Борец

Мне трудно жить в наше демократичное время, товарищи. Потому что демократом я был всегда, даже в застойный период. Если не верите, то сходите, проверьте записи в психиатрической больнице. Сажали всегда за то, что я с кем-то боролся. Уже не помню с кем, да и зачем. По-моему, даже с советской властью.
А как началась перестройка, захожу со своими стихами к одному редактору, а он восклицает: «Что это вы так не остро пишите? Сейчас всё можно».
Я очень удивился, говорю: «Пишу то, что думаю».
Помню как-то раз принёс ему стихи в застойный период, а он, едва глянув текст, испуганно сдвинул брови: «Ведь масса редакций вокруг, почему вы выбрали именно нашу?» Потом уронил что-то под стол, нагнулся и чтобы его не заподозрили в чем-то нехорошем закричал из-под стола: «А вы знаете, что в Ульяновске строят комплекс Ленина?»
На улицу вышел, а там двое. Жена говорит мужу: «Я тебе наконец купила «Целину» Брежнева. Завтра «Малую землю» поищу.» А муж стоит с просветлённым лицом, как будто стал умнее. Меня просто перекорёжило. А особенно, передача про Брежнева, когда он за столом, позади него декоративная землянка, а на трибуне человек, возносящий его. А Брежнев дышит, как лягушка перед дождём от положительных эмоций, потом вскакивает, бьёт кулаком по столу, и кричит, тому, кто за трибуной: «Он у меня замполитом был!» И все слушали, как сейчас знают, кого ругать.
Даже сейчас есть передача, не «Время», а «Времячко». Критикуют тех, кто строит дачи, и случайно, начали с того человека, который попал в опалу. Начали бы с главного. Я даже не буду говорить с кого, потому что противно. Наше время не смеяться, а голодать. А раньше было время! В застойный период.
Для меня наступила великая минута. Она обычно наступает тогда, когда надоело работать. Я брал самый мягкий карандаш и очень жирным шрифтом писал на кульмане что-то непозволительное. Например, против КГБ. Что оно, как чёрная змея, ползёт и гипротизирует меня. Обычно в стихах. Кончал примерно так:
Опустелый и совсем не бодрый
Я бегу куда-то среди дня.
А она, змея, всё впереди, всё смотрит,
Встав на хвост, гипнотизирует меня.

И я уходил из зала. Кто-то проходил мимо, машинально читал текст, а потом впивался глазами в строчки Вскоре около кульмана собиралась толпа. Кто-то испуганно вскрикивал: «Опять». Я знаю, что были такие, что куда-то бежали, докладывали. Главный конструктор вызывал меня и очень вежливо сочувствовал: «Переработали вы, Петров. Не бережёте себю. Вам бы отдохнуть».
Врач в диспансере советовал то же самое и осторожно спрашивал: «Вы понимаете, что то, что вы написали – непозволительно?»
Я понимал что в данном случае вопрос стоит о том, сколько мне отдыхать: два месяца поблизости или два года в более отдалённом месте и не так комфортно и в порыве отвечал так, что что этот материал у меня с языка сорвался случайно, потому что хочу, чтобы советская власть была выше, чище, но не получается. Врач сочувственно кивал головой.
Потом, заверив врача, что пойду в больницу, шёл домой, чтобы дома немного посачковать.
Один раз они про меня забыли, и я три дня был дома. Я испугался, что сли ничем не проявлю себя, меня сочтут здоровым. Я вышел на балкон и несколько раз выкрикнул: «Свободу Манолесу Глезосу!» Вокруг царила напряженная тишина. Но я знал, что об этом куда надо, доложат. А для убедительности вышел и крикнул это самое среди ночи.
На следующий день за мной приехали. Забирали меня в больницу уже не двое, как прошлый раз, а четверо. Они изо всех сил волочили меня вниз, а я для убедительности кричал: «Они меня убить хотят! Да здравствуют свобода и демократия!»
Но в это время в подъезде не было ни одного истинного демократа, чтобы я вызвал хотя бы сочувствие. Зато сейчас все демократы.
Жена возмущалась: «Ты там отдыхать будешь, а я с двумя детьми валандайся?» Но я обнадеживал её: «Зато питаться буду там, а денежки по больничному все вам». Старшая дочка была уверена, что меня забирают потому, что не делаю физзарядки.
Уже во дворе, когда я сидел в машине, подходили люди и спрашивали: «За что его?»
Чтобы им стало понятно, я выкрикивал что-то про анархиста Кропоткина с левоцентристским уклоном. Но не исключал симпатий к Зиновьеву и международному интернационализму. Они, всё поняв, отходили.
В больнице санитарки радостно восклицали: «Ба, Петров, опять к нам?»
В палате был летчик, который воевал во Вьетнаме. Когда его списали, он не представлял жизни без самолёта, и здесь ему было легче. Дочка в термосе под видом кофе приносила ему вина. Мы, достав несколько таблеток циклодола, кайфовали и играли ночью в карты. Ещё с нами играл технолог, которого в прошлом посадили за какие-то упущения по работе всего коллектива. Но решили, что сплавить его сюда за весь коллектив удобней.
Технолог, повздорив с родными, в отместку им, поджёг дом. Теперь они навещали его. Технолог просил их не ходить к врачу. Но дед вскрикивал: «Ты дом хотел проджечь»,- и бежал к врачу. Технологу делали уколы.
Четвёртый, Витька, обычно устраивался на высокооплачиваемую работу, такелажником на завод. Работал месяца полтора, а потом ложился в больницу месяца на четыре, и жена получала по больничному большие деньги.
Ещё с нами дружил Андриашин, высокий, здоровый мужик, по прозвищу «Ленин». Когда его окликали этим именем, чтобы пошутить, он надменно вскидывал голову и с презрением в глазах отходил в сторону.
Участковый врач уговаривал его: «Вы не окликайтесь на это имя, вы же не Ленин», - но тот с презрением смотрел на врача и отказывался беседовать.
Однажды Андриашина забирала милиция чтобы отвезти в больницу. Но Андриашин, бывший чемпион по метанию молота, раскидал их и убежал к себе на третий этаж.
 Но они крикнули ему в окно: «Владимир Ильич, готовится съезд. Ваше присутствие обязательно». А когда, он уже начал колебаться, добавили: «Феликс Эдмундович будет. Ему без вас никак». Он спустился, его скрутили и запихнули в машину.
Еще Андриашин называл себя борцом с международным сионизмом.
Здесь все с чем-то боролись. Я сначала твердил, что борюсь с теми, кто мешает советской власти быть настоящей. Но один раз вышло, хоть и туманно, что я намерен бороться с советской властью.
Врач прописал мне таблетки стеллазина, которые вызывали страшную замедленность реакций. После я узнал, что эти таблетки применяли для пыток, чтобы выведать у партизан сведения об отряде. Я не выдал своих мыслей врагу. И потом во время допросов, извините, бесед с врачом, я лепил ему только про то, что меня преследует КГБ, и я намерен бороться с ним за чистоту наших идей, чтобы потом вступить в партию.
Я не предполагал, что мои слова сбудутся. Сейчас мне наоборот, жалко КГБ, потому что я прозрел и понимаю, что кто-то должен бороться с преступностью. Но уже поздно. Люди, раз это разрешено, вопят на всех углах против КГБ. Они свергли памятник Дзержинскому. Хотя я уверен, что в подавляющем большинстве в этой толпе были подонки и проходимцы. Которым КГБ принесло вреда больше, чем честным людям.