У меня там друг мой сгорел, в том танке, лучше брата мне был, а ты мне – «памятник»! Слезай, ****ь! Заряжай, – добавил он вниз, обращаясь к своей команде.

– Товарищ лейтенант, слово коммуниста, сниму немцев и того, кто стрелял, приведу живым.

– Так ты коммунист? – спросил, понижая тон, танкист.

– Член партии с 42-го года, – соврал Иван.

– Коммунист, – повторил, смягчаясь лейтенант. – Ну, тогда давай. Молодец, такой молодой… Только чтоб живого, понял?

– Так точно, товарищ лейтенант, живого.

Домбровский спрыгнул с танка и подбежал вдоль живой ограды из кустарника к своему взводу, ведущему огонь из-за перевёрнутой набок санитарной телеги. Лейтенант-танкист из люка за ним наблюдал.

Иван попросил прикрыть его огнём, пока он будет обходить памятник с фланга. Белодед хотел послать его куда подальше, но за Домбровского вступился Макар.

– Товарищ сержант, красивая ведь баба. Жалко, разобьют.

– Да ты знаешь, Слинько, кто эта женщина? – вскипел сержант и инстинктивно оглянулся в поисках замполита.

Но замполита убило своим же снарядом ещё вчера в парке Пратер.

– Это императрица, Слинько! – сказал Белодед. – А мы против империализма боремся!

К Белодеду почтительно нагнулся студент-доброволец Шеботаев.

– Пётр Великий тоже был императором, товарищ сержант, – улыбаясь, заметил он. – Но товарищ Ленин в историческом контексте, стоя на позициях диалектического материализма, в процессе развития России оценивает деятельность Петра в целом положительно…

– Но-но, Шеботаев! – осадил его Белодед, которого передёрнуло от такого количества незнакомых слов.

– Почём мы знаем, что это была за императрица? – продолжил Шеботаев. – К тому же директива Фёдора Ивановича прямо указывает на…

Упоминание приказа Толбухина беречь достопримечательности, возымело на Белодеда своё действие.

– Ладно, время у нас есть, – примирительно сказал он. – Поможем танкистам, хрен с вами, черти лысые. Домбровский, бери себе пару и заходи с правого фланга.

– Разрешите в пару к рядовому, товарищ сержант, – попросил Шеботаев.

Белодед кивнул. Взвод начал равномерный обстрел позиции немцев. Пули шли мимо, не задевая статую, но и не давая противнику даже осмотреться. Домбровский и Шеботаев с автоматами пробрались вдоль кустов на правый фланг немцев.

Они не ожидали появления врага и сидели, прижавшись спинами к постаменту, боясь показать голову под обстрел и боясь уйти по направлению к музею, до которого надо было ещё добежать под пулями русских. Иван стрелял на бегу, сняв одного автоматчика. Одновременно с ним «своего» автоматчика снял Шеботаев, стреляя с колена. Домбровский, подбежав вплотную к юному лопоухому солдатику, державшему в руках пусковую установку для фауст-патронов, сбил его с ног ударом приклада.

Когда к памятнику подъехал танк, Иван курил трофейный табак, придерживая ногой стонавшего пленника.

– Получите, товарищ лейтенант, стрелка!

Лейтенант спрыгнул с танка, заехал с разбегу немцу кованой подошвой сапога по голове и сплюнул.

– Ну, сука, я тебе устрою, – угрожающе сказал он.

– Давайте-ка мы его погрузим, – предложил Иван, вставая.

Они втащили орущего немца в люк, где его быстро обработали голые по пояс мрачные танкисты. Пленный затих и тихо заскулил в углу. Танк тронулся, и Иван вместе с взводом продолжили медленное продвижение к Дунаю.

К 10 апреля враг был «в мешке», однако путь для отступления немцам перекрыт не был. Оставшиеся силы противника были оттеснены к правому, южному берегу Дуная. Немцы, окруженные с трёх сторон, планировали завершить переброску войск на левый берег по единственному не взорванному из городских мостов – Имперскому мосту и уйти на север. 46-я армия 2-го Украинского фронта, которая должна была наступать на город с северо-востока, завершая окружение противника, опаздывала.

12 апреля всеми имеющимися в Вене силами, советская армия начала одновременный штурм, сосредоточившийся на Имперском мосту.

Командир 1-го гвардейского механизированного корпуса 4-й гвардейской армии генерал-лейтенант Руссиянов вернулся на командный пункт только с рассветом. Он вышел из покрытого пылью «Опеля» и вместе с адъютантом Лясковским прошёл в свой кабинет.

Спустя десять минут Руссиянов попросил гвардии лейтенанта Леночку Зямину, телефонистку канцелярии вызвать на КП командира 11-го гвардейского мотоциклетного батальона гвардии майора Руденко и его замполита гвардии майора Губина.

– Когда прибудут, немедленно – ко мне, – сказал Руссиянов Леночке. – И подашь чай.

– Хорошо, Иван Никитич.

– И ложечку коньячку поклади.

– Хорошо, Иван Никитич.

Лясковский сел на стоявшее у стола кресло и достал портсигар.

– Вы позволите, товарищ генерал-лейтенант?

– Да, пожалуйста.

Адъютант закурил. Руссиянов сидел в глубоком кресле, откинув голову на спинку, и полузакрытыми глазами смотрел на карту Вены.

Лясковский подвинул серебряную пепельницу поближе и аккуратно положил в неё пепел папиросы.

– Удивительно, сколько слышал «венский стул, венский стул», так ни одного и не увидел, – сказал адъютант. – Одни кресла.

– Всё вывезли в тридцать восьмом, – усмехнулся Руссиянов.

– Да. Подчистую. Даже пепельница – немецкая, со свастикой.

– В самом деле? – удивился Руссиянов.

– Да. На донышке сегодня обнаружил, с тыльной стороны.

– Не обратил внимания.

– Мне вчера директор музея жаловался, – сказал Лясковский, выпуская тоненькую струйку дыма, – нацисты Климта увезли.

– Художник?

– Местный, но очень известный. Начало века.

– Ну, этого мы не проходили. У нас всё больше Шишкины, Серовы.

– У каждого народа свои Шишкины. Но с музыкантами венцам больше повезло.

Руссиянов вспомнив что-то, рассмеялся.

– Мне вчера на совещании Павел Иванович рассказывал, как они брали городское кладбище…

– Афонин? – уточнил Лясковский. – 5-я, десант?

Руссиянов кивнул и продолжил:

– Говорит, очистили его гвардейцы кладбище, выходят на соединение с 7-й и 80-й. А он осматривая «поле боя», пешком прошёл между могилами. И увидел надгробный памятник Моцарта, рядом – Глюк, Брамс. «Я смотрю, говорит, написано Вольфганг Амадей, и у меня всё внутри похолодело». И шёпотом: «Я в мавзолее никогда подобного не испытывал».

Лясковский рассмеялся.

– Вы поаккуратней, Иван Никитич…

– Ладно, – Руссиянов лениво махнул рукой. – Мы на фронте.

Они замолчали, и стали слышны с улицы редкие взрывы – с Дуная неслись звуки артиллерийского вальса. Через равные промежутки времени била батарея из трёх орудий. Пожары на востоке зловещим кровавым светом освещали город, и кресты защитных полос на оконном стекле мерцали красным.

– Удивительный какой-то город, – сказал тихо Руссиянов. – Музыканты, художники, писатели, на каждом шагу статуи, фонтаны. Абсолютно миролюбивый город, интеллигентный, талантливый. Здесь война – большая дикость чем где бы то ни было…

– Я вам тоже случай расскажу, Иван Никитич…

Руссиянов повернул голову к адъютанту.

– Мне в политштабе рассказали, – усмехнулся Лясковский и достал вторую папиросу. – Взяли оперный театр. То ли 20-й, то ли 21-й стрелковый корпус, не помню. И заходит в вестибюль театра Смирнов. А там лежат прямо на полу автоматчики, ужинают кто чем. Он им: «Знаете ли, бойцы, что за дом отвоевали?» – «Вроде как театр» – «Это же венский оперный театр! Тут давали свои премьеры Моцарт и Штраус!». Они ему: «Важная вещь. Но есть и поважнее» – «Например». И тут солдатик выдаёт фразу: «Щас, говорит, повыше залезу, оглянусь…». Полковнику Смирнову, начполитотдела армии!

Руссиянов негромко рассмеялся. Вдруг распахнулась дверь и Леночка впустила гвардии майоров Руденко и Губина. Руссиянов встал, приветствуя посетителей. Офицеры отдали честь и с позволения командира корпуса сняли головные уборы, держа их на согнутых в локте руках.

– Прошу вас, товарищи, – сказал Руссиянов, приглашая всех подойти к карте. – У нас важная миссия. Очень важная и чрезвычайно ответственная.

Офицеры молча смотрели в переносье командира.

– Вы прекрасно знаете, – продолжал Руссиянов, – что наше наступление может развиваться только через Имперский мост. Вот он этот мост, Рейхсбргокен. Его надо взять, обезвредив мины и заряды взрывчатки. Значение моста объяснять не буду: понимаете сами. Одно скажу – если противник его взорвет, нам придется форсировать Дунай. А это сотни человеческих жизней, которые можно сохранить, если мост будет цел.

Леночка внесла поднос с четырьмя фарфоровыми чашками чаю. Лясковский взял себе чашку, а поднос Леночка поставила на стол и тихо вышла.

– Ваша задача – сформировать группу по разминированю Имперского моста. Вашему выбору заранее доверяю. Всё.

Когда Руденко и Губин вышли, Руссиянов вернулся в кресло. Лясковский, стоя с чашкой в руке о окна, рассматривал город.

– Мне этот мост напоминает мост, который должен был взорвать Роберт Джордан в Испании. Вокруг него сосредоточился весь ход операции… Это страшно.

Руссиянов ничего не ответил.

Операцию на Имперском мосту поручили разведчикам 2-й гвардейской механизированной бригады: гвардии старшине Федору Минину, гвардии старшему сержанту Андрею Кульневу, гвардии рядовым Григорию Москальчуку и Николаю Борисову, а также двум саперам – гвардии старшему сержанту Максиму Ластовскому и гвардии ефрейтору Андрею Золкину, которые должны были разминировать все подходы к мосту. Руководил группой Андрей Кульнев.

В десять часов вечера группа вышла из штаба. Они продвигались по улице к реке. Кругом кипел бой. Шестёрка шла в тени зданий, избегая столкновения с противником. Остановились в парадном подъезде одного из домов. Отсюда хорошо просматривался берег, и отсюда нужно было начать операцию.

Кульнев, сидя в тёмном углу у двери, пытался визуально и на слух определить слабое место в обороне противника. Всё пространство на пути к мосту простреливалось. В темноте, ориентируясь по вспышкам выстрелов, стало ясно, что враг расположен по всему фронту равномерно. Пройти незамеченными не представлялось никакой возможности.

– Минин, – позвал сержант.

Старшина присел на корточки рядом с Кульневым.

– Пойдёшь в разведку, – Минин кивнул. – Обрати внимание на здания. Лучший вариант – чтобы можно было пройти насквозь, через парадный и чёрный входы. Чтобы двор, подъезд – всё было чисто. Они всё равно на верхних этажах сидят.

Старшина вышел из подъезда, перебежал на противоположную сторону улицы и исчез в темноте. Ждали Минина долго. Курили, рассказывали анекдоты, будто не нужно было сейчас идти в тыл врага, где на каждый квартал приходилась одна дивизия.

Минин вернулся через полчаса, грязный, в поту и пыли. Он напился воды из фляги, начал докладывать.

– Сунуться нигде нельзя. В каждом подъезде – по немцу. Можно попробовать с другого фланга, или спуститься к реке западнее, пройти берегом.

– Нет времени, – сказал Кульнев.

– Тогда есть такой вариант, – Минин кивнул в сторону моста. – Видишь, склад горит? Там никого нет, я проверял. Жарко, ****ец. Они убрали оттуда всех, думают, что мы туда не сунемся. Но время от времени бьют по нему из миномёта, на всякий случай. Если успеем пробежать между выстрелами и не сгорим, выйдем прямо к мосту.

– А если сгорим? – спросил Ластовский.

– Тогда сгорим, и пошло оно всё в жопу, – пожал плечами Минин. – По-моему, надо идти.

– Согласен, – кивнул Кульнев. – Действуем так. Идём через склад, выходим к берегу. Ластовский и Золкин начинают разминирование подъездов к мосту. Остальные спускаются вниз, к опорам. Минин и Борисов идут направо, я с Москальчуком – налево. Снимаем взрывчатку. Встречаемся перед рассветом у начала моста и отходим к своим. С этого момента ни выстрела, ни крика. Идём тихо.

Расстояние до пылающего склада преодолели быстро, перемещаясь в тени. Перед огнём остановились, дрогнули. Кульнев набрал в лёгкие воздуха и вошёл первый.

Огромное здание было полно едкого чёрного дыма. Горело всё – от крыши до оконных рам. По зданию каждую минуту бил миномёт, чудом не попадавший по солдатам. Кульнев на ощупь нашёл дверь и вырвался наружу. Вскоре через огонь прошли вся шестёрка.

В кустарнике прошли к началу моста. Сапёры пожелали удачи и отделились от группы. Когда четверо оставшихся солдат хотели двигаться дальше, из-за спины показалась колонна «тигров» и, не заметив отряд, пошла к мосту, намереваясь переправиться на восточный берег.

Борисов предложил ударить по танкам гранатами, используя неожиданность атаки. Кульнев запретил.

– Пока идут «тигры», противник не будет обстреливать дорогу, и этим надо воспользоваться, – прошептал он. – Пойдём за танками.

Они пробрались за машинами к мосту и спустились вниз. Поросший кустарником склон внизу был усыпан щебнем. А дальше чернел и убаюкивал тихим плеском широкий Дунай. Огромный Имперский мост черным силуэтом выделялся на фоне зарева пожаров. Где-то там, в паутине свай и балок лежала смертоносная взрывчатка. Немцы могли взорвать мост в любой момент, достаточно повернуть ручку и пустить ток по кабелям. Когда это должно произойти – никто не знал.

Мост охранял всего один солдат. Его худощавая фигура двигалась под сваями вперёд-назад, и он даже не мог предвидеть, что в данную секунду кто-то следит за ним. Часовой проходил так близко, что можно было расслышать его дыхание. Выждав момент, когда немец повернулся к ним спиной, Кульнев прыгнул на него, сбил с ног и заткнул рот кляпом. Вместе с Москальчуком они потащили его к реке.

Немец отчаянно пытался вырваться, отбивался, впивался ногтями в кожу рук. Кульнев бросил его в реку и всем весом надавил на шею, прижимая голову часового к дну. Московчук сидел на спине немца. Спустя минуту он затих. Они вытащили труп на берег и спрятали в кустах. Теперь нужно было разминировать мост.

Вокруг была кромешная тьма и работать пришлось на ощупь. У основания каждой из опор моста лежали ящики с взрывчаткой, на каждой крестовине балок были закреплены толовые и пироксилиновые шашки. К каждому заряду был подведён отдельный кабель. Кульнев и Москальчук залезли на балки и начали ощупывать конструкцию – метр за метром. Никаких инструментов не было, кроме солдатского ножа. Кабеля и крепления разрезали, вынимали детонирующее устройство. Каждый заряд бросали в воду под звук разрывов мин и снарядов, чтобы не было слышно всплеска. На другой стороне моста точно так же работали Минин и Борисов.

Всё это проделывалось в «висячем» положении. Через некоторое время от постоянного напряжения начали болеть руки и ноги, появилась дрожь, замедляющая работу. Спустя пять часов Кульнев и Москальчук сбросили в Дунай последние заряды и начали выходить наверх, к началу моста.

Там их ждали сапёры. Через полчаса пришли Минин с Борисовым. Занималась заря. Лица всех были черны, в глазах от огня и дыма лопнули сосуды, пальцы и руки содраны в кровь о балки и заклёпки моста. Впереди был отход к своим. Но, главное, работа была выполнена.

Утром мост был занят советскими войсками. Всем шестерым участникам операции было присвоено звание Героя Советского Союза.

После взятия Имперского моста немцы начали всеобщее отступление. Остаткам 6-й танковой армии СС удалось прорваться на север и отойти в районы Граца и Линца. Окончательно враг был выбит из Вены 13 апреля.

Весна пришла на улицы Вены. Местные жители высыпали на улицы, встречали советских воинов освободителей. Настроение было более, чем праздничное – Австрия вновь получила независимость, Вена вновь стала столицей. Советские войска частично ушли на север, преследуя отступающую 6-ю армию, частично остались в городе.

Иван Домбровский с утра поступил в распоряжение гвардии лейтенанта Ивана Шубы, огромного плечистого парня 25 лет, который занимался переездом – штаб дивизии переводили на площадь Прат Штер. В поисках мебели, которой явно не хватало, Шуба отправился по ближайшим кварталам, взяв с собой Домбровского, и своих однополчан старшину Федота Мануйлова и рядового Сергея Швыдченко, фигурой и характером похожих на Шубу, как брат похож на брата.

– Щас будем заниматься экспроприацией! – сказал Шуба. – Я тут утром приметил одну кралечку… В магазине. Она живёт в соседнем доме. Может, у них мебель есть?

Краля жила на втором этаже. Дверь открыл пожилой мужчина в узкой жилетке, в очках и с залысиной.

– О, жиды! – сказал вместо приветствия Шуба и, толкнув дверь, прошёл в квартиру. – И откуда ты такой взялся?

Он обходил квартиру, заглядывая в комнаты. Вывел кралю и ещё одну женщину, видимо, мать девушки в просторный холл. Женщина было уже немолодой, но очень красивой и стройной немкой, поддерживавшей статус жены профессора. Дочери было около пятнадцати лет. У неё были огромные карие глаза, которыми она испуганно рассматривала чужих людей, и девичья сладкая припухлость в фигуре и линии подбородка.

– Нам нужна мебель, – громко по слогам сказал Шуба. – Ме-бель! Фурнитура!

Хозяин закивал и затрещал на немецком, повторяя слово «фурнитура».

– Мы вернём, – сказал Шуба. – Кредит. Кляйне кредит.

Он указал на этажерку с книгами и большой конторский стол орехового дерева.

– Домбровский, освободишь от хлама и снесёшь вниз с хозяином. Вы, – он обернулся к Мануйлову и Швыдченко, – возьмёте стол.

Хозяин помогал Домбровскому, перекладывая книги на тахту. Когда этажерка стала пустой, они вдвоём взяли её и понесли вниз, на улицу. Когда возвращались назад, дверь оказалась запертой.

– Лейтенант! – крикнул Домбровский. – Лейтенант, откройте!

Он постучал кулаком в дверь. Спустя несколько минут дверь приоткрыл Мануйлов.

– А, заходи! А ты, порхатый, подождёшь, – сказал он, пропуская Домбровского, и вытолкнул хозяина на площадку.

Домбровский прошёл в спальню. В углу, слева от кровати, дрожа в беззвучной истерике, сидела хозяйка. Платье на ней было порвано, лицо было в крови. На кровати, спустив ноги на пол, лежала краля. Огромный Швыдченко сидел на её голове, и лица её не было видно, только глухие крики уходили в перину. Шуба, спустив до колен парадные штаны, трахал кралю по-собачьи.

Швыдченко подмигнул Домбровскому.

– Четвёртый, – сказал он. – Если хочешь, мамашу – без очереди.

Домбровский шагнул вперёд, схватил Шубу за погон и рванул на себя.

– Не сметь, – высоким голосом крикнул Домбровский.

Лейтенант пошатнулся, падая, но устоял на ногах.

Лицо его выражало удивление, спустя мгновение – недоумение. Потом Шуба опомнился.

– Шо за ***ня? – рыкнул он.

Домбровский ударил лейтенанта по скуле. Швыдченко сразу же спрыгнул с крали и, бросившись к Домбровскому, схватил его и отшвырнул от Шубы. Домбровский ударился об стену и упал.

Шуба, Швыдченко и подоспевший Мануйлов начали бить его ногами. Перед лицом Домбровского мелькали подошвы сапог, зелёные штаны и продолжавший стоять член Шубы.

– Сука! Пидарас! Убью падлу! – орал Шуба. – Охуел, сука, бить офицера! Под трибунал сегодня же!

Потом он устал и, сбросив ногой с кровати бессмысленно стонавшую кралю, сел на окровавленную простынь.

– Уберите это говно к ****ой матери, – глухо сказал он.

Мануйлов и Швыдченко подняли Домбровского за руки, вытащили из квартиры и, бросив его на лестничной площадке, вернулись в квартиру.

Домбровскому помог подняться хозяин, сидевший в подъезде со своей этажеркой. Он усадил Ивана рядом с собой на ступеньки и поддерживал, обнимая со спины, чтобы тот не упал.

Лицо Домбровского превратилось в сплошное красное месиво, нос был сломан, оба глаза напухли. Он не мог говорить – язык был прикушен, во рту крошки разбитых зубов перемешались с кровью. Он плохо видел заплывшими гематомой и кровью глазами, но он увидел мокрое лицо хозяина, услышал его бессмысленный треск на немецком, увидел в проёме двери голубое небо над Веной и заплакал, заревел, забился в истерике на руках профессора.

Он плакал на войне в первый и в последний раз.