Поэма точки

 Поэма точки

 
 1
- Юноша! Оно наступит, и наступит гораздо скорее, чем ты или любое другое существо на белом свете может представить! Смотри - и ты увидишь! - Сан Саныч опёрся левой рукой на перила, а правую простёр вперёд и вверх. Движение это было исполнено такой мощи, что Сережа испытал секундное головокружение и будто прозрел. Вспыхнули чёрные буквы на туманном полотнище, застилавшем горизонт, терраса словно вздыбилась и взлетела вверх, так что рядом - рукой достать - оказалось кучерявое облачко, а домик с белыми колоннами, возле которого они только что пили утренний чай, показался не больше будки Рекса, над которым грозно, будто небожитель, навис Сан Саныч.
Секунда минула, Сережа несколько раз сморгнул, затем отхлебнул чай из пиалы, столь же горячий и безвкусный, как и до того, зевнул.
- Ну, хорошо, мой мальчик, вижу, ты ещё не совсем проснулся и сейчас вряд ли подходящее время обсуждать такие важные вещи. Я увлекся. Допивай свой чай…. что-то ты бледен, нездоровится? - Сан Саныч потрогал лоб мальчика, одновременно взглянув на вынутые из кармашка брюк часы.- Тебе надо побольше гулять, меньше сидеть ночью за книжками.
Серёжа не отвечал, прекрасно зная, что Сан Саныч вовсе не ожидает от него каких-то слов. Чувствовал он себя и вправду странновато, но бодро, с любопытством вопрошая окружающий его солнечный мир, что такое происходит: с ним, в нём или просто голову слегка вчера солнце напекло. Очень хорошо иметь дело с Сан Санычем, который ничем, в сущности, не интересуется, даже если ему всё рассказать и тогда он едва ли обратит внимание. С другим человеком ему было бы не так легко сейчас, когда он перебирал в памяти возможные причины лёгкой сейчасной кувыркнутости мозгов. Умываясь, он вгляделся в зеркало, откуда ему отвечал взгляд серых глаз из-под длинных, блестящих ресниц. Сам он ничего такого не замечал: бел высокий лоб, так это из-за соломенной шляпы, с ней он не расстаётся вне дома, ее поля помогают сохранить интересную бледность в лице, роднящую его с дамами, даже не барышнями - знакомые ему барышни не единожды успели обгореть в это раннее, жаркое лето. А ведь ещё даже июль не наступил. Сколько ещё времени впереди! Но тогда зачем ему бледность? Чей это выбор, кому хочется, чтобы и лицо, и тело его сохраняли молочную белизну?.. Конечно, этими вопросами уже не Сережа задавался: он сполоснул лицо и руки, и направился к себе в комнату. Для него ничего удивительного в этом обстоятельстве не было: надо так надо. Но если - так рассуждают поэты - если некто сохраняется загара, значит, это кому-то надо; значит, кому-то это важно - белизна мальчишеской плоти, не видевшей солнца; значит, кто-то так глубоко внушил необходимость предохранения от загара мальчику, что он даже не задумывается об этом - как и о предпочтении прямохождения беготне на четвереньках, отданной на потребу Рексу и прочей неблагородной скотине.
Кто же это? Или то вывих поэтического ума, доискивающегося причин земного тяготения? Ведь это вначале есть, а потом уже кому-то надо.
Если допустить сюда логику, тогда в зеркало на Серёжу смотрел ещё кто-то, а из зеркала отвечали взгляды не одного существа.
А что же Сан Саныч? Да ничего; помешивает ложечкой в стакане, хоть чай пустой и нечего там перемешивать, но он упорно звякает металлом ложечки по тонкому стеклу стакана, гония крошечный водоворотик по поверхности прозрачной, с лёгкой желтизной, жидкости, разглядывая пузырьки и несколько крошечных чаинок, не уловленных ситечком, и что он там видит? Микрокосм? Где уж он точно небожитель, скажем, Зевс-громовержец? Нет, несмотря на свою комплекцию и седые усы, не похож он сейчас со стороны на то, на что он был похож в получасе назад, когда излагал пораженному мальчику основы будущего общества с фривольным пониманием принципа братства.
Зеркало. Взгляды.

 2
Нежный звон колокольчика и огромное бледно-розовое пространство составляли сейчас мир Юли, некоторое время лежавшей с открытыми глазами в своей постели, не вполне отойдя ещё ото сна, проведённого в сладостной неге чистого воздуха из приоткрытого окна в комнате и расцветающего юного тела, так что она не сознавала, где Она - в заоблачном мире ангелов, где она только что была… или где еще; вконец запуталась.
Звон колокольчика исчез, пространство определилось углами потолка; источником радостных ощущений оказалось её собственное тело, вовсе не ангельская плоть; ну и что? Шаркающая походка на подходе к кровати указывала на Георгия, который, бормоча себе под нос, протирал пыль - занятие, за которым она не раз украдкой, отодвинув полог, наблюдала - когда было интересно.
Утром, в её спальне, Георгий, несомненно, выглядел более естественно, чем где- либо или когда-нибудь. Его скособоченная фигура в переднике - чтобы не испачкать сине-зеленый костюм с золотыми пуговицами, темная шапочка на длинных седых волосах, темные круглые очки, сидящие на огромном крючковатом носе… он будто гоблин, вышедший из сна и не успевший туда убежать с первыми криками петухов… со смехом поведала она однажды Даше о своём впечатлении.
С Дашей они всегда смеялись. Хотя, если подольше посмотреть, он больше смахивал на потомка Стеньки Разина и персидской княжны, унаследовавшего разгильдяйский нрав казачьего атамана и русалочьи повадки персиянки.
Так что - подольше посмотреть - кровь чувствовалась. Потому она и перестала, предпочтя нежные тона недавно покрашенной спальни, потолок будто не нависал, а летел над ней, увлекая в себя, поневоле вызывая движения гибкого тела Юли. Что ей Георгий: слуга, пусть заслуженный…
И его бормотанье – ну, ничего понять она в нём не могла, а ведь русский человек, когда разговаривает - как по-писаному, не хуже, чем у Бирюкова; а как начнёт долдонить по ходу уборки-приборки - гнусавым, но чётким тенорком, - ничего не разберешь, а начнёшь прислушиваться - Бог знает что покажется, да ещё с этим непонятным взглядом чёрных окуляров.
Но, что-то Юля улавливала - человек человека всегда поймет, хоть и ложно, возможно: не понимала бы - не слушала….
Было в нём нечто двусмысленное - не то, что с Сережей; тот говорил односложно, но ясно, и если сердился - то да, был рассержен, и надо было лучше не спорить с ним в такую минуту, а когда бывал растерян и пристыжен - краснел.
Лучше не думать.
Что-то щёлкало, звякало, гремело.
С обслугой - другие игры.
- Георгий, не смотри!- Юля выглянула из-за полога.
- Да ухожу я сейчас, потерпеть не можете, да и на что мне смотреть своими невидимыми глазами, ребенок…
- Отвинтись! - Скинув рубашку, Юля проворно натянула через голову светлое платье, висевшее на плечиках возле кресла, покамест Георгий, сгорбившись больше обычного, протирал большое трехстворчатое зеркало, стоя, как и просила девочка, спиной к ней. Формальность; если посмотреть вглубь зеркала, туда, за физиономию с густыми, длинными усами, торчащими, как куски пакли из-под нависающего носа, то в глубине зеркала возле кресла отчетливо была видна процедура одевания небольшой, но плотной фигурки, сокрытия, маскировки, и назови, как хочешь. Только трудно понять, что видят глаза за тёмными очками - тайна за многими печатями; хоть обращены они к зеркалу, но видят ли они там осевшую за ночь светлую пыль или различают налитую здоровым детским жирком белую-белую фигурку Юли в те секунды, которые отделяют выход синеглазой девочки из-за занавеса до быстрого надевания платья. И если даже видят - то как относится Георгий к увиденному? Ответ может быть неоднозначен, как ни странно.

3
Викентий так дурно провёл эту ночь, что утро в окошке мансарды было для него явлением необычайным, словно праздник, куда хотелось ворваться с радостными криками и прыжками, пугая мирного обывателя (каковым ему очень хотелось стать ночной порой: степенным, не склонным к фантазиям, принимающим ночь как время законного отдыха, предусмотренное Богом на благо утруждённых; время, когда человеческая плоть получает положенную порцию покоя).
Конечно, он не стал это делать - помещение только им называлось "мансардой", для обывателей оно было и есть чердак над кладовой, сильно возвышающийся над всеми постройками, т.ч.всякие ненормированные движения вполне могли закончиться травмами и переломами.
-"Смотрите, Викки, сломаете вы шею",- стращали его все, кому приходилось наблюдать акробатические упражнения молодого человека во время взбирания в помещение, выбранное им для летнего жилья; - "ничего не будет",- уверенно отвечал тот, хотя, действительно, были моменты…
Но мало ли какие бывают моменты; жизнь дольше.
"Жизнь продолжается!"- возликовал он про себя – где никто не мог его расслышать и насупить неодобрительно брови; было утро и, значит, жизнь продолжалась. С чего бы ей вдруг обрываться?- говорило сияние солнца в толстых стёклах окошка.- а если даже и так? - подразумевалось; подумаешь, жизнь молодца-огурца, - но лично для него она много значила, а как много - он мог оценить по сердцебиению и влажной от пота подушке: все это произвела одна лишь иллюзия угрозы прекращения существования, не имеющая почвы под собой; босые ноги Викентия ощущали прохладу плетёных матов, устилавших потолочный камень (неважно, что потолок в данном случае был полом), руки перебирали длинные папиросы в портсигаре, глаза видели в небольшом зеркале на столе молодого человека с бойкими чёрными глазами и взлохмаченными густыми кудрями, из которых, преждевременной сединой, торчали белые пух и перья - наволочку заменить следовало, - глуповато улыбающимся маленьким ртом; вид чуть ошандарашенный, как у выброшенного штормом на остров спасения Робинзона Крузо, и полная нагота - а кого стесняться на такой верхотуре - дополняла впечатление.
Слегка прикрыв чресла - чтоб не оскорблять себя зрением дикаря, - Викентий закурил; сделал затяжку, выпустил облачко, откуда вылетело и унеслось дымное кольцо.
К зеркалу, о которое и разбилось.
- Вик! - услышал он окрик снизу; с грешной земли звала его Даша. Высунув голову в окошко, он отозвался глухим баском:- Да! - что означало и "да" в смысле немецкого Ja и, одновременно - сокращение имени девушки. Так требуют правила игры - все эти усечения, сокращения, для полного консенсуса, надо полагать - как для этого же люди примеряют костюмы прародителей наших, А и Е.
- Ну, ты спускаешься?! - драть горло, подняв голову вверх, было очень неудобно, отчего девичий голос местами обретал визглявую кошачью тональность; "ко-о-нешно! "- проблеял из своего окошка Викентий; вот у Юльки голос инструмент универсальный, от посвиста флейты до виолончельных высот - всё по силам, все в пределах достижимости. Однажды они перекрикивались с обрыва возле реки. Очень впечатляюще получилось, даже если забыть о привходящих обстоятельствах, бывших тоже… весьма.
Надо быть тварью бессловесной, чтобы не восхищаться Юлиным инструментом; человеку важно говорить и, говоря, доносить свои мысли до слушателя, и очень важно, каким это голосом делается. Вот только - приятная девочка, Юля, ну какие у ней мысли. А для пенья соловьиного - слишком сильно звучание. Какой-нибудь романсик… так нет же, есть в этом голосе стихийность, исключающая его употребление в среде мирных обывателей. Но девочка в том не виновата.
Однако же, папиросина, под смакование коей он рассеянно думал о том, о сём - соображения о Юлином голосе были лишь одной из многих составляющих его мыслительного процесса, - докурена, загашена и брошена в красное ведро в углу, ему пора одеватеньки и гулятеньки - вниз, к землянам

4
Хотелось бы миновать пункт "4" и сразу устремиться к следующему, но полковник, хоть он и в отставке, не допустит этого; полковник, расставляющий сейчас деревянные фигурки на изящной шахматной доске, посверкивающей на утреннем солнце жёлтыми и коричневыми клетками, когда Сан Саныч двигает головой, вернее - шеей, болящей от ночного неудобства лежания на подушке, которая могла быть помягче, о чём он, впрочем, позабывает: невольную робость вызывает у него взгляд выцветших голубых глаз полковника, увеличенных стёклами пенсне. И вообще: вид у полковника всегда непомерно подтянутый и жесткий, будто он готовит карту предстоящего сражения для представления её имперскому совету по обороне, а не расставляет шахматные фигурки для партийки от нечего делать с человеком без определённых занятий; партейку, исход которой ничего не решает - ни здесь, ни где-нибудь там. Поэтому Сан Саныч и чувствует неуверенность, ему кажется, что на его месте должен был бы сидеть и противостоять полковнику кто-то другой - черный, затянутый в сверкающий мундир, с короткой трубкой, зажатой в крепких челюстях - и наносить поражение! Да, и только: поражать полковника нежданными комбинациями, остроумными ходами!
Мучительно краснея и даже начиная потеть от непомерных умственных усилий, остро осознавая абсолютную противоположность тому, кто должен был сидеть на его месте, Сан Саныч робко переставляет фигурки, на что полковник отвечает мгновенно, ничуть не затрудняясь разгадыванием намерений противника - а тот больше всего желал бы очутиться в любом другом месте - хотя бы среди молодежи, шумно отплывшей на гулянку, именуемую пикником. Там - там да, наверное, он не так бы себя ощущал, не было бы враждебного человека напротив, злорадно загоняющего его королеву в сеть безысходности. – Гарде! - бомбу тебе в галифе!
У будущего, которому наступить, есть препятствия в виде вот таких офицеров, слуг режима и опор косности, и преодолеть их - непросто будет, но надо, и хорошо, что не ему, Сан Санычу, предстоит конкретно разбираться с ними.
Если б побольше времени; успеть сделать два хода - и король полковника окажется в ловушке, выбраться откуда без больших потерь не удастся. Но времени, конечно, нет, и полковник через три хода резко объявляет: "вам мат!"- партия проиграна; иногда ему кажется, что, если б он мог сосредоточиться, забыв обо всём прочем, на десять минут, он обыграл бы полковника - впервые за всё время; они разыгрывают партии на различных шахматных досках, но всегда одними и теми же фигурками; их полковник возит в холщовом мешочке - из тех, откуда допрежних времен офицеры угощались табачком; "не хотите реванша?"- спрашивает полковник, тон его смягчён выигрышем, хоть по-иному между ними и не бывало; что ему за интерес играть с заведомо слабейшим противником, тем не менее, он играет, а Сан Саныч не может отказаться. Привычка, начало дня.
И, несмотря на общеизвестную мягкость характера, Сан Саныч испытывает унижение и ярость, проигрывая очередную партию, и хоть знает, что выиграть не может - опыт достаточно большой и убедительный, - всякий раз чего-то думает, ломает голову, упирается, короче.
Он гневается на себя, на полковника; он гневается, а это плохое начало дня - с его-то здоровьем, с его давлением - он склонен считать его повышенным, поскольку комплекция тела соответствует описанию полнокровного любителя пива и хорового пенья. Пива он терпеть не может, про хоровое пенье может вспомнить только из оперных постановок; а ещё он должен любить карты. В общем, он должен любить все, чего терпеть не может. А что же он любит? Полнокровный человек предрасположен к любви, жизнь играет в каждой его жилке.
Предубеждения. Какое-то мгновенье он по-другому, чем обычно, смотрел на удаляющуюся прямую фигуру полковника (выправка просто невероятная для его возраста): может, и он - вовсе не тупой солдафон, казарменный болван, может, в его седой голове… и тут же исчезло это мельканье. Какое ему дело, и какая разница. Если не везёт в шахматной игре, может, в чём-то другом повезёт.

5
Ну и вот, желание исполнилось, наступил момент следующего пункта, только тем, кому хотелось бы сразу перескочить в него, пришлось остаться в нем, а здесь - место для Саши, не склонного застревать в каких-либо пунктах или на каких-либо занятиях; он ищет, он двигается - приглядываясь, принюхиваясь, двигаясь босиком, бесшумно, по паркетному полу, выдающему всех других досадным скрипом, а под его лёгким телом безмолствующий, будто нет его совсем, словно белый призрак плывёт вдоль стен, выбрав неурочное время для своего непонятного визита, но Саша знает цель своего движения, а ещё больше знает об этом его тело, в котором сознания сейчас не больше, чем в младенце, каковым он, все-таки, не является. Как не является он и призраком. Призраки и младенцы; обмолвки и прямые опечатки… Проскользнув неслышнее сквознячка между портьер, он приоткрывает большую белую створку двери, мягко подвинувшуюся в сумеречную глубину спальни, и его обоняние поразили запахи духов и цветной аромат женского тела, заставивший ещё сильнее забиться его сердце - где-то уж в самом горле, так что дышать стало трудно. Окончательно перестав дышать и думать, Саша, ловя каждый звук с занавешенной постели, поражаясь и ужасаясь, подошел к ней.
Даже книга объёмом в "Войну и мир" не могла бы передать тяжести нынешних его переживаний, а то, что делал мальчик в эту минуту, значило для него больше, чем Аустерлицкое сражение для всех его участников, а всего-то: он заглянул за портьеры, шторы, занавески, но преграды бесконечны, бесчисленны, как листья капусты, из которых капуста и оказывается состоящей.
Тёмные женские волосы разметались по большой голубой подушке; капором она не пользовалась, - такой вывод, без сомнения, следует из этой картины. На чуть притемнённом загаром и сном лице чётко, нарисовано, темнели черты лица, принадлежавшие Алине, хоть могли принадлежать они кому угодно - во сне люди утрачивают сходство с тем, что привычно видеть прилюдно.
Сильная, округлая шея, выходящая из разреза рубашки, и полные, белые руки - всё по части наготы, что женщина представила Саше для обозрения; цепочка скользила по шее внутрь белой рубашки, а крестик уже не видать было… Все, все остальное запрятано под тонкое одеяло, покрывающее её далеко ниже пят - небольшой рост позволял это сделать, а спокойный, глубокий сон не давал нарушиться укрытию. С разумной точки зрения, бесполезно напрягать зрение на том месте, где должно быть средоточие сокровищ её красы; увидеть сейчас он мог даже меньше, чем в обычное время, когда Алина представала пред всеми - и ним тоже - в белом платье, висящим у изголовья.
Но Саша колебался: дойдя досюда, было жаль отступать, не увенчав усилия чем-то существенным; колебания эти отражались в подрагивании всего тела, напряженного до каменной твёрдости и, в то же время, непонятно отказывающегося служить ему, как то было двенадцать лет. Младенец, не знающий, что ему делать. Ребенок с торчащим членом.
 Что делают с невинными душами преждевременные порывы плоти; тяжко, когда ещё не знаешь, а уже хочешь…
Будто в другом мире, залаял Рекс - словно тщетно окликая Сашу, призывая вернуться к безобидным, разрешенным играм. Алина глубоко вздохнула во сне и шевельнула рукой. Губы её улыбнулись - насмешливо; "нет",- внятно произнесла она. Нестойкой походкой, на подрагивающих ногах, Саша, уже не так осторожно, вышел из спальни - когда идёшь законным маршрутом, гораздо спокойней на душе, хоть тело продолжает бредить.
Вернувшись к себе, он снова забрался под одеяло и так лежал, тяжело дыша, приходя в себя после странной прогулки, измотавшей его так, будто он лазил снова на обрыв реки - после чего у него тряслись все поджилки, но он испытал тогда чувство преодоления и достижения - опять приложенные не к тому, наверное, к чему следовало бы цивилизованному мальчику, которому предстояло… но что ему предстояло - это лучше знало тело, ум его ещё не очнулся от путешествия в святилище, где он чуть было не узнал поцелуй божества.

6
Река - та же дорога, хоть противоположного утверждения, что дорога - это река - слышать не приходилось.
Сейчас эти две дороги - земная и водная - на взаимном расположении прямой видимости. С реки видно, что по дороге над обрывом едут две телеги об одну лошадь; хоть дорога высушена жарой, пыль отсюда почти невидна. Движения двух колымаг отсюда медленны, под стать игрушечному виду, писк немазаных осей в ступицах колёс сродни птичьему, которого здесь нет. Можно представить тех, кто в такую рань едет по своим важным - важным для себя - делам.
- Какие они сурьёзные, - низким голосом комментирует Даша, обсмеивая невидимых мужиков-мурашей.
- Каки они бородаты-ы, - рычит Викентий, налегая на вёсла.
Оказывается, не все молодые люди в те поры разделяли общее участие к нелёгкой крестьянской доле.
Юля с Сережей, исполняя роль публики, готово заливаются смехом, несущимся по глади реки, неширокой и не главной - основная артерия начинается по течению ниже, где эта вода, несущая их челн, впадает в большую. Там и пароходы, и баржи, и прогресс. Эти же места как-то оставлены в сторонке историей; нет ни легенд о разбойничьих сокровищах, ни о русалках. Какие русалки, когда здесь полно рыбы, то и дело всплескивающей, то и дело сверкающей чешуей над поверхностью, где красиво отражаются молодые - да что там, просто юные - люди; прекрасные молодые люди - как сказал бы соответственно настроенный человек; молодежь, - легкомысленно обобщил бы публичный деятель. Под "публичным деятелем" здесь имеется в виду говорун, выражающий мнение общества-толпы-массы на то, как оно всё обстоит. Ни о каких возвышенных материях с такой позиции не может речи идти, только краткое определение. Возможно, публичный деятель был бы ближе всего к истине, потому что в молодых людях, в их движениях, речах и интонациях речей присутствует налёт бесшабашности, они как бы говорят: "эханём и уханем!". Эхануть у них получается хорошо - берега реки обрывисты, местами значительно, и звуки пронзительных голосов и смеха далеко и долго разносятся по реке. То ли ещё будет! - говорит выражение разнузданности, светящееся в их глазах.
Но сейчас речь о том, чтоб "ухануть", а для этого надо сделать хоть один заброд с сеткой - или закинуть снасти поскромнее в воду, в которой, кажется, рыбу голыми руками можно ловить.
Одна из выпрыгнувших возле лодки рыбёшек ухитряется упасть прямиком за шиворот Юльке - некому задаться вопросом, кто так по-чемпионски рассчитал траекторию движения рыбки, не сама же она захотела попасть туда, куда она попала - внутрь платья девчонки; она почти в истерике, кричит и смёётся, и машет руками, и дёргает платье туда-сюда, к каковому занятию быстро присоединяются остальные три участника прогулки на водах. Веселья много - впору с собачьей свадьбой сравнивать, а если б об ночную пору пришёлся таковский шум - то с шабашем бесовским. Юле на самом деле страшно - жутко до непонятности - от внезапных рыбкиных трепыханий возле тела под платьем, где не положено колоть плавниками и холодить кожу склизким телом. И оно живое.
Сначала толку не было от вмешательства остальных - уж очень смешила их необычность происшествия, да ещё Юлька мешала внезапными движениями, прямо нервический припадок у девочки начинался, - но потом они разобрались, где и что, и Викентий, как самый мужчина в компании, безбоязненно нашарил под подолом высоко поднятого платья застрявшую в кружевах рыбешку, освободил её и вынул, наконец. И вовремя - Юля была почти всерьез расстроена, так что Даша, взглянув на ее покрасневшее лицо, удержалась от комментариев – хоть они напрашивались, судя по её шальным глазам.
- Выброси её! - сердито крикнула Юля, когда Викентий хотел сунуть рыбку в ведро - как почин для предстоящей ухи.

7
- Скучно как без молодых в доме! - невзначай произносит вслух мысль, порожденную тишиной в коридоре, Сан Саныч, и спохватывается: некому ответить на эти слова. Что Саша: несмышлёныш, дикий зверек, вечно молчащий и старающийся ускользнуть в тень. Вот и сейчас он жмётся к стене - явно недовольный присутствием Сан Саныча - достаточно посмотреть на выраженье его лица… достаточно посмотреть на это лицо, на которое он прежде как-то внимания не обращал: что в нем? Художническая жилка взыграла в душе вечного любителя верхушек, и он даже попытался удержать мальчика, возложив ладонь на его вихрастую макушку, но Саша ухитрился оказаться в другом месте, уже его худенькая фигурка в матросском костюмчике оказалась видимой сзади - и скрылась за поворотом, т.ч. Сан Саныч не сразу пришёл в себя, неловко повращав рукой, словно это был посторонний предмет, потоптался на месте, ловя ускользнувшую вместе с исчезнувшим дитём мысль… не мысль даже, а какое-то нарождающееся, но так и не народившееся соображение по поводу… непокорных макушек? Да не то, чтобы непокорных - мог он внять юному бунту против авторитета взрослых, сам был юн и упрям в некие поры, бывшие куда жесточе к такому поведению… Мог бы про розги кое-что поведать Сан Саныч, хранило тело память о боли и унижении, сопряженных с более сложными ощущениями отрока, чье сопротивляющуюся плоть различными способами истязают консервативные старшие.
- Может, его тоже…. Сашу…. В смысле. Выпороть. - Машинально родится в голове Сан Саныча соображение, порождённое не присущей ему склонностью к порочной жестокости - чего нет, того нет в его сердце, - а замеченным выражением на лице ребёнка: уклончиво сие зерцало души, должное светиться пупсяной невинностью; большего Сан Саныч сказать - и даже подумать- себе не позволит, и даже в подсознании держать тяжело то, что он подметил в этом детском ротике, в глазках-промокашках, ресничках-синичках, бровках… бровках? Нет, на мгновенье из-под бровок мальца, обозначенных едва заметным светлым пушком, из глазниц, будто тушью подведённых, блеснули на Сан Саныча зрачки - словно две дробинки в душу Саныча стрельнули; с чего бы это… или он неприметлив к подрастающему племени, и у всех у них могут быть таковские взгляды дуплетом, картечью; хорошо, хоть не в штыки.
Тем не менее, Сан Саныч скуки более не ощущал. Взбаламученную душу его не успокоил даже большой кусок пирога с черникой, отведанный - а если быть точнее, поглощённый - им вместе с изрядным количеством ароматного чая, заваривать который полковник умел, как ничто больше - во всяком случае, этот талант за ним признавали все, независимо от убеждений и настроений. Необязательная беседа за обеденным - а так же ужинным - столом с - или "между"? - ним, полковником и Алиной - не могла отвлечь его от народившихся предчувствий и подозрений. Связано это было, отчасти, с мировоззрением Сан Саныча. Не удивительно, что при его статусе вечного студиозуса, обеспеченном независимым доходом с капитала, унаследованного от почивших в бозе, у Сан Саныча были убеждения, идеалы и, след., вера в будущее, в котором предстояло жить и, отчасти, строить молодому поколению – если ему самому уже не пришлось дойти в светлое будущее, то несомненный прогресс в науках и социальной сфере, вне всякого сомнения, предвещали неизбежность наступления - причём скорого - времени несказанного расцвета и…
О плодоношении он как-то не задумывался, не доводя аналогию до буквализма.
Так вот, расцвет. Значит, сияние и прочие эфиры (Сан Саныч не одобрил бы тона повести о заветных своих взглядах, но он уже далече, или его, может, уже и совсем нет). Итак, на чём… да, сияние. Вдруг – дитя с этим… выражением - не совсем понятным, но не сулящим ничего хорошего в смысле будущности сияний и эфиров. Надеяться, что перемелется, и будет хорошим гражданином, когда придёт срок?

8
За столом, накрытым потёртой клеёнкой, чаёвничали трое боковых - кухарка, Георгий и Саша, на чье отсутствие махнули руками домочадцы, должные интересоваться судьбой мальчика по родству, по обязанности.
Чай, завариваемый в медном остроносом чайнике, здесь, в кухонной пристройке, готовился по рецепту Георгия…. но вкус его здесь никого не волновал: достаточно того, что он был крепок и подслащен в изрядном количестве мёдом. Конечно, кипяток в самоваре был горяч, а пирог здесь был тот же – черничный.
Кто бы признал сейчас Георгия в человеке за столом? Главной переменой во внешности были чёрные очки - он убрал их с лица на широкий подоконник, к диковинному колючему растению в горшке - другая зелень в этом помещении не выживала, высыхая от жара печи во время готовки и замерзая в периоды отсутствия здесь хозяйской руки. Времена были такие, что выжить можно было лишь на условиях сорной самодеятельности и безразличия к окружающей среде. Конечно, это вопрос - каким образом можно пить чай в летнюю пору на кухне, где была истоплена с утра печь, - но на него, предупреждая, прежде чем он раздался, прозвучал ответ выше. На тот случай, если вопрос прозвучит; кому дело до трёх боковых, которые не крайние.
Загадочности в лице Георгия поубавилось со снятием очков, оно стало проще, человечнее, можно было проследить за мимикой бровей и движением глаз - неопределённого цвета, больше коричневого, чем черного, – и сам Георгий утратил схожесть с персонажем театра кукол - уже не однозначный злодей, а так, еще не старый старик.
Конечно, это было не чаепитие тех баснословных времен, когда впереди была вечность, а за вечностью ещё одна; времена портились, кухарка, например, была приходящей на утро; она готовила хавчик на день, и уходила в деревню - к ожидающей её женской доле. Неудивительно потому, что она вовсе не была в восторге от поползновений Георгия украсить досуг, которого у ней не было, легким флиртом. Может, потому он и снял очки - лучше видеть и не рисковать ими, когда Амфидолина отмахивается крепкими руками - не так, что б окончательно, потому что незачем из-за пустяка лишаться целкового, но достаточно, чтобы придавливать мужской каприз Георгия, не давая ему воспрять и взыграть…
А способен ли был мужчина в Георгии воспрять, или он был лишь капризным баловнем?- но и то, что вопрос поставлен, говорит об изменениях в Георгии: когда он занимается своими обязанностями в доме, таких вопросов не возникает.
Он улыбается - это уже много, а когда он заливается смехом - Саше даже не по себе становится. И ему интересно наблюдать за отношениями между людьми, не скованными привычными рамками - неважно, какими. Может, это и не рамки, а просто воспитание, условия существования прочее, и так далее - главное, ему надоела привычность, не сулящая … Ненужная ему. Здесь он почти на равных с этими людьми - Амфидолиной и Георгием, нет замечаний, окриков и угроз. Глядя на общение прислуги, он воображает, что с ними происходит, когда его здесь нет, и ему кажется, что происходит всё… недобр взгляд женщины, свысока, орлицей глядит она на домогающегося ласки Георгия, а заодно на всё и всех здесь, но и у мужчины, невзирая на кажущуюся хлипкость членов и ищущую улыбочку, присутствует властность, будто тень, падающая на Амфидолин, отчего сомнительными кажутся успехи её обороны - а ведь так легко отлетает мужичонка от крепких её толчков… будто предрешена сдача, и падение крепости лишь вопрос времени.

9
Полковник сидит на жестком стуле в кабинете, радуясь утренней свежести в мыслях и бодрости в теле, работает над мемуаром о балканском походе - единственно подлинно боевом предприятии, в котором ему довелось принять участие. Вначале он перечитывает страницы, исписанные вчера крупным, разборчивым почерком, с огорчением подмечая орфографические ошибки и пропуски слов - совершенно необъяснимые,- стараясь не обращать внимания на получающийся результат: столь любимая полковником фактография, подкрепленная прочной, как цемент, памятью уравнивала славный освободительный поход с заштатными маневрами. А ведь было ж воодушевление благородными целями, как-то: патриотизм, панславизм, равнение на дух великих предков… Стоило поглядеть на карты военных действий, на грозные стрелы, прочерчивавшие горы и равнины, остриями упиравшиеся в кружки с названиями городов, звучавших, как выстрелы и эхо разрывов.
Но он не оду пишет, а статью в военный вестник – с сугубо меркантильной целью получить за неё несколько денег, пока есть интерес к тем событиям, подогретый юбилейной датой. Когда вынужден держаться земли… тогда прочь сомнения, и вперёд. Сейчас, в любом случае, это легче, чем в описанный им период. Тогда всё было гораздо дольше и тяжельше, не говоря уж о сомнительности и туманности перспектив. Куда-то исчезли друзья - товарищи, соперники и враги, и он очутился в зябком одиночестве – как будто места, описываемые им, были ему родиной, а место, занимаемое сейчас - чужбиной, хоть всё было точно наоборот.
Иногда он начинал понимать этого сумасшедшего Суворова. В смысле значения.
В действиях его роты смысла было не больше.
Описывать действия значительных контингентов, замыслы генералов, которым он подчинялся тогда – было приятнее, если не вдумываться. Дело денежное, - об этом надо помнить, это - главное.
Шустрый мальчонка, приставший к нему одной из дорог, пройденных им со своими солдатами, смуглый черноволосый сирота с медным крестиком в кармане лохмотьев - таким был тогда Георгий; они стали неразлучны - тоже безо всяких планов, без расчета; пропащая сирота, которой именно он не дал пропасть в том диком краю, привезя домой - о чём не имел случая пожалеть, как и обрадоваться. Род одушевленного репья, как правильно подмечено графом Толстым, среди дикарей множество таковского народа. Сколько блестящих, сильных, талантливых людей погибает, как говорится, ни за понюх, на ровном месте спотыкаются и ломаются, не подлежа восстановлению и дальнейшему употреблению, а вот грязный оборвыш, потерявший всех родных - вместо погибели неизбежной странствует по свету, не теряя более ничего, роняя только семена. Насчет семян Георгия у полковника были подозрения. Но он знал, что у других были подозрения относительно родства между ним и Георгием - поскольку людей, знавших обстоятельства появления Георгия как такового в окружении полковничьем не осталось, то слухи ходили дикие и даже возмутительные. Конечно, никто не смел передать их полковнику, но он сам, несмотря на кажущуюся разобщённость со штатским миром, граничащую с наивностью, на самом деле в знал, на что способны человеческие языки. Война дала ему наглядные уроки кроющейся в природе человека подлости и развращенности, а уроки полковник запоминал.
Полковнику пришла в голову мысль, удивившая его. А что, если описать историю Георгия и поместить её в качестве примера жестокости противника и благородства воина-освободителя? Мысль, опережающая значительно время. В существовавшем социальном контексте, таковая не могла получить широкого распространения. История могла вызвать разные реакции, потому что единственно желанная должна быть предуготовлена и неминуема - что требует огромной подготовительной работы.

10
Дом ощущался Сашей как живое существо, в чьем нутре он продвигался. Оно внимало его мягким, неслышным постороннему шагам, двигавшим его по длинным коридорам мимо запертых дверей, где не было другой жизни, кроме невозможного бытия четырёхугольных объёмов застоявшегося воздуха и свободной от обязанностей мебели. Тайна мерещилась в тишине, и он слушал ее, замирая возле них. Тайна покинутости, заброшенности, тайна исчезнувших людей. Иногда ему слышался скрип, будто звук неосторожного движенья; тогда, подобно кошке, почуявшей добычу, Саша надолго замирал возле дверей.
Будь он кошкой, иссох бы от голода.
Он даже представлялся ему - неподвижно сидящий в пыльном кресле или вытянувшийся на постели - как кукла или покойник, обряженный в последний путь.
Были у него в жизни и такие впечатления - он их улавливал, с превосходством осознавая, что такое никому больше в голову не западёт.
- Трудно одному,- мог сказать Саша, если б умел переводить ощущения в слова. Но очень трудно перевести его ощущения в слова, которые он привык слышать, и невозможно сказать их вслух тем, кого он знал.
Вот поэтому: "трудно одному".
В сумеречных коридорах было прохладно, не утихал лёгкий сквозняк, неистребимый любыми хозяйственными усилиями; впрочем, дом давно не испытывал на себе штормовых воздействий наведения порядка, когда его наизнанку выворачивали, вздымая облака пыли и заливая всё кругом водой. Потому что некому, потому что тем, кто сейчас нашёл приют в его стенах, не до приборок генеральных.
Странно представить Георгия со шваброй в руках, хотя Саше и доводилось видеть это, но всё равно - странно, и результат - неубеждающ.
Слышно, как полковник закашлялся у себя - но кашель был довольный, видимо, дела с письменной работой, заданной ему самим собой, двигались успешно.
Но Саша отнёсся к этому равнодушно. Он подошёл к дверям, куда входил уже сегодня paнo-рано, немного помедлил (Алины нет сейчас за дверью, это он точно знал), вкрадчиво повернул дверную ручку и чуть толкнул, но дверь не поддалась. Значит, закрыла, выходя. Довольно бессмысленно: на ночь оставлять открытой, а днем, выходя на короткую прогулку, закрыть. А, может, кто-то утром в ы ш е л от Алины (Саша знал, что интерес к женщине не является его прерогативой, но ему трудно было допустить мысль, что его прогулки босиком в спальню к женщине не являются верхом неприличия и бесстыдства, за что Бог обречет на хождение по раскаленному железу, нет: это всего-навсего детская шалость, отдающая желтизной пелёнок несмышленых ползунов. Неужто он ещё настолько ребенок, что даже согрешить по-настоящему не способен?!); вышел, не закрыв за собой дверь… нет, просто Алина такая беспорядочная, что ночью - забыла, а утром - нет, и закрыла, и… и Саше остаётся идти дальше. Он позабылся, увлеченный обидами и подозрениями - как в отношении вожделенного существа, так и к себе, обманутого - чёрт знает кем - будто один из глубоко презираемых им малышей: они такие глупые, такие плаксы, - и шаги Саши сейчас были быстры, он ступал, не заботясь о сохранении интимности в отношениях между собой и домом. Вообще тепла не было сейчас в его душе.
Выбежав в позолоченный высоко поднявшимся солнцем мир, он огляделся, прищурясь. Рекса тоже нет, ушёл, псина, неважно, куда…- Далёко не беги!- услышал он окрик Георгия из распахнутого окна.- Сейчас будем…

11
Не дожидаясь, пока будет готова уха, уже кипевшая на костерке и начавшая источать аппетитные запахи, ватажка принялась перекусывать хлебом-солью с яйцами и салом. - Подождали бы немного, вкус перебьёте, - недовольно заметила Даша, но и сама потянула ломоть свежеиспечённого хлеба к белым зубкам, ухватившим большой кусок, с хрустом откусила, и начала энергично перемалывать его, так что продолжения реплике не последовало. Лишь Викентий промычал что-то несогласное и махнул рукой: отстань, мол. Сейчас, без верхних платьев, снятых и развешанных на соседних кустах для просушки, с облепившими головы мокрыми волосами, они уже не очень походили на барышень и барчуков, какими выглядели рано поутру, когда отправлялись в дорогу. (Речная дорога).
Кто-нибудь из мастеров слова мог бы, вчуже обозрев эту картину, пропеть гимн естественной жизни, побеждающей условности, природе, берущей верх в соревновании с…. можно продолжать, но интересно, как бы он, мастер слова, начал свою песню, чтоб не выглядеть глупо среди разнолесья и разнотравья этого места? Любая песня здесь неуместна - знойно, пахнет веником и букетами. Юлька - та вообще заправила тоненькую розовую сорочку, слишком большую и не по фасону ей со своими узенькими бретельками, в белые штаны с кружевами, отродясь не видевшие природы - и ничего, никак не откликается голубой свод небес на её дерзкий вид; он и не такое видал, и ничего не потерял в чистоте и невозмутимости. А ведь даже Викентий, с закалкой, полученной в горниле нигилистического переосмысления всех и всяких запретов, даже Викентий, чья одежда исчерпывается куском мешковины, обёрнутым вкруг чресл, даже Викентий слегка журит её: - Не в бане, небось, - глядя на детские остроконечные грудки, открывшиеся сползшей с плечика сорочкой. Руки её заняты закуской, поэтому она пододвигается нему: - Поправь!- командует она, что Викентий и производит, ласково погладив при том округлость белейшего плечевого сустава - такого маленького, исчезающего под его ладонью. Юля резко прянула обратно на место, строптиво дёрнув при том обласканным местом, отчего рубашка вновь соскальзывает вниз, и вновь являет тем, кто желает, двух красноклювых пингвинчиков.
Вот тогда Викентий и сказанул свою мысль-рацею - и не понять было, чего в ней больше - осуждения, порицания или восхищенной констатации девичьей природы девочки, - что и без того ясно. "Ну, ты и девка…", - сказал Викентий.
- А ты как думал!- воскликнула Юлька, обтирая масляные губы подолом вытащенной по сему случаю из штаников рубашки. Рубашка была противна Юле, от нее исходил чужой женский запах, и надела она ее на прогулку именно и лишь затем, что ее не было жалко испачкать, что, исходя из опыта предыдущих вылазок, было неминуемо.
- Ну, ты даёшь! - и совсем уже новые нотки прозвучали в похабливо-юношеском голосе Викентия, никогда допрежь не звучавшие и не слышанные нотки, - а всё потому что, заправлия рубашку обратно туда, откуда она ее вытащила, Юлька обнажила свое тело - подчеркнутое светящейся белизной - гораздо больше, чем было принято в среде девочек того времени.
- Ляпота!- уже тише и ласковее, дополнил он свое замечание, когда Юля снова спрятала свой пухлый животик.
- Хорош, Викентий, ты снова заведёшь Юльку,- сказала Даша, видя, как сердито сверкнули глаза девочки в ответ на комментарии юноши к стриптизу, если и преследовавшему какие цели, то явно не грубые подначки, показывавшие, что здесь некому было "п о к а з а т ь".
Ценителей настоящих не было,- впрочем, это всё домыслы, и Юлька позволила застегнуть рубашку английской булавкой, поданной ей Сержей; его шляпа, которую он не снимал даже здесь, в пятнистой тени кустов, была кладовой разных вещей, что особенно ощущалось в лоне природе, где других кладовых не было. Теперь ее грудки были защищены от нескромных перемещений одежды, и она могла спокойно принять участие в уничтожении ухи, готовой, наконец, к последней операции.

12
"Господи, как она красива!" - думает Сан Саныч, а говорит про другое: основы правильного воспитания детей, подготовки их к наступающему будущему, о правильном устройстве жизни. Он старается говорить более веско и значительно, чем когда говорит с Сережей, но сам чувствует, что получается гораздо менее убедительно, наверное, потому что явственно ощущает годы в своём теле, не таком чутком, как прежде, к присутствию рядом другого тела - он уверен, что оно вполне отвечает красоте молодого лица, - обаянием превосходящему Искусство, главенство коего Сан Саныч превозносит в данную минуту. И вообще: по жизни оно, конечно, облагораживает порывы… но и всё усложняет. Сейчас ему больше изречения мудрости, соразмеряемом с движениями мигательных перепонок, хотелось бы… хочется… но он не уверен. Да это и невозможно, дико думать про такое. Вобрать в себя Алинину красоту; но известные ему способы нелепы, постыдны, призваны, скорее, уничтожать лик совершенства, втоптав его в грязь, выпачкав в… глине.
Непонятно, почему ему в голову пришла глина. Они сидели на скамейке в старой беседке … здесь всё старое: и обваливающийся каменный забор вокруг сада, и сам сад - запущенный, разросшийся местами в непролазные дебри; скамейка тоже была старой, но крепкой, сколоченной из слегка обтёсанных брусьев, способных выдержать любое разумное использование. Так что о глине… неизвестно, какими путями глина проникла в мозг Сан Саныча; впрочем, куда ни глянь - природа, а в ней глина всегда присутствует. А, может, в силу несочетаемости тонких, даже изысканных черт женского лица с глинистой почвой, питающей растительность этой бедной стороны.
Ещё можно сказать о ней: сорная, пустырная… лишенная ярких красок не только в соцветьях, но и в листах, чья зелень сильно разбавлена посторонними красками, отчего у всей флоры этого царства преобладает серовато-бурый колорит. Что её не красит. Зато оттеняет красу нимф, - когда они здесь наличествуют. Сейчас она налицо, но Алина кажется чужой здесь, ее красоте больше подошли бы утонченные интерьеры, но какие? И зачем она здесь этим утром?
Конечно, это было неправильно - лицо нуждается в человеческом внимании и периодических переменах любых интерьеров, - но Сан Саныч так ощущал в данную минуту, и ему было печально - ему-то обстановка разрушающегося дворянского гнезда, зарастающего бурьяном, вполне соответствовала.
~ Странная пара,- тихо сказала Алина, глядя в сторону дома. Оттуда, по тропинке, огибавшей деревья и кусты, шли двое.
- Ну… мальчик немножко заброшен… Георгий… у него большой жизненный опыт, не мешает что-то и перенять….
- Саше надо было поехать на прогулку с остальными. Впрочем, как хочет, лишь бы не скучал… один.
- Мне кажется…- оживившись, заговорил Сан Саныч, но что ему казалось, осталось неизвестным, потому что Алина, будто выведенная из забытья видом Георгия и Саши, идущих бок о бок - пара если не странная, то картина запоминающаяся, - итак, Алина поднялась со скамьи.- Извините, Сан Саныч мне к вечеру надо кое-что подшить, дети ужасно рвут одежду, не напасёшься…
Грустно проводив взглядом её удаляющуюся фигуру, Сан Саныч посидел еще - не хотелось движением будить боль в затёкших органах и членах тела. Но возраст имел и свои преимущества: только что испытанный восторг (чтобы не употреблять другого слова) от пребывания в романтическом месте с молодой красавицей с глазу на глаз - одни!- почти мгновенно выветрился из головы, потому что остальной организм мужчины не был взволнован.

13
- Георгий, ты женишься на стряпке?- неожиданно даже для себя спрашивает Саша, не отводя глаз от его рук, орудующих острым, большим ножом. Про нож он всё знает: Георгий вывез его с родины, где использовал для каких-то кровопролитий, потерявшихся в буре событий, занесших Георгия сюда, далеко от потухшего родного очага.
Буря давно смолкла, но отзвуки её звучат в ушах полковника; от него, впрочем, не дождёшься других слов, кроме презрительных одергиваний, когда ему случается заметить Сашу, а отблески пожаров играют в тёмных очках Георгия и на лезвии ножа, легко снимающего стружку с орехового прута.
Чудно и странно видеть это - почти как читать повесть "Вий", пугаясь жестокой непреклонности людей, обрекших Хому в жертву ночной насильнице… но сейчас такое невозможно; несмотря на безусловно подчинённую роль, Георгий имеет право выбора. Наверное, поэтому Саша и спросил, хоть за минуту до этого они, как ему казалось, молчали о другом - имеется в виду цель, приведшая их в самый дальний и глухой угол сада, где Георгий приметил материал для свирели, давно обещанной им мальчику - если тот не будет донимать Георгия внезапными появлениями за спиной в самые неподходящие минуты.
- Что это ты удумал, щен? - вопросил он мальчика; отношения у них были накоротке, обращались к друг другу они, когда никто не мог их слышать, самыми первыми словами, попадавшимися на язык при открытии ртов. Хоть и не сформулированное, но ясно ощущаемое одиночество заставляло Сашу искать того, с кем он мог бы разделить бремя, и он верил, что Георгий заслуживает имени друга. Во всяком случае, тот не разубеждал мальчика, и дозволял себе увлечься иной раз развлечениями, не положенными возрастом и положением. - Положение обязывает!- не раз слышал он от господина полковника. - И развязывает тож! - мыслил Георгий; он был достаточно умен, чтобы сделать выводы из подмеченного в жизни. Несмотря на чёрные очки, он удивительно много подмечал - что в его обязанности не входило и даже доставляло неприятности и неудобства - как раз потому, что это было сверх его обязанностей.
Как рога благородного оленя ползучей черепахе.
Он бы не обиделся, может, даже записал бы в маленький, толстенький блокнот с застежкой в виде змеиной головы - символе мудрости; он бы не обиделся, потому что сам имел возможность прочувствовать, насколько хлопотно знать, но не иметь возможности. Он бы не обиделся, потому что благодарен был за внимательное отношение к своей персоне, а таковое замечание говорило о глубоком проникновении в существо его личности.
Уязвляло его обратное: отношение посторонних к себе, как к неодушевленному предмету.
Поэтому Георгий благожелательно отнесся к вопросу мальчика, кому с куклами играть, а не пытать у почтенных людей об личных и, мабудь, специфически интимных намерениях.
- Да так. Ты будто любишь ее.
- Откудаво? Люблю-ю… - Георгий кратко, но со вкусом, хохотнул.- Разбирался бы ты в любви… Любовь - у господ. У нас, людей простых…- тут он затруднился, но Саша выручил его, негромким голосом, предварительно глянув по сторонам: "перепихон, знаю".
Щеки его зарумянились, потому что он не так был испорчен, как могло представиться недопонимающему взгляду либерал-сана. А может, краска объяснялась как раз крайней, для его малых лет, испорченностью. .
- Ну, малый…- Георгий покрутил головой в притворном ужасе и с непритворным удивлением спросил:- Кто научил?
- Сам знаю,- избавляясь от остатков смущения, бойко ответил Саша.
- Ишь, знальщик какой выискался, собачачий…- Георгий ловко и больно дал Саше щелчка. Мальчик не успел увернуться, но не обиделся, приняв это как воздаяние и искупление некоторого своего проступка - сознательного, впрочем; для этого, может, и разговор затеялся: недавно узнанное, слово вызывало острое желание употребить его - сказать вслух.
Это было, почти как войти в Алинину спальню ночью, и коснуться… нет, он бы умер тогда, а не просто запунцовел.

14
Серёжа ловил сквозь плетение соломенной шляпы раздробленное на цветные осколки солнце, - занятие, неоднократно описанное авторами, уродившимися в этой стороне. Что поделать, если делать нечего, - а такое состояние часто встречалось в душах людей, выросших среди однообразных равнин и лесов, плавно перетекавших в друг друга через посредство почти незаметных возвышений и понижений равнины, благодаря этому казавшейся одной и той же.
Были же, конечно, и другие занятия у юного поколения, всегда можно найти, чем заняться - если уж делом не хочешь, то развлечения не исчерпываются дифракцией небесного светила, но оно предпочитается; все остальное тяжелее представляется, и явно уж темнее, что, скорее, говорит в пользу Сережи, как невинного ребёнка - если такие бывают.
Налетевший ветерок прервал это занятие, приподняв шляпу и заставив его взглянуть перед собой. И безоблачное настроение улетучилось: на какое-то мгновение Сереже показалось, что нечто тянется к нему - со всех сторон, как ночной кошмар, не поддающийся пересказу.
Длинные стебли трав, согнувшись, устремлялись к нему - волна за волной, а большой куст, трепеща от вожделения всеми листочками, склонил ветки к его телу!
Вскрикнув, Сережа вскочил на ноги.
В это же время облачко, накрывшее солнце и затемнившее то место, где он лежал, ушло дальше, и вновь всё приняло приветливый мирный вид, позволявший Сереже беззаботно валяться тут нагишом, обсыхая после купанья, в самом что ни на есть лоне здешней природы, нежась в её запахах, обдуваемый прогретым солнцем ветерочком - но то не был зефир.
То была настоящая родная природа, а не рекламный сборник "Родной Природы", заучиваемый в учебных заведениях этой стороны.
Серёжа устыдился своей нервозности, вновь сдвинул шляпу на глаза, предварительно встретившись ими с солнечным диском и почти безоблачным небом. Тучка, бывшая чёрной нашлёпкой на солнечном диске, миновав его, стала невидна. Но лежать уже расхотелось - настроение изменилось и не располагало к дальнейшей игре с созданием радуг перед глазами.
А где же остальные? Он огляделся. И почувствовал облегчение и стыд, увидев на косогоре три торчащие из высокой травы головы, с обращёнными к нему лицами, внимательными глазами и почему-то серьёзно сжатыми губами.- Вот бессовестные, - пробормотал он то, что подумал, - смотрят на меня, смотрят…- громче выразить чувства он сейчас не мог, будучи нагим выставлен на обозрение этих глаз, устремленных на его тело в странном, молчаливом внимании чужаков.
Схватив одежду в охапку, Сережа устремился сквозь зелёную завесу - подальше, поглубже, обиженный и взволнованный непонятным поведением спутников, не отличавшихся прежде особой тактичностью, но и не бывших т а к и м и.
Быстро натянув одежду, он почувствовал себя увереннее и вышел обратно, уже почти успокоенный и готовый к лёгким приколам в ответ на свои упреки, необоснованность которых он уже начал сознавать.
Начав обратный путь Сережа, под влиянием процесса мышления, переменил сценарий дальнейших своих и их поступков: умнее, решил он, обойти компанию стороной и, пользуясь складками местности, поросшей высокой травой, подкрасться к ним сзади, напугать и удивить их ответно.
Под прикрытием кустов маневр должен был получиться беспрепятственно. Пригнувшись, хотя необходимости в том не было, Сережа двинулся влево - туда, где, по его расчётам, кусты ближе всего подходили к ложбине за спиной проказливой троицы. Для этого ему пришлось немного углубиться в лес - вообще-то, это была так, рощица, но здесь, в густой тёмной заросли дубов, вязов и ольхи, уместно всё-таки слово "лес". Здесь было сыро, прохладно, и солнце просвечивало местами, как сквозь шляпу, только без весёлой игры красок. Лучи его были широки, белы и прямы.
Под влиянием лесного сумрака у Сережи начало гаснуть желание шутливо появиться под солнцем.

15
Хоть события грозовых лет не получалось надлежащим образом уместить на желтых больших листах дешёвой бумаги, ещё хуже они вели себя в голове полковника, совершенно выводя мысли из колеи привычек, так что он даже полдника почти не коснулся, отщипнув лишь несколько кусочков от аппетитного, жирного сома - а ведь готовить Амфидолина умела, и полковник должен был уже проголодаться после скромного утреннего завтрака - солнца уже не было видно в окнах кабинета, оно стояло сейчас высоко над домом, уничтожив тени в саду, загнав Рекса под крыльцо.
Наступил полдень летнего дня.
То погружаясь в грязь выше голенищ сапог, то ожидая подвоза снаряжения и растерянно изучая бессмысленные в этой обстановке приказы вышестоящих командиров, то злясь, то унывая, полковник потерял на время ход жизни в этот день, и только сейчас несколько очнулся, ощущая тяжесть в голове и боль в напряженной пояснице.
Борьба с непослушными словами в стремлении выстроить их в порядке, каком они не бывали с момента сотворения мира; притом слова, какими он уже сколько не пользовался - возможно, со времён сочинений в старших классах училища, - остужала несколько пыл его спора с прошедшим, одновременно, как то с удивлением приметил полковник, делая это прошедшее явственным, четким - чем-то таким, что можно было прочувствовать, как переживание настоящего.
Он был не робкого десятка, как говорится, но переход от тяжкой, полной обид и несправедливостей и всё же насыщенной жизни молодого офицера, к более чем скромному дивану, где он намеревался сделать привал, наводил на него неопределенный, но сильный страх, причину которого он не мог понять.
Вот и все, чем увенчалась честная карьера? Этот диван, эта комната, этот стол с грудой листов на нём? - этот дом? - вообще, это место? - поэтому не хочется расставаться с прежней жизнью, также не сладкой - зато молодость, надежды; вместо них остались диван и полуденная тишина… он перестал участвовать в ходе продолжающейся жизни, и ни при чём тут ушедшая юность. Дело, коему посвятил жизнь, ушло, превратив её остаток в затянувшуюся агонию.
Не лучше ли было, думал полковник, уже разместив тело на диване, пасть, как это случилось со многими его товарищами, от вражеского ядра или в несколько дней сгореть в огне лихорадки.
Он подумал. Он представил. И постарался принять более удобное положение, чтобы не так давил диван на его сухощавое, костлявое тело. Он не ответил себе прямо на эти вопросы, оставив их на решение вышнему сvдие, давшему ведь уже на это ответ: он не был разорван снарядами, он не был смертельно простужен в ледяных реках, выжил, он добрался до вершин лет, откуда видит прошедшую суету, удел любого человека. Что он не добрался до вершин земной власти - что ж, не судьба.
Где-то далеко, тонко и чисто пропела, свирель.
Дети. Свои и чужие. Что ж… они отдыхают, они растут. На мгновенье мелькнуло в сознании лицо мальчика, превратившегося в Георгия: хитрые и преданные (если это сочетается) глаза, несмолкаемая болтовня, вечно улыбающийся рот - как будто не воспринял он ни своей, ни общей беды.
-Кассава, - пробормотал полковник с ответной улыбкой на почти уснувшем лице. Воспоминание о маленьком существе, спасенном его милостью, будто враз примирило полковника с жизнью; в ней присутствуют не одни элементы смерти. Только не надо гипнотизировать ими себя. .
Свирель продолжала выводить трели, лишенные мелодии, однако приятные. Птицы, замолчавшие при первых звуках, вскоре возобновили свои разговоры - или песни. В той стороне петь очень уж много не приходилось. Но тут дело вкуса; и сорочье стрекотание допустимо назвать песней, если больше нечего. Во всяком случае, Рекс, дёргавший ухом при первых свистках свирели, вскоре перестал реагировать. Слух она не резала.

16
Отложив свирель в сторону, Саша наклонился над родником. Обложенный камнями, давно утратившими первоначальный белый цвет под слоем мха, глубокий, но видимый до самого дна, он исправно снабжал чад дома чистейшей, холодной водой уже много лет, но не вода множества ключей, бурлящих внизу, привлекла внимание мальчика. Он всматривался - заслонив лицом полдневное солнце, комок огня, - в небольшой тёмный комочек, выдавший себя шевелением минуту назад. Небольшое перемещение - но глаза у Саши зоркие, а изучение возможностей дудочки, вырезанной Георгием, не полностью заняло его внимание, чтобы упустить новое, гораздо более серьезное, развлечение. Стараясь не упустить из виду бугорочек на дне, Саша подобрал сухую ветку и сунул в воду, сразу изломавшую её эффектом преломления солнечного света в воздухе и в воде.
Дело известное, и он не обратил на него внимания, подводя конец ветки к небольшой жабе, неосторожно обнаружившей присутствие там, где ей лучше было не быть - хоть в это время, когда Саша томился.
Только не бездельем - он не знал, что это такое: дела всегда находились, сами приходили - как эта жабка.
Теперь надо было выгнать её из родника, - это во-первых, а во-вторых - потом.
После нескольких минут безуспешного прятанья от острой ветки жаба, видимо, сообразила, что дело серьезно, речь о последних мгновеньях её жизни; всплыв, она с панической торопливостью вскарабкалась на пологий берег у места, где родник изливался ручьем по склону, и успела даже пропрыгать несколько, покуда большой камень, со шмяканьем, не ударился в неё.
Правая половина жабы была раздавлена, из неё сочилась красно-жёлтая жидкость, но лапки с левой стороны всё ещё дергались. Перевернув её вверх белым брюшком, Саша вонзил в него прут. Из дыры полезли коричневые внутренности, но жаба ещё жила, и даже издавала какие-то звуки. Низко нагнувшись, стараясь не упустить ни одной детали умирания, Саша наблюдал. Лицо его раскраснелось, жадное любопытство и решительная жестокости были во всех его чертах.
Агония затягивалась. Взяв другой камень, Саша изо всех сил нанёс удар. Убрав его, он всё тем же прутом подальше отбросил останки, бывшие уж ни на что больше не похожи.
Лишь теперь он почувствовал, как высох рот и как горит кожа на лице и открытых выше колен ногах. Он слишком долго пробыл на открытом месте. Подойдя к роднику, он встал на колени и обмакнул голову в воду. Перед глазами метались красно-синие круги, в ушах шумело. И вдруг услышалось быстрое - такое быстрое, что он даже немного испугался, - биенье его сердца, словно убегавшего от кого-то - или кого-то догонявшего.
Вытащив голову из воды, он ещё немного пробыл в наклоненном положении, ожидая, пока вода стечёт с давно нестриженных волос. Хотя у него было ощущение, что они даже намокнуть, как следует, не успели - вода, стекавшая по лицу, была уже тёплой. Но, поглядев на своё отражение, снова заслонившее солнце, он убедился, что всё нормально - волосы облепили голову, как и положено, когда они промокли до самых корней, пропитались водой, а больше пока он не будет. Может, он снова макнул бы свою личность - но нечто привлекло его внимание, и не жаба. Что-то несообразное было в его отражении, и ему было важно разобраться в причине, вновь встревожившей его внимание.
Дно родника безжизненно чисто, но не там находился объект его внимания на сей раз, а гораздо выше - на поверхности, где плавало изображение существа, контрастно выделенное покачивающимся сиянием за головой. Существо это - он, другого не могло быть в зеркале родника, раз на коленях перед ним стоял Саша, но что-то непривычное чудилось в нём.
Вода очистила изображение от мелких примет, по которым он себя узнавал в зеркалах - когда смотрел в них, - это было почти силуэтное изображение с длинными прядями волос вокруг лица с мягкими закруглениями скул, в воде не разглядеть неровного румянца загара - или, скорее, обгара, - с удлинённым подбородком, с тёмными глазницами и совершенного рисунка губами, шеей оленёнка… короче, как сказал бы г-н Короче, гадкий утёнок подрос. Саша ничего не сказал, он оглядел себя - уже не существо на воде. Он был всё тот же.

17
Кто заметил отсутствие Сережи - неизвестно; все были заняты решением главной задачи сегодняшнего дня - веселиться, - и осуществляли его пункт за пунктом, самоотверженно преодолевая всевозможные заминки и препятствия, так что могло возникнуть впечатление, что здесь не трое очень молодых людей, а целая свора загулявших собачонков.
Не всё, возможно, было бы одобрено даже не таким строгим блюстителем нравственности, как Сан Саныч, но веселья это нарушить не могло, тем более, что и помина здесь не было всех блюстителей и нравственников на свете, включая внутренний голос. Природа и погода совместно поощрили забвение уз и тенет, под гнётом которых чахнет и никнет любимое ест-ест: во!.. Надо ли уточнять, кем любимое: да всеми.
Конечно, не надо воображать, что здесь творилось совсем уж а ля улю, но близко к тому, и лишь те же естественные законы, неизбежно присущие несовершенному человеческому существу, ограничивали всплески баловства, мешая дойти им до степени в о с т о р г а, а вовсе не соображение, что это крайне огорчило бы родных. Соображающих здесь не оставалось. Вот это отсутствие единственного соображалы, чьи взгляды сильнее речной воды охладили бы разгорячённые головы шалунов, в конце концов, подметил один из них.
- А где Сережа?- спросил неизвестный - или этот вопрос сам по себе, вдруг, прозвучал в их ушах, не совсем закупоренных налившейся водой и не полностью оглохших от визгов и криков.
В глазах, оглядывавшихся кругом, горячечный внутренний огонь постепенно сменился беспокойством. Викентий на секунду задержал взгляд на округлой груди Даши, облепленной до полного правдоподобия мокрой рубашкой, и повёл его дальше, озирая прибрежные заросли возле мелководья, где они веселились от души, или от естества - смысл один вкладывается в эти выраженья.
- А когда он пропал? - вопросил он, не ожидая, впрочем, точного ответа: до Сережи ли было тут!
- Да он там плескался, вон там, где ивы над водой, - подсказала Юля; на самом деле она не знала, как называются те два дерева, свесившие низко над течением густые кроны, образовав уютную тень, словно шалаш, приглашающий укрыться, но надо же было их как-то назвать, а что-то про "плакучие ивы" она слышала.
- Знаю, что плескался. Я спрашиваю, когда он перестал плескаться, - раздраженно сказал Викентий. До него начало доходить, какой неприятностью может обернуться столь славно развивавшийся пикник. Затем его осенило.
- Юлька, ну-ка, крикни, что есть мочи!
- Правда, Юль, давай! Ты мёртвого разбудишь… - Но слово "мёртвый" неожиданно прозвучало, и Даша смолкла на полуслове и погрузилась в воду по шею, т.ч. взгляд Викентия, вместо ожиданного тычка в упругие белые формы натолкнулся на серую поверхность воды и рикошетом устремился дальше, к берегу.
- Ну, Юлька, кричи быстрее!
Девочка подвинулась ближе к берегу, приложила ладони ко рту рупором и… вместо крика изо рта донесся лишь слабый сип. Она повторила попытку - с тем же результатом.
- Ну, что же ты, Юль!
- Юля, Юля! Заладили! Видите: голос сорвала Юля!- И правда, сорванным голоском возразила та.
- Давай вместе попробуем. - И быстро скомандовал: - На счет три. Раз… два… три!… Е-е-ре-жа!…
Хор из трёх голосов получился вполне достаточный, далеко и высоко понеслись его звуки, отголоски возвращались и возвращались к ним, когда они, смолкнув, ожидали ответа. Что-то такое послышалось Викентию в этом эхе нескончаемом, в "а!-а!-а!" то басовитом, то звенящем, что он совсем омрачился, и тихо сказал: - Ну, надо выходить, надо искать, где он. - Гладь реки и высокая зелень дерев леса - одинаково непроницаемо хранили то, что могло - а может, и не могло, - скрываться в них, производя вместе угнетающее впечатление заговора с целью проделать над ними нечто зловещее.
- А так хорошо было! - ни к кому не обращаясь, почти простонала Даша, словно подытоживала день; хотя до его конца времени было… уйма. Но сейчас длина летнего дня никого не радовала.

18
Работа над статьей настолько завела полковника, что даже во время сна не оставила его в покое. Сновидения были редки в его жизни, но этот сон ему запомнился: статья была закончена, напечатана, и он держал в руках журнал с нею.
Найдя в оглавлении свою фамилию и название статьи, он принялся торопливо листать глянцевые листы: его волновало, чем же он закончил описание боя за переправу, с которым не всё было ладно.
Мелькали знакомые имена, названия громких сражений, но страница с началом его очерка никак не сыскивалась.
Он перелистывал журнал с начала, с конца, ощущая нарастающее беспокойство и начиная сердиться: да кто же смеет над ним так шутить?!
И кто-то был здесь, смотревший на него в ожидании, от чего полковник чувствовал ещё большую растерянность, готовый уже отбросить журнал в сторону. Но тут его дёрнули за левый ус - сильно, но не больно, - и ласковый, бесплотный голос прозвучал в его ушах. - Смотри! - Ошеломленный такой дерзостью, он секунду смотрел на тонкий палец, упершийся в раскрытую страницу, где отчетливо, жирными чёрными буквами было написано именно то, что он искал: звание, фамилия и название того треклятого местечка, под которым имело место сражение. Но это уже перестало его интересовать, он перевёл взгляд на невежу, посмевшего так с ним обращаться. Он был молод, зол и готов жестоко наказать любого.
Но это была женщина, и она уже уходила: когда она успела дойти до дверей… женщина обернулась, выходя - и полковник дёрнулся следом: догнать! - и чуть не упал с дивана, досматривая сонное видение уже с открытыми глазами - эту лукавую улыбку, расписные брови над блестящими тёмными глазами…
Опершись локтем на жёсткую подушку, полковник смотрел ещё - но дверь была закрыта, везде царила послеобеденная тишина - как и должно по правилам. Только будучи тенью, можно нарушать эти правила - и то редко.
Полковник старался поскорее сбыть из сознания эту тень, не потому, что женщина была ему неприятна - напротив, ее черты, передавшиеся Сашиному лицу, не раз спасали мальчика от чрезмерной строгости отца, что, возможно, не всегда шло мальчику на пользу, но… неудобство душевное причинило полковнику её явление оттуда, откуда, по правилам, никакие отлучки невозможны - будто бы. Впервые, сейчас.
Не такие уж… романтические отношения были между ними, чтоб являться из-за гроба.
Сон, способный довести до безумия Ромео, лишь слегка озадачил полковника; при жизни вольности с его усами… он не припоминает; конечно, тогда они были короче, мягче, не торчали колючим забором над верхней губой… она тоже, как ему показалось, переменилась - стала проще, милее… спокойнее. Бог знает, что остаётся в памяти от человека, с кем прожили шесть лет - и не только бок о бок, спина к спине, - встречая напасти. "Варя", - бормотнул полковник, дивясь, что память сохранила выражения её лица, интонации голоса, походку, но не горячку страсти, торопливых движений, судороги наслаждения… Будто партнёром полковника было безымянное, безличное существо, не имевшее отношения к Варваре. Дети появились как-то сами собой, как тополя, разросшиеся в саду. Их никто не сажал, не ухаживал за ними, но они давно переросли все остальные деревья в саду.
"Тень", - у полковника сохранялось ощущение, что он не один в комнате, что его слушают не только предметы в комнате, что среди них есть кто-то одушевлённый, главное - доброжелательный, - "слишком темно от них саду". Он попробовал воды из графина на столе – и тут же сплюнул - вода была противно тёплой.
Душно в комнате, хоть занавески задёрнуты. Неудивительно увидеть тени любимых при такой жаре; еще немного, ещё прибавить сухого жара - или мозги закипят, или призраки наяву начнут мерещиться.

19
Зряшное, конечно, это было дело - протирка большой люстры, висевшей под потолком комнаты, давно не использовавшейся по назначению, и не Алине было залезать по стремянке к ней; но снять ее не представлялось возможным - люстра была чрезмерно велика и стеклянна для безопасного спуска вниз.
Но залезать к ней самой тоже оказалось делом небезопасным. Лишь упрямство мешало Алине отказаться от своей затеи. Как далек был пол, каким маленьким казалось лицо Саши, подстраховывавшего снизу лестницу от падения… но сколько мохнатой пыли, перемешанной с паутиной и останками высушенных насекомых было наверху! Однажды увидев это, нельзя было успокоиться, не наведя чистоты. Зачем она это увидела - другой вопрос.
Георгий помог принести стремянку из кладовой - или другого укромного места, где она таилась, не меняясь.
Под ногами - сооружение легкое, но занявшее на удивление большое пространство. Разложив лестницу и нацелив ее вершину под потолок рядом со светильником, Георгий категорически отказался влезать туда сам, сославшись на возраст и слабость организма, - "вы как хотите, а я… увольте", - решительно мотая головой, отчего поехали вниз по носу очки и Георгий едва успел их подхватить, заявил вышеозначенный слуга. Вслед за чем неторопливо покинул место действия: - "у меня других дел довольно, не хватало на старости лет голову расшибить…" - и больше не появлялся, хоть Алина, сгоряча вскарабкавшаяся на самую верхотуру с ведром и тряпкой, представляла собой зрелище в те времена в этой местности., Изогнувшаяся под потолком фигура, облаченная в большой, явно не по ней сшитый, синий халат с зеленым передником, напоминала гравюру из сочинения о духах и привидениях - если вообще что-либо кому-либо могла напомнить. Снизу не казалось, что женщина находится так уж высоко, и Алина воспринималась не общим контуром, чей рисунок мог что-то напомнить или вызвать ассоциацию из прочитанных книжек с гравюрами.
Из сине-зеленого кома материи белые змеи обнаженных рук, извивающиеся вкруг звенящей люстры, и нахмуренные тонкие брови над глазами, неотрывно глядящими перед собой.
Ничего большего разглядеть было невозможно, к тому же Саша почувствовал, что у него кружится голова - и люстра, и Алина улетали куда-то, продолжая оставаться на месте. Она улетала, но оставалась на месте. Поэтому он перевёл взгляд на паркетный пол. Люстра, паркетный пол, огромное двойное зеркало в деревянной раме, стоящей, слава богу, на полу, картина на другой стене, ещё больших размеров, ее содержание уже невозможно не только рассмотреть, но даже угадать по сохранившимся деталям - батальное ли то полотно, или пейзаж исторической местности; покоробленные, но сохранившие некий вид бывшего высокородства обои с тускло отсвечивавшими линиями золотых узоров, - обстановка говорила, что здесь некогда шумела великолепная жизнь.
Шумела, текла, да сплыла. Как и положено. Возможно, Алина что-то помнила о бывшем - иначе с чего это она так яростно принялась бороться с естественными следами запустошенности, того, что утверждало: было, да прошло, а теперь здесь, смотри, вот э т о. Кому это мешает? Зряшное дело затеяла Алина, и если б… боже упаси, но, предположим, небольшой "ух!" со смачным завершением "ах!" - возможно, пелена с глаз её спала б, хоть ненадолго, и она увидала и поняла.
Поскрипывает лестница при её движениях - в увлечении она иной раз пренебрегает осторожностью, возвращая первозданную чистоту и прозрачность прибамбасам - тому, что не несёт никакой функциональной нагрузки, - но Саша начеку, хоть почти не подымает более лица вверх, убежденный Алининым поведением, что прекрасно она понимает правила этой игры - гораздо больше мальчика: зря, что ли столько лет в неё играет.
Да так успешно, что кажется, будто только этой игрой для маленьких мальчиков она всю жизнь и занималась. Ноль шансов у Саши выиграть хоть очко при таком выгодном, на первый взгляд, взаиморасположении игроков.
Её ступни, одетые в тапочки, как-то внезапно появляются на полу; подняв взгляд, он видит, что она уже - когда успела - спустилась.- Всё,- говорит она,- грязь я убрала. - Но произносит это она почему-то без той радости, какую ожидала испытать в случае достижения трудной цели, давно привлекавшей ее; бросавшей вызов, если можно так сказать.
Люстра стала чистой, но блеск у ней был какой-то тусклый.

20
Шалаш, издали казавшийся кочкой чуть больших размером, чем остальные на лесной лужайке, оказался внутри неожиданно вместительным, так что все четверо без труда разместились в нем, даже не очень стеснив друг друга. Изнутри он был устлан пышным слоем травы, уже начавшей подсыхать. Утопая в ней, они повозились немного, выбирая удобное положение, и успокоились, наконец, вытянувшись во весь рост, глядя на мохнатую крышу над головами.
- А сюда никто не придёт?
- Разве что леший. - Но никто не засмеялся - все слишком устали от развлечений сегодняшнего дня, и было так приятно лежать в прохладе шалаша, насыщенной запахами трав и листьев, облагороженных начавшейся мумификацией. Даже Викентий не стал, пользуясь положением, щекотать стебельком ковыля шею или ухо Даши, отделённой от него только Юлей, а закусил травинку в зубах, явно не собираясь скоро разжимать их. Сережа - тот вообще почти исчез в углу, скрытый свисающими сверху веточками, погрузившись в сено, и скоро оттуда послышалось ровное дыхание - он заснул, что констатировала Даша, склонившаяся над ним. - Спит,- она бережно отвела в сторону соломинки, способные уколоть лицо мальчика и невольно залюбовалась им. Какие чистые краски, какие безупречные линии рисунка.
Она гладила гладкую кожу лба и щек, убирая теперь уже невидимые травинки, недаром он так бережётся солнца… а какие, однако, губы… Почти прижавшись к ним своими, ощущая слабое дуновение его дыхания, она украдкой лизнула кончиком языка губы Сережи - малина, не губы, - как сказала бы она, сделай кто замечание, но поскольку никто не обратил внимания на её возню - включая мальчика, не сбившего сонного дыхания, - то она ничего не сказала, лишь чуть покраснели щеки и участилось биение сердца. Откинувшись назад, она закрыла глаза и полежала так несколько времени. Она вспомнила рассказ Сережи о том, как ему почудилось, что они спрятались и подглядывают за ним - как он обсыхает нагишом - и, вместо прежней смешливо-досадливой реакции на глупую ошибку, она испытала сожаление, что её там не было. Как бы нежно она его успокоила. Сережа. Такой беспомощный до нелепости в этой вечной шляпе, маменькин сынок, но почему бы ему не побыть капельку Дашиным тоже?
Она представила, как он сидит у ней на коленях - голенький, беленький, - ласковым телёночком глядя в глаза Даши. Неторопливо расстегнув платье, она вынула грудь, и Сережа жадно прильнул к ней пухлым бутоном губ.
Но тут завозилась, захихикала эта неугомонная Юлька, и Даше пришлось открыть глаза. Набухшие, затвердевшие соски вызывали странные, стеснительные ощущения ниже талии, и она не сразу избавилась от иллюзии, что некто, в самом деле, сидит на ней.
Но Сережа безмятежно пребывал там же, в том же положении, и душа его была гораздо дальше от девушки, чем тело, до которого - чуть рукой пошевелить; коснуться, разбудить - только зачем?
Но тут Юлька взвизгнула, да так пронзительно, что у Даши в ушах зазвенело.
- Ага, вернули голос,- довольно, почти неслышимым после девичьего визга баском, проговорил Викентий; вон куда у ней он убежал – спрятался: придерживая Юлины плечи, он щекотал ей животик, приоткрывшийся из-за того, что после купанья она отказалась надевать рубашку: - "она чужая, она мокрая, она большая, в ней я чу!чу!ло!" - а кофточка оказалась, напротив, маловата - девочка росла, что поделаешь, и сейчас заливалась смехом, вернее – изнемогала от смеха, вертясь, изгибаясь, отчего фиолетовая кофта в красных узорах уж почти перестала что-либо прикрывать. Животик у Юли был округлый, пухлый, отчего завиток пупка в центре представлялся нарочито приделанной фенечкой, вокруг которой порхали пальчики-бабочки Викентия. Раскрасневшаяся девочка даже протестовать не могла. Сквозь смеющиеся губы не могло пробиться связным и понятным даже короткое слово; а ведь запрет должен сопровождаться подобающими интонациями; ну, что это за "нет!" сквозь бурный хохот? - это уж, скорее, "да" с вытекающими последствиями.
Понаблюдав за этим развлечением, Даша не почувствовала желания в нём участвовать (у Викентия его чёрные глаза совсем как у бычка; и всё равно - он симпатичный), и прервала, причём очень просто. - Идти пора,- тихо сказала Даша. Мгновенно наступила тишина, лишь учащенно дышали участники прерванной забавы.

21
Сан Саныч не хотел этого, и вроде шёл он в другую сторону, однако ноги сами принесли его в соседство с полковником, прочно уперевшим послеобеденную трость в утоптанную землю, и взиравшим на открывавшуюся панораму полей и перелесков, через которые извивалась, отблескивала от горизонта до горизонта река.
Сан Саныч помолчал немного, не сразу находя слов - о чём им было беседовать? Ничего не произошло, и газет они давно не видали, - но молчать было неудобно, он кашлянул, очищая горло, и нейтрально сказал: - Усадьба очень красиво расположена. Не такими уж дикими были наши предки. Я бы сам не мог лучшего места не мог выбрать.
Полковник вынул трубку изо рта, выпустил воинственный клуб дыма, будто собираясь возразить, но сказал лишь, кратко и непонятно: - Паводки. - Увидев, что Сан Саныч вопросительно глядит на него, пояснил: - Иной раз здесь бывают сильные паводки по весне. Всё, что внизу, затапливает. Поэтому.
Паводки. Вот оно что. А он вообразил, что место выбрано человеком, начитавшимся романов о средневековье - замки рыцарей всегда стояли на недоступных для штурма возвышенностях. Тропинка от реки к усадьбе была крутовата для ног Сан Саныча, почему он избегал прогулок к воде - хотя некогда был большим любителем окунуться с головкой, и - саженками! - к другому берегу. Теперь он утешал себя тем, что всему своё время, и купаниям-окунаниям для него вышел срок. Невелика потеря, впрочем, не самая ощутимая. Разве только в такой жаркий день - не сбежишь опрометью, скидывая на ходу одежду, к прохладной, серо-зеленой глади, куда вдруг - и бух! Пусть другие теперь бухаются и плещутся, яко твари морские. Хотя бы Алина: Саныч знал, что женщина не пропускает случая наведаться в купальню, чей белокаменный остов выглядит отсюда так изрядно, что впору греческому храму. Вблизи, конечно, дело другое; был он там, но не хочет вспоминать сейчас.
А вот и она, сто лет ей жизни. Полковник своими словами не просто подтверждает факт появления Алины в поле зрения, но и выносит оценку её теперешнему занятию и вообще пребыванию в этой местности: - Снова замуж ее, да за основательного, чтоб не маялась тут ерундой! - Снова затыкает рот трубкой, круто поворачивается, шествует по дорожке к дому. Санычу хочется возразить, и он вспоминает о работе полковника над записками - а ведь он не удосужился спросить, как двигаются дела; открыв рот, он, в конце концов, не решается произнести ни слова, и вновь поворачивается посмотреть. Алина быстро идёт по мосткам, далеко отходящим от берега в реку, а за ней поспевает едва фигурка поменьше, в матроске, и по ней он узнаёт Сашу, хоть лица не видать: кому ещё тут быть? Разница между ними очень явственна, когда они вот так, вместе, идут след друг другу: несмотря на быстроту одинаковую движений, фигура женщины в сиреневого цвета платье движется плавно, словно плывет, а темно-русая Сашина головка качается буйком на бурных волнах.
Они доходят до края мостков, где волны частично перехлёстывают через настил, и теперь стоят, повернувшись лицами по течению, держась за руки.
"Красиво",- бормочет Сан Саныч; на секунду ему даже кажется, что частичка прохлады передаётся от этой странной парочки к нему, но он тут же чувствует, как из-под панамы на глаза течёт щипучий пот, как мокро у него подмышками, как горит кожа на теле, несмотря на то, что он почти весь снаружи запакован в материю. Красиво, конечно, красиво, но сам он скоро расплавится, стечёт вниз, оставив по себе костяк с пересохшими ртом и гортанью. Вот, наверное, почему ушёл полковник, всё делающий вовремя и правильно, а вовсе не из негодования на Алину; это только Сан Санычу могло примерещиться - с его вечной привычкой видеть пружины человеческих действий в эмпиреях. Когда речь идёт о людях, прочно стоящих на земле, такая метода рассуждений приводит к ложным выводам.
Ну, что же, надо последовать примеру такого человека, когда имеешь его перед глазами. Сан Саныч бросил прощальный взгляд (а как ему вдруг захотелось сбежать вниз, к таким близким на взгляд, людям, и встать рядом с ними, третьим звеном в цепи!) вниз, повернулся и - ушел сквозь огненное марево.

22
Саша уже начинал уставать от компании Алины. Конечно, она ему очень нравилась, ему хотелось быть рядом с её волнующим телом, но когда она всё время приказывала ему делать то и то, заставляла таскать по жаре ведёрки с водой, краской, убирать, мусор, он начинал забывать, что в ней заключена самая притягательная тайна на свете.
Это много - забыть о ней, скрытой под множеством шуршащих, разноцветных материй, изрезанных, скрученных и снова соединённых самым невероятным образом, - Саша безошибочно понимал, что это сделано с единственной целью - скрыть, замаскировать, сбить с толку, чтобы не победило могучее, как океан, чувство, наличие которого в себе давно уже не было для него тайной, и проявления чего, как он предполагал, основываясь на мутных намёках авторов нескольких прочитанных любовных романов, было подобно молнье, недавно сжегшей деревенского подпаска.
Недавно они были на кладбище, он заглядывал в свежевырытую могилу - и, если б не оклик полковника, не скоро отошёл бы от нее. Вот место для последнего упокоения ч е л о в е к а… Возможно, это соображение, а может, что другое, приковало его взгляд в глубину земляной ямы.
Тайна; тайна женщины волновала его сходным образом; нонсенс, но это так.
Но сколько можно очаровываться тайной, ее непроницаемостью для мысли и глаз: Саша уже отчаялся заглянуть Алине под платье – она, так её, предугадывала поведение своей одежды при движениях - даже самых будто бы раскованных и нечаянных, без малейших усилий обеспечивая достойный и скромный вид; мальчик мог бы полюбоваться округлостью и изяществом рук, открытых засученными рукавами, их белизной и тремя коричневыми родинками на левом предплечье, образующими равносторонний треугольник - но он не был любителем математики, к тому же руки - исполнительные придатки для рутинной работы, когда они сжимают то кисть, то тряпку… Руки у Саши были свои.
Когда они делали что-то вместе, как сейчас, когда осторожно, с двух концов, ухватили и перенесли в сторону небольшую, но тяжёлую статуэтку римского воина, когда их дыхание смешивалось вместе, и он видел рядом её лицо с приоткрытым маленьким ртом, в котором можно было разглядеть даже трепет красного язычка за рядами белых зубов, ощущал смесь разнообразных запахов, исходящих от её разгоряченного возней тела, - тогда он приобщался к частичке тайны, пугаясь и желая дальнейшего - пусть она потребует, чтобы он помог ей хоть громадный старинный шкаф, будто приросший к полу, передвинуть, пусть, он согласен! Тогда он даже не задумается, надо ли его трогать; а так он задумывается, он смотрит на следы их усердий среди вопиющего беспорядка и, хоть не любитель математики, мгновенно просчитывает и произносит про себя ответ: "ерунда".
Ему хочется вернуться к своему ритму жизни - неторопливому, заключающемуся в переходе от предмета к предмету - после надлежащего изучения оного, - со скоростью… Чуть больше улитки; он не верит, что движенье - это жизнь, мальчик достаточно впитал в себя от здешних мест, чтоб ловить момент - и жить, сколько возможно, им. Потому что существует большая вероятность того, что следующего момента придётся ждать слишком долго, т.е. далеко он, и бегать в поисках лучшего от хорошего - не в правилах долгожителей, чьи привычки, несмотря на малые годы, воспринял Саша.
А лучше всего - будь доволен тем, что есть, и не суетись. Она даже ещё ни разу не отлучилась пописать, а у Саши уже, хоть и не. Помнит, что много воды выпил сегодня, намечается, кажется, прорыв. Переминаясь с ноги на ногу, он не выдерживает, наконец:- Тётя Алина, мне хочется пи-пи.
- Так что же ты? Тебе по-малому? Да вон за кустик встань. - Отошел он, конечно, подальше и, выпустив наружи тонкую, тугую струйку, заставившую пыль вскипеть пузырьками и свернуться в серые шары, додумал начатую мысль - соображалка работала: - "Она больше, потому у ней место, где собирается… вот это, что льётся - больше размером. Из-за этого ей легче терпеть - дольше наполняется".
И какие упорные и выносливые эти взрослые! Вон она, как ни в чём не бывало, передвигает лестницу под следующее окно.

23
Жара спала.
Всё-таки было только начало лета, и дни не раскалялись ближе к вечеру, как будет - или, если что-то не сработает в механизме климата, - как бывало обычно в этих краях.
- Будто прохладнее стало,- сказала Юля и, не дожидаясь отклика, опустила платок с головы на открытые плечи.
- Будешь голышом гулять - прохладно будет,- съязвила Даша. Она преувеличивала: девочка не была голышом даже близко, но - гулянье кончилось, близилось возвращение, и она, на правах старшей, должна была указать Юле на правила приличия. Если не сейчас, то раньше в этот день они бессовестно нарушались, это правда, и девочка смолчала.
- Может, пристанем к берегу, отдохнём? - предложил Сережа, глядя на усилия Викентия, гребшего против течения - не сильного, но вёсла были тяжелы, и дорога была ещё неблизкой. Наверное. Он точно не знал. Береговые приметы ничего не говорили его глазу.
- Я не устал,- сказал Викентий быстро, уместив ответ в один выдох: про греблю объяснять нечего. Он вошёл уже в азарт получающегося дела, - пусть нелёгкого, но явно продвигающего лодку всё выше вверх по течению, всё ближе к цели. Цель. Торопиться, конечно, нечего…
- Вик, если ты устал, мы с Серёжей сменим тебя, - сказала Даша. Спешить, конечно, некуда, но на сегодня здешние места исчерпали, пожалуй, для него и его спутников удовольствия. Не так уж их здесь много, приятностей и развлечений, и все они изобилуют… сюрпризами, как Ямское Поле ямами - того и гляди провалишься.
Он до сих пор не мог позабыть чувство жути, коснувшееся его, когда он разглядывал окружающую натуру с точки зрения того, что там может произойти с невинным мальчиком, предоставленным его попечению. Попечитель. Конечно, там, куда они должны доплыть, будет скучнее, но он, по крайней мере, не должен будет волноваться, глядя в пасть матушке природе и гадая, что она такое кушает, когда голодна.
- Нормально. Я не устал. - Болтать при такой нагрузке было невозможно. Напротив сидела Юля, высоко подобравшая юбку, чтоб она не намокла в воде, потому что лодка немножко подтекала - несмотря на старания полковника, затратившего целый день, чтоб проконопатить и просмолить это изделие местного мастера. Мастер, верно, был такой. Но лодка шла ходко даже против течения и даже с приложением сил одного юноши, совсем не бывшего чемпионом по водным видам спорта. Главное - она была новой, на ней ещё не было склизкой печати времени - иначе их никто не отпустил бы на ней в неизвестность этих мест, про которые старожилы могля бы кое-что трагичное рассказать.
Но обитатели усадьбы не общались близко со здешними племенами; что-то Георгий, конечно, слышал, но для него настолько само собой разумеющимся было отсутствие положительных моментов в течении диких лет в омутах народной жизни, что он другому и не поверил бы. Вырастали, конечно, отдельные человеческие экземпляры, достойные… более глубокого изучения и оценки, но лишь с его, Георгия, точки зрения. Амфидолина была… достойна; если б ещё сама она… дикариня.
Юля сидела напротив Викентия, лицом к нему, спиной к спине с Дашей; они привалились к друг другу, слишком уставшие, или час был такой, чтобы болтать, смеяться или напевать. Небрежно подобранная, будто смятая со злом, юбка являла, перемещаясь, взгляду Викентия разные картинки, и он с удивлением чувствовал, что ему интересно и даже будто бы сил прибывает, когда маленькие пальчики девочки, теребящие оборки и складки на материи, двигают её туда-сюда, то открывая, то прикрывая белизну полных ножек и розоватое бельё. Это походило на игру - будто эти пальчики пощипывали, поглаживали напрягшееся тело Викентия - а то вдруг переставали.
Он сердито поглядывал на её лицо, но девочка, похоже, вовсе не замечала гиперреакции юноши и не задумывалась о том, как выглядит то, что у ней выглядывает, в глазах представителя противоположного пола. Едва ли она успела в этой жизни задуматься о подобных гадостях. Как будто бы они сегодня, раньше, более откровенности допускали - Даша наша всех тут краше, - так почему на него, чувствующего себя победительным ловеласом, так действуют скромные прелести…. она же ребёнок.

24
Сан Саныч выглянул на стук копыт неподалёку, недоумевая: никто как будто не ожидался сегодня, и для почты день был неурочный. Всадника он узнал немедля, но не сразу поверил своим глазам.
Кстати, его давно интересовало это выражение: не верю глазам своим; он считал, что в человеке, не страдающем галлюцинациями, недоверие к своему зрению есть признак слабого и недалёкого ума. Себя он, разумеется, не относил к последним категориям, и вообще, если считал себя последним, то разве что из числа воинствующих идеалистов, людей, бескорыстно преданных гуманистическому прогрессу, а ещё больше - приверженцем самоусовершенствования человека посредством облегчения условий его жизни развитием наук.
Потому что гуманизм… это хорошо, это мило, но как же быть тогда с воспитанием; некоторые черты человеческой натуры, как он мог заметить, вовсе не были следствием дисморфных условий социальной среды, а… были изначальны, как изначальна зимния ночь, и тут надо было приложить усилия не просто воспитательные, а граничащие с исправительными, т.е. жёсткими, твёрдыми, вряд ли признаваемыми отцами гуманизма. Деятельная любовь человека к человеку - не одно поглаживание по русоволосой макушке.
Верь не верь, но это был именно Георгий и именно верхом. Чёрные очки сидели боком на его крючковатом носу, барская фуражка была надета задом наперёд, руки судорожно сжимали поводья, но он выглядел довольным, судя по улыбке; видимо, поездка обошлась без серьёзных приключений и заканчивалась успешным возвращением к месту старта, время которого осталось незамеченным Сан Санычем.
Он-то считал, что Георгий возится по хозяйству, - не уточняя для себя, в чём может заключаться таковая. А он - гляди, как куражится. Если ему удастся неповреждённым слезть с гнедой кобылы, тогда он… совсем молодец.
Но этого Сан Санычу увидеть уже не пришлось - Георгий направил лошадь за дом, где, как вспомнил Саныч, была земляная насыпь, куда удобно было слезть, а не получится слезть - мягко упасть.
Даже когда Сан Саныч перестал видеть и слышать всадника, он не переставая обдумывал увиданное: столь редки были нарушения заведённого порядка в усадьбе, что любое непривычное коленце быта воспринималось, как извержение Везувия обитателями прилегающих селений. Заведённый порядок заключался в выезде полковника на лёгкой, беговых кондиций, двуколке с Георгием на месте кучера по пятницам, и курс был известен, даже лошадь не нуждалась в направлении вожжами: станция. Остальное время кобыла, связанная треногой, гуляла внутри изгороди. Полковник не был лошадником, он был артиллерийский офицер в прошлом, и кони воспринимались им утилитарно, как тягловая скотина. Бывший бог войны, что ещё скажешь, какого ещё отношения к миру ожидать…
Сан Саныч попытался вернуться к письму, начатому им ещё день назад, - обращение к старинному приятелю, весть от которого он получил месяц назад; обязательность не была присуща его характеру, и писать было нечего - прошли те годы, когда достаточно было изложить предвидения и ожидания, чтобы заполнить конверт тугой стопой бумаги; пришло время писать о сущности настоящего, должной быть составленной из отчётов о состоянии здоровья своих и близких, продвижении по службе, о кляузах, сплетнях… старинный приятель существовал в среде, бывшей terra incognita для Саныча - служил мелким чиновником на мизерном жалованьи, общих интересов у них не оставалось, а ведь какими товарищами они были в старину! Трудно верится, но отвечать надо. "Может, и не надо", - про себя думал Сан Саныч; вымучивать из себя слова лишь из чувства долга перед юношеским приятельством - кому это нужно? Ну, ладно, он согласен, надо ответить, но что ему написать? Он даже себе стеснялся признаваться, что ему страшно заглядывать в прошлое и оттуда обозревать нынешнее положение, свои достижения, как-то теряющиеся в масштабе безразмерно огромных лет. Чего он достиг? Какое там; остаётся радоваться, что не утратил лучшее в себе, взятое в дорогу столько - не хочется думать, сколько - лет тому. Нет, он запрещает себе думать про это. Сентиментальным ему быть не с чего: душа жива.

25
Несколько времени Саша раскачивался на скрипучих качелях, не испытывая при том удовольствия - ни большого, ни маленького. Он делал это, словно выполнял заданный урок - старательно, с серьёзным лицом; он должен был лететь туда и сюда, быть то здесь, то там, то здесь, то там - то здесь - то там - то здесь - то там, - ритм, отбиваемый с чёткостью маятника.
Это входило в его времяпрепровождение, большей частью состоящее из непонятных обязанностей: вовремя ложиться, вовремя вставать, а между этими границами - безрадостное послушествование тем, для кого он - не более, чем досадное излишество, от которого почему-то нельзя избавиться решительно, раз и навсегда. Нельзя было прибегнуть к окончательному решению мальчикового вопроса, приходилось довольствоваться полумерами.
Кого интересуют маленькие мальчики?
Ответ на этот вопрос был написан на Сашином неподвижном лице. Лицо, конечно, двигалось вместе с остальными частями, неизбежными в комплекте дитя человеческое, но его выражение при том не менялось, - так что с этой точки зрения это была наиболее равнодушная к общему движению плотица мальчика.
Руки, ноги, туловище, даже голова на тонкой шее – всё вместе устремляло конструкцию в совместное движение, а лицо оставалось безучастным, глаза даже чуть прикрыты веками, что придавало Саше кукольный вид.
Маленькие мальчики интересуют других маленьких мальчиков, - вот что было начертано на этом лице. Но ничего не поделаешь, он был один, и должен был интересоваться теми, кто имел его как предмет забот и хлопот.
Алина хотя бы красива. Она могла быть не настолько совершенно сформированной женщиной, чтобы вызвать и поддержать интерес противоположного пола, к чему она вовсе не стремилась, но она была именно такой, какой художник хотел видеть её и ей подобных, и Саша должен был проникнуться женской сутью сей дамы, чему общество ставило преграды, такие преграды… хоть он всё приписывал лично Алине, будто она сама придумала дразнящие воображение ребёнка платья.
Она, только она - ему в голову не могло придти обобщить Алину, причислив её к племени прочих даш и юль.
Не говоря уж об Амфидолине. То была та ещё - совсем особенная, ни на кого не похожая, и она была сильнее.
Саша прибавил разгона - теперь качели в мёртвых точках замирали параллельно земле, и затем падали отвесно вниз. Глаза его почти закрылись, но видел он сквозь свой прищур, так поразивший утром Саныча, одновременно и прыгающую ему в лицо твёрдую земляную шкуру, и выражение её лица - как будто она однажды решилась на в с ё, и решимость эта не покидает её с тех пор никогда. Ему казалось - когда он сидел и невинно попивал утренний чай за столом в компании Георгия и Амфидолины, стараясь не смотреть в тёмный зев печи; когда Георгий, неумело важничая, по-ребячьи вольничал с выдающимися деталями женского тела; когда обладательница сочного, грудного голоса тычками в лоб или, по настроению, щелчками в нос, предъявляла на чьё-то обозрение отрицательное отношение к приставучке, когда печной жар и горячий чай с мёдом окрашивали лица румянцем или багровой краснотой; когда к нему обращались так, словно он был тот самый младенец, чьи уста - неизбежно, при каждом шевелении, - глаголют истину, приветствуемую, но никому не нужную, в расчёт не принимаемую; когда он сравнивал виды равнодушия к себе со стороны обеих женщин (сторона Амфидолины была мягче, молочнее, но Алина обладала большей тайной, он был готов побожиться в этом), - ему казалось тогда, что этого совсем нет, что он всё сочинил спросонок, а вот сейчас это кончится, он очнётся и… должно было произойти что-то настоящее.
Показавшись - намекнув мгновенным приходом-уходом не столько на свою природу, сколько на то, что жизнь - лживый сон, - настоящее исчезало. Что за зарница-озорница в сумерках сознания, потёмках мирозданья…
И поэтому тоже Саша раскачивался. Как можно было оставаться на одном месте. Утомительно загадочная, неразрешимо закутанная Алина была жизнью, куда ему предстояло войти по самую шейку, если не глубже - а глубже нельзя было: надо так войти, чтоб можно было дышать; привыкнуть к ней - не уточняя, не расчленяя, прекратив надеяться, что отсюда можно войти в другую, настоящую жизнь.

26
До заката было ещё далеко, но диск солнца уже можно было разглядывать, если как следует прищурить глаза, оградив их жалюзями ресниц.
День близился к концу; и главной приметой тому было умиротворённое состояние души Серёжи, в очередной раз обратившего бледное лицо к солнцу, - продолжая пребывать в неизменной шляпе на голове. Никак нельзя было сказать, что в разгар дня он был особенно беспокоен, но вот сейчас наступало совсем уж покойное спокойствие - предвестник глубокого и долгого ночного сна, когда они растут - дети, конечно, не трава же.
"Недолго уже", - подумал он, глядя на берег: в очертаниях появились знакомые детали. Рядом, перегнувшись головой через борт лодки, сидела Юля, молча разглядывая что-то в воде, где Серёжа ничего примечательного не видел: отражения того, что можно увидеть и так, не в приглушённых серых тонах воды, на фоне пропасти небесной. Юля незаметно придвигалась к нему всё ближе, всё теснее прижимаясь к нему боком, и при каждом её порывистом движении Серёжа отстранённо удивлялся, какое у ней твёрдое и, одновременно, будто текучее тело. Чужое тело рядом, чужое тепло; он даже ощутил биение её сердца. Ему хотелось отодвинуться - так, на всякий случай, будто от пламени костра, способного обжечь, но больше места не было.
Скосив глаза, он рассмотрел Юлино лицо вблизи. Сейчас, когда она не манерничала, не капризничала, а была серьёзна - пугающе, по-взрослому, по-чужому, - Серёжа нашел его интересным, напоминающим портреты и лица женщин на картинах. Причем не каких-то известных особ, вроде Венеры, а тех, что на втором плане, смотрящих на центральное событие - несение там или купание: непонятно что выражается в их внимательных, бессмысленно блестящих глазах и рефлекторно улыбающихся губах, потому что непонимание ими смысла происходящего бесспорно, но в них Серёже виделась сочувственность, проявление душевной теплоты, обязанной быть - хоть временно, хоть только в годы молодые - у них; примерно такие ощущения он испытывал, когда Рекс клал тяжёлую голову ему на колени, и он чесал ему за ушами. И в собаке, и в тех женщинах был огонёк жизни, немыслимый хотя бы без капельки добра, без готовности любить.
Но без любви лучше. Она лишь приличное название для того, что к ней имеет сомнительное отношение. Под ней пряталось столько нелепого, постыдного, ею маскировалось столько низменной жестокости и подлости, что одно упоминание любви вызывало краску на Серёжином лице. С ней, как с пищей, поедаемой за столом: между кровавой трапезой волчьей стаи и семейным обедом разница не настолько значительна, что ей нельзя пренебречь внимательному взору. Может, потому Серёжа так часто обращал взор к небесному светилу, лишая его возможности видеть что-либо ещё. Но долго ли он сможет это делать?
Юля толкнула его плечом, и шепнула: - Смотри!
Переведя взгляд вниз, Серёжа увидел в толще вод что-то тёмное, огромное, неподвижное. У него даже дыхание пресеклось, но его ободрил нисколько не испуганный голос девочки: - Наверное, это водяной. Да не бойся ты, днём он никого не трогает.
- Откуда ты знаешь?
- Слышала. Мужик один рассказывал. Который лодку ладил.- Юлька примолкла, что-то сосредоточенно вспоминая, но больше ничего не добавила, а чёрная тень осталась позади - Викентий давал-таки изрядного хода их лодье, совсем уйдя в ритм и не нуждаясь больше в допинге для гребли - на нero самого теперь приятно было смотреть, как на любого человека, у которого дело идёт ладно.
Они с Дашей, сидящей напротив него, тоже больше молчали, не испытывая нужды в словах - разговор вели их глаза, внимающе глядящие в глубину других, но не чужих. Тон их голосов, произносящих пустячные замечания вперемешку со смехом лишь подчёркивал, утверждал особые отношения, установившиеся не столько благодаря сегодняшним глупостям, а в силу обоюдного желания, тяготения или как угодно ещё. День тому благоприятствовал, - только.
Серёжа крепче прижался к Юльке - так было спокойнее.

27
Сан Саныч решил побриться.
Ничего особенного в этом желании не было - если необходимость ежедневно приводить свою личность в привычно-приемлемый вид можно обозначить понятием "желание", - неупорядоченность здешнего быта, как и быта бродяжного, каковой пал на долю Сан Сaныча, не допускала щепетильной аккуратности в мелочах жизни; как и когда получится, лишь бы час времени свободного и горячей воды ковшик оказались в его распоряжении.
Со временем все было в порядке. В последнее время оно избыточностью даже ввергало Сан Саныча в подобие пустоты, где он, словно таракан, перевернутый вверх лапками, беспомощно шевелил лапками - как физическими, так и метафорическими, под коими понимаются интересы, увлечения, привязанности… ну что еще там может быть у Саныча, обрисованного так полно на столь небольшом пространстве, что возникают сомнения по поводу утверждений о непостижимой сложности человеческой натуры.
Время, каким располагал Саныч, предрасполагало к занятию, обговоренному выше. Если подумать еще раз, то ни к чему больше оно его и не подвигало - руки у него были коротки для чего-либо другого. Алина; забудь ты о ней. Ковшик горячей воды. Вот что тебе нужно.
Саныч прошел по пустым коридорам, прислушиваясь и поглядывая по сторонам - не появится ли Викентий - человек, чтоб. Нет, никого нет, только неясные шорохи доносятся из-за дверей, указующие на протекание жизненных дел – столь же мелочных, сколь и необходимых, как процедура обривания кожи на лице. Стрекот, стуки за дверьми Алиниными, куда он не стал просовывать колючую физиономию, монотонное чтение за дверью полковничьего штаба - приказы, диспозиции, экзекуции, - там уж… туда ему не надо совсем, и он приободрил шаги, убрав из них нерешительную просадку, вызывающую вопросительную интонацию поскрипывающих паркетин.
В результате он оказался у дверей людской скорее ожиданного, не повстречав при том искомого человека. Конечно, это закон природы - отсутствие именно того, что тебе нужно и тогда, когда нужно, - кстати, не худший из законов, есть ведь, например, самый кошмарный вариант: присутствие того, что тебе совсем не надо там, где не надо.
Об этом Саныч подумал рассеянно, без негодования, входя в помещение, точное название которому трудно подобрать, потому что оно совмещало в себе и кухню, и кладовую, оно вмещало в себя гигантскую печь, и маленькую железную печурку рядом, и стол, и скамьи, и бадьи, за печкой Саныч своими глазами, не утратившими юношеской остроты, разглядел большую метлу - учитывая царящие там потёмки, острота зрения, в самом деле, необычайная, но широкие полати в подробностях даже эти глаза ухватить уже были не в состоянии. Варварски бесформенная громада вызвала гримасу на лице Саныча, не способного заподозрить в нём апофеоз русского комфорта. Вечные горячие сумерки - что может быть милее языческому сердцу! Но не ему, не ему, не расположенному к эпикурейству европейского толка.
Никого. Он потрогал вделанный в печь большой казан. Температура - подходящая, надо лишь зачерпнуть, открыв крышку.
У Саныча всё получилось, и он даже не обжёгся. Самодовольно улыбаясь, он осторожно понёс перед собой медный ковшик, над которым вились белесые пряди пара, к себе.
В открытом переходе между домом и пристройкой, откуда он возвращался, он заметил краем глаза шевеление в кустах, сразу прекратившееся, когда он перевёл глаза в том направлении. Но он был почти уверен, что за мгновенье до этого там была голова мальчика - знакомого мальчика; конечно, Саша, взглянувший на Саныча тем своим странным быстрым взглядом, почему-то срывающим неспешный ритм сердца. Надо бы заняться этим ребёнком. Каким-то образом. Надо, а не хочется. Не располагает дитя к занятию своим воспитанием в духе… хотя бы традиций, для начала, если уж нельзя его сразу приобщить к новому, что подходит, гудя, словно товарный эшелон, в эту местность, в здешние края, чтобы наполнить их своим содержимым.
В любом случае, надо сначала побриться, выкинув посторонние соображения из головы. Тёзке придётся подождать.

28
Саша сидел на толстом, изогнутом корневище неопознанного дерева; что больше размером - "дерево", что тоньше, гибче - куст или ветка; что потолще - годится на дрова, что меньше - для изготовления саблей и свирелей.
Он сидел на том, что потолще, окруженный тем, что поменьше, пробравшись сюда осторожно, чтоб не задеть горящим лицом паутины, не потревожить их отвратительных хозяев, ждущих.
Лицо его горело, и было приятно ласкать обгоревшую кожу прохладой узорчатых теней.
В закрытых глазах блуждали разноцветные круги и белые искры, а ещё он воссоздавал в них женщину, деформированную взглядом сверху, так что голова с высокой прической черных густых волос казалась самостоятельным тёмным пятном, как никогда не бывает при нормальном расположении человечков в их сообществе.
Но Саша висел на ветке, и хоть не видел ничего особенного (в том смысле), тем не менее, созерцание бесшумной, ни на что не похожей фигуры увлекло его до полного самозабвения; вот только сейчас он начал чувствовать, как саднят коленки и живот, принявшие на себя все изгибы и сучки ветви, послужившей наблюдательным пунктом. Но плевал он на боли, считая полученные синяки и царапины ценой за развлечение. Платить он был готов, и считал это справедливым.
Он бы и сейчас пребывал там, с кошачьим терпением уставя глаза в промежуток, оставленный занавесками в стекле, если б Алина не ушла, предварительно пообщавшись с кем-то через дверь, всё так же бесшумно, все так же нелепо, как заведенная куколка, двигаясь среди очертаний предметов. Ничего, считающегося заманчивым, для глаз ребенка, сменяющего одну фазу развития на другую, растущего, любопытствующего к тому, что есть мир: только ли привычная кашка-манка, или что-то еще.
А именно: что еще?
Всё так меняется - только чуть приподняться, вскарабкавшись по толстому, испещренному морщинами, как лицо старухи, стволу, уже помина нет красавицы Алины, а есть непонятное в своём механическом поведении существо, чья голова сразу переходит в тёмную юбку. Отсутствие абсолюта в таком важном вопросе не нравилось мальчику. Если возможно так сильно ошибаться в столь неоспоримо-соблазнительном факте, тогда в чём можно быть уверенным? Трудно сочетать представление о женственности, исходящей всегда и везде от этой женщины, с нелепой куклой.
Хорошо, что она его не заметила. Хорошо потому, что он не видел обращённых к нему глаз существа.
А если это была не она, а о н о ? Исподтишка кидающее взгляд на него… но ведь этого не было? Не было, но он так чётко представил, каким мог быть взгляд странного существа… но ведь это была она. Алина. Он любит ее, и нечего придумывать. Ведь не побоялся же утром войти к ней в комнату и подойти к постели, где ровно, спокойно дышала спящая женщина. Не придумывай, так что. Дерево - оно ведь тоже меняется, когда подходишь к нему и, примерившись, обхватываешь руками-ногами, карабкаешься по нему, тесно обняв шершавый, грубый ствол.
У них нет глаз, ни у толстых, ни у тонких. Они безглазые, безротые, но они тоже рожают детей.
Знал ли Саша, как они появляются на свет? Или верил, что его принёс журавль? Если он вообще задумывался над этим вопросом. Во всяком случае, ответам старших на свои вопросы он давно разучился доверять - они все что-то скрывали. И вовсе не потому, что были могущественными властителями тайн. Они, в общем, были теми же самыми. Просто крупнее. Среди детей были такие же… Он поколебался, но произнёс про себя: "говнюки".
Значит, Алина может быть такой тоже - вот такой, какой он видел её с ветки. Значит, она тоже подвластна порядку вещей на этом свете, в этой местности, способной произвести ещё не такие фокусы. Сделать из человека не один манекен только, а больше. Много больше.

29
По особому виду земляных, водяных и небесных пространств, притворившихся бесконечными, чего на самом деле не может быть, стало понятно, что пришло обманное вечернее время, когда всё не то, чем оно кажется. Вот и река, если чуть вглядеться в её поверхность, представляется бездонной, отчего кружится голова. И так со всем, куда ни переведи взгляд. Интересно,
Со всеми ли так? Сережа не сомневался, что со всеми - относительность мировосприятие не была ещё ему отчетлива, и поведение остальных, их будто осунувшиеся лица и потемневшие глаза были для него достаточны, чтобы не задавать вопрос, ответ на который был очевиден: все были в вечере, и вечер был отличен от прочих времён-периодов суток.
- Погоди, я помогу….
- Толкни сзади.
Голоса тоже звучат по-иному.
Лодка причалена, привязана, они кучкой стоят на мостках, глядя на далёкий дом наверху обрыва, куда ещё подниматься, стоят и смотрят, будто пришельцы из других мест и времен, не знающие толком, куда они попали, и надо ли задерживаться здесь. Отчужденные, не понимающие, что же произошло такого за день, что они не признают берег своим.
"Всего лишь вечер", - успокаивает себя Сережа, ощущая такую тоску, что хоть плачь. Это совсем не похоже на возвращение к родимым пенатам, скорее - на прибытие к месту вечной ссылки. Плыть бы и плыть, каждый раз приставая на ночлег к новым берегам, к другим приютам, лишь изредка вспоминая оставленный позади очаг.
Слишком уж непохож дом с мёртво блестящими глазницами окон, темный на фоне бледных небес, тихий на… что-либо из представлений о нем, представлений о том, чем должен быть милый дом, native house. Лучше не возвращаться, лучше не видеть.
Тут он замечает, что Юлька то и дело оступается, губы её вот-вот разъедутся в истеричном плаче; он берёт её под руку, и теплота хрупкой конечности помогает преодолеть начавшиеся поиски причин упадка духа после столь хорошо проведённого дня. Вик с Дашей успели далеко уйти от них, обмениваясь на ходу чуть слышными звуками, значения которых не разобрать совсем уж. Вроде бы слова, но как-то тускло они звучат. Он будто о чём-то спрашивает - или просит ее - без желания, будто по обязанности, она – отказывает безучастно, потому что должна говорить "нет"; их голоса - без человеческих интонаций, словно птицы, припозднясь, перекликаются спросонок. Хотя на самом деле всё ясно, - должно быть.
Но тут Юлька, привалившись к нему, просит обнять её за талию - у ней рука устала. Сережа - рослый мальчик, поэтому его рука проходит подмышкой у Юли, и ладонь ложится куда-то выше, попадая на что-то упругое, горячее; девочка, прижавшись к нему, не возражает. Он сильнее сжимает это непонятное, потому что Юлька чуть не падает, совсем обезволенная, тоже обнявшая его правой рукой, ее пальчики, как птичьи коготки, шевелятся, цепляются за него, никак не успокаиваясь, не находя себе места.
Идти, обнявшись, оказывается если не очень удобно, то гораздо приятнее, легче и незаметнее, чем поодиночке. Для обоих это открытие, и они поглощены исследованием новых возможностей. Тем боле, Даша с Виком далеко ушли на пути к цели, ни разу не оглянувшись на них.
Слушая дыхание друг друга, ощущая биение сердец, воспринимая каждое движение другого… "как сиамские близнецы", - довольным тоном отмечает Юля. - "Ага",- машинально подтверждает Сережа. Всё ж это стеснительно, когда трогающее ощущение близости слабого существа, нуждающегося в твоей помощи, утрачивает новизну. Неловко, когда лапка-паучок бегает по телу, с дикарской прямотой исследуя тебя и там, пробегая там и сям, когда не смеешь выяснить, что же ты сжимаешь, боясь, что тебя поймут не так, если усилишь или ослабишь сжатие того, во что погружены твои пальцы. Неловко всё же идти вдвоём, как-то всё не так. Не просто. Слабое, милое существо оказывается ещё чем-то - с чем мальчик не готов иметь дело. Чего не скажешь о девочке - она готова, она имеет, и всё у ней в руках.
Вполне может быть, что последние слова подсказаны предвзятым отношением к ее полу. Что: она не смеет ничего сметь, а должна соответствовать идеалу романтической ироини лишь на том основании, что вот так она должна и обязана выглядеть и вести себя? Они - такие же люди, - но Сережа этого не поймет, потому что он сам - другой.

30
- Помоги мне уложить Сережу.
Саша кивнул - за сегодняшний беспутный день он привык уже слышать такие просьбы от Алины, хотя, как досадливо ощущал, помочь он ей ничем особенным не мог. Вот и сейчас ему пришлось быть в роли собачонки, сопровождающей хозяйку, путаясь у той под ногами. Оставалось полагать, что для того он и был нужен Алине, терзаясь одновременно мыслью, что ты не нужен, излишен и докучен. Но попыток убежать он сейчас не делал: было интересно смотреть, как Алина легко подняла заснувшего мальчика на руки с кресла на веранде и, ничуть не затрудняясь по виду, понесла тёмным коридором…. мимо всех дверей - к себе. Уложив Серёжу на покрывало, она снизошла до объясненья:
- Пусть сегодня спит со мной.- И, глядя расширенными зрачками перед собой, добавила: - Хоть это и вредно, говорят. Но он - не такой.
- Он ещё маленький… - не то спросил, не то уточнил Саша; голосом, привыкшим подавать редкие реплики, а больше - таящимся внутри него. Но сейчас он соответствовал колеблющемуся свету двух восковых свеч, оставлявшему в тени так много пространства, что ни одна сказка не казалась слишком неправдоподобной.
- Да, - согласилась Алина, сама в эту минуту уменьшенная склонённой над постелью позой, и голос её прозвучал испуганно, будто у ребёнка на свидании с грозным отцом. - Да, он ещё маленький…
Эти слова будто послужили сигналом для Саши - хоть за секунду до того он ни о чем подобном не помышлял… или…
Он порывисто обнял женщину, сведя ладошки на её спине, поражаясь тому, как узко её тело, и уткнул лицо в вырез на платье. И замер, составляя этим полную противоположность происходящему в нем, чего он сам не понимал. Но в эти мгновенья он уже ничего не понимал; все было удивительно, чтобы не сказать большего.
(Одно уж он понимал точно: он вёл себя совершенно недопустимо - как он часто себя вел, не имея при том посторонних свидетелей; но настолько дерзко он не вел себя даже в мечтах; вовсе он не мечтал о таких проделках; он знал, что самое меньшее, чего он заслуживает за таковое - уничтожения на месте, хотя сам не мог бы объяснить, почему должен быть уничтожен - ведь ничего плохого он не делал - по крайней мере, в эту секунду; гораздо большие преступления проходили бесследно, незамеченные, будто песчинка в пустыне.
Нет, все было нормально, он ощущал это по телу Алины, остававшемуся мягким, необычно ускользающим из ладоней - будто воздушное, хоть и горячее, хоть и душистое).
И ничего не происходило. Это было хуже, чем во сне - прижиматься к послушному, неподвижному, безгласному телу. Здесь было наяву, и Саша оставался один со всем том, что хотелось разрешиться, но не могло это сделать, не получая отклика на свои сигналы.
Самым удивительным было ощущение, что женщина понимала – но не так, как бы хотелось тому, что искало в нем выхода. Родившееся в её теле движение было вялым, нехотящим, утомленным - она, почти не меняя положения, отстранилась от Саши - на какие-то миллиметры, но этого было достаточно, чтобы порыв в нем окончательно погас; он разжал руки и отступил на полшага. Алина рассеянным движением оправила платье, таким же жестом нелюбопытно, слегка провела ладонью по его растрёпанным вихрам, и сказала то же самое, что говорили все: - "Тебя надо будет постричь". - Потом, будто обретя новые силы, выпрямилась перед ним, снова глядя на него сверху, как на собачонку. Но не отослала его, как он ожидал, слушая паузу. Ничего не добавив более, она снова склонилась над Сержей, быстрыми, ловкими руками совлекая с него дневные одежды.
Заново обретя зоркость постороннего, почти невидимого существа, Саша с холодным удивлением приметил, что в телах мальчиков тоже присутствует сокровенность наготы под покровами; она ощущалась с той же силой запретности, которая чаялась и искалась им под платьями женщин. Линии, формы, закругления, белизна укромных местечек… Значит, вот каким это может быть… Не только привычной принадлежностью своего пола…
- Нисяво сябе, - сипло прошепелявило в нём Оно, лупя глазёнки.

31
- Дети, - сказал Сан Саныч, сам ощущая неловкость от повторения темы, давно уже неуместной в обстановке, возобладавшей в полковничьем кабинете с некоторых пор.
- Дети, да… - рассеянно откликнулся полковник, не глядя на него. Лицо его побагровело, резко контрастируя с сединой волос.
- Дети… - выдохнула Амфидолина, стоявшая близь него. Лицо её блестело при свете лампы свекольной краснотой.
- Дети, - тонко проскрипел Георгий с блаженной улыбкой на расслабленном лице, и хохотнул, будто Саныч удачно пошутил.
Чтение полковничьих меморий, перемежаемое глотками хмельного напитка, довело присутствующих до высших степеней отвязанности от реальности, будто участие в непотребной службе тёмному божеству войны. Не здесь и не в этих местах и не во временах, протекающих в них, был написан шлягер "Venus and Mars are good at night", но происходящее вполне могло послужить основанием для творческого взрыва в местном ашуге. Конечно, творение его носило бы другой характер - типа частушек, но родственность можно было бы обнаружить. Было бы кому.
- Что-то припозднились. - И, видя непонимание на сиих лицах, он уточнил:- Дети.
На этот раз отклика не было никакого. Никто из присутствующих не хотел возвращаться мыслями к другим темам, кроме занимавших центральное место - светлого напитка в пузатом графинчике на столе, где лежала отставленная рукопись полковника, и Амфидолины, чей стан был обхвачен - чуть не сказал: "захвачен" - левой рукой полковника. Это оскорбляло понятия Саныча, а особенно - проделки невидимой ему правой руки; замаскированная высоким столом, возле какового они оба находились; нечто она творила в укреплениях Амфидолины, вызывая смешки и красноту ланит.
- Ну, пойду…. посмотрю, - нерешительно произнёс Саныч и, поскольку никто не высказался, он вышел.
Вечер, поздний вечер был за окнами кабинета, откуда он вышел, а здесь, в коридорах, царила ночь, хлынувшая в его нутро - с явственностью непередаваемой, будто это не отсутствие света, а наличие плотной, вязкой жидкости, поглотившей и растворившей в себе его, Сан Саныча, только что ощущавшего досаду на свое неучастие в загульчике по случаю финиша полковничьих memoirs. И что там памятного… Стоило напрягать обветшалую плоть сознания. – Die erste Kolonnе марширует. - Описанье муравьев, механически выполняющих приказанья…
Сам он жил будущим. И, несмотря на осоловелость от выпитого и от вынужденного вниманья монотонному голосу полковника, чтеца никакого, услышав во тьме скрип досок, отзвук движения другого неподалеку, он остро ощутил, что э т о г о - того, что его манило, предчувствием чего он жил - его не будет нигде и никогда. Он понял это так же полно и точно, как знал и то, что продолжения послышавшемуся не будет. Оно скрипнуло не для чего-то и почему-то, оно попросту скрипнуло. Вот и вся действительность. Как бы хотелось Санычу вернуться обратно, пусть он там был лишним, но там текла жизнь, осуждаемая, презренная, но это была жизнь, а здесь обнаружилась частичка вечности, противной всякому понятию о человеке и всем, что составляет человеческую жизнь.
Он прижал руку к груди, где закололо, прикрыл глаза, в которых вспыхнули огненные колечки.
Донесшиеся звонкие голоса воспринялись им вначале тоже в том же духе. Страх понемногу принял внятную форму боязни за свое здоровье, с чем можно было уже как-то обратиться, побороться, в конце-то концов. "Пора прекратить выпивать… и… Что еще?" - Что еще он мог сделать, предупреждая нежеланные состояния? Что?
Между тем голоса приняли силу и объем, утратив сходство с галлюцинаторным комариным писком. Дети. Они вернулись. И, судя по тону их голосов, с ними все нормально. А что с ним, с Сан Санычем? Он двинулся дальше, по направлению к выходу, ощущая неожиданный прилив сил - будто его гнало нечто, от чего надо быстрее убежать. Туда, к голосам.

32
 В качестве объяснения: почему Сашу тянуло в комнату спящей Алины?
В каком-то журнале ему попалась однажды на глаза гравюра - на весь большой лист. Изображалась внутренность комнаты, погружённой в сумрак, где объекты высвечивались то ли светом огромной луны в распахнутом окне, то ли ночником возле постели на первом плане.
Действие картины разворачивалось, естественно, на постели, но что это было за действие - трудно судить, слишком темно и неопределенно было взаимодействие двух фигур на постели.
Одной была девушка или молодая женщина - что для Саши было равнозначно, - надо думать, спящая, потому что глаза были закрыты, а тело, одетое в белую рубашку, вытянулось от изголовья к изножью; всё, как и должно, но не так ли, как положено? Уж очень спокоен и аккуратен её вид для сколь угодно безмятежного сна, слишком далеко выражение её округлого, красивого лица от… страшно сказать: от жизни! Будто она зачарована вместе с окружающим - блистающей над тёмными кронами деревьев луной, букетом цветов в высокой вазе на столике возле кровати, креслом, - всем, что разместил художник в тени, и что глаз Саши уловил мгновенно, не вглядываясь, будто провёл там всю жизнь.
Но главное, конечно, было сосредоточено и прорисовано в постели - все складки на рубашке, скрывающей плоть и создающей новую поверхность - плавные белые волны, не ткань и не тело, но всё вместе, отчего Саша лучше понял, что к чему и зачем. Знание было передано именно этим изображением, уничтожившим незначительные детали и обнажившим архетипы, заключённые в сочетание линий. Это главное - передать суть. Саша её уловил вполне - из дисгармонии рисунка второстепенных деталей, откуда выделилось то, что он и сам бы выделил, только не мог осознать, что есть вечное и что есть поверхностное. Достаточно, наверное - расскачика самого коробит от дубовых слов, из них он складывает живое тело, а получается та или иная разновидность Буратино, болвана из полена.
Но содержание картины не исчерпывалось одной этой фигурой. Нет, в пару ей была нарисована вторая, без неё трудно было бы объяснить поведение Саши перед дверями спальни Алины. Благодаря наличию второго персонажа на рисунке он и запечатлелся так - незабываемо - не в памяти даже, а в сознании мальчика.
Это был чёртик - чёрная фигурка с хвостом и несоразмерно большими рогами на макушке.
Это был, конечно, мальчик в карнавальном наряде Петрушки или Зайчика в обтягивающем костюме с блёстками и длинными ушами.
Мальчик, пришедший в комнату спящей для праздничного сюрприза.
Правда, непонятно, почему он стоял спиной к окну, т.ч. луна висела над его левым плечом, рядом с лицом, бывшим единственно светлым пятном в его фигуре; нарисованный рот улыбался, но лицо не было весёлым, как не было оно и грустным. Оно было сосредоточенным - и средоточием его была даже не спящая девушка. Брови, - наверное, им оно обязано этим выражением.
Если он стоял к окну спиной, значит, он обошел, войдя, кровать кругом.
С девушкой понятно - почему видно, что она девушка, но что во второй фигуре наводило на мысль о нечистой силе? О чертях? Кто и когда видел чёрта? Ведь не приклеенным ушам, похожим на рога, и не матерчатому хвосту был обязан Саша этим впечатлением. Значит, это тоже входило в число архетипов его сознания? Вот эта тёмная фигура, примостившаяся на коленях с краю постели, так что под них попал край девичьей рубашки, вложившая чёрную ладошку, будто лапку, в раскрытую ладонь девушки, а вторую приподнявшую над её телом, будто собираясь что-то произвести - и ничего не производившую ни в сей секунд, и никогда никогда, что почему-то тоже было понятно: всё так и пребудет до скончанья света, возможно, и представленного на картине.
Нет. На картине, всё же, представлено мгновенье, предшествующее концу света, но не сам конец, возможно, теряющийся в складках мальчишеской одежды, образованных полусогнутой позой; предчувствие, способное длиться сколь угодно долго, отчего так спокойно девичье лицо: выражение, сродное терпению, уже отмеченное, говорит, что ничего, кроме ожиданья, здесь не происходит и не произойдет.
Так мальчик или бесёнок? Вопрос этот зачем-то интересовал Сашу, почему-то ему казалось, что он нечто поймет в своей душе, если разрешит волнующее сомнение.
Если он пройдет в комнату спящей Алины - тогда должен наступить конец света. Он узнает, какой он.