Мы с тобой Макаренки. Глава шестая

 
БЛОК, ЕВТУШЕНКО И ПУШКИН
 
— Пи-ить, пи-ить,— просит какая-то пичуга.
Игорь свинчивает пробку с фляжки и жадно глотает тепловатую воду. На какую-то долю секунды становится легче.
— Пи-ить, пи~ить, — не унимается пичуга.
Пить? Да, надо пойти и дать напиться этому
пижону. «Пижон», Жорка Лукьяненко, просто-напросто забыл свою флягу в палатке, а без воды попробуй в такую жару!
Игорь из-под ладони всматривается в квадраты вырытых ям. Где-то здесь должен быть Лукьяненко. Третий день возится он со своей ямой и никак не может ее одолеть. То ему помешала мозоль, которую он натер ровно через пять минут после того, как взял лопату в руки, То грунт, который в его яме оказался крепче, да казалось, что голос светится. так исполнять Блока мог только талантливый артист, а что это был Блок, Игорь ни на секунду не усомнился, он узнал поэта по строю мысли, по душевной интонации. Чтец продолжал:
 
Женщины с безумными очами,
С вечно смятой розой на груди!
Пробудись!
Пронзи меня мечами...
 
Игорь заглянул в яму и встретился глазами с Лукьяненко. Одну секунду длилась пауза, я совсем другой голос, словно в яме находился второй человек, ядовито и насмешливо спросил:
— Подглядываете, товарищ начальник. Неэтично с вашей стороны.
— Да нет, я слушал, — словно оправдываясь, ответил Мартьянов и в свою очередь спросил:
— Блок? Раннего Блока читал?
— Блока. А вы, товарищ техник, даже знаете, что на свете существовал такой поэт?
— В школе проходил, — ответил Игорь, пропуская иронию мимо ушей. — А ты знаешь, чьи вот эти стихи?
И он без всякого перехода продекламировал:
 
Выходи на балкон.
Слышишь —
гуси летят.
Как тогда?
Как тогда!
Время к старости, брат...
Нет,
я в старость не верю,
на крыльях держись!
Верю в жизнь,
верю в смерть
и опять снова в жизнь...
 
- Чьи? Говори быстрей!
— Маяковского, — Неуверенно произнес Лукьяненко, угадывая знакомую со школьной парты поэтическую лесенку.
— Не знаешь. Владимир Луговской.
— Не знаю, — передразнил Лукьяненко, — я вам сейчас столько стихов наговорю, что и вы знать не будете.
— А ну, давай!
— Даю.
 
Живописцы, окуните ваши кисти
В суету дворов арбатских
и в зарю,
Чтобы были ваши кисти, словно листья,
Словно листья,
словно листья
к ноябрю.
 
Игорь еще раз подивился мастерству исполнения Лукьяненко.
Что-что, а подавать слова Жора умел.
— Булат Окуджава.
— Он самый, — удивился Лукьяненко быстрой разгадке, — а это?
 
Ты мерцаешь
многие сотни веков,
Марс,
планета мечтателей и чудаков.
Марс —
обитель таинственных Аэлит...
 
— Роберт Рождественский, — без всякого труда назвал поэта Мартьянов. — Теперь слушай ты.
 
Ваш выход, артист.
Ваш выход.
Забудьте
усталость и робость.
Хотя не для вас ли вырыт
зал, бездонный, как пропасть?
И вам по краю, по краю,
по очень опасной грани, по грани,
как по канату, с улыбкой двигаться надо...
Ваш выход, артист...
 
Нравится?
— Здорово. Кто?
— Тоже Рождественский.
— А я почти ничего не читал Рождественского, — признался Лукьяненко. — Попадется, обязательно прочту. Здорово он об артистах...
— А что ты вообще читаешь? — полюбопытствовал Игорь.
— Недавно «Трех товарищей» прочел. Мировецкая книжка.
— А Толстого, Паустовского, Пушкина ты любишь?
— Пушкина? — Лукьяненко задумался.
Когда-то давно, года три назад, вот так же, как и сейчас, зашел разговор о литературе. О поэтах. И .кто-то спросил тогда Жору:
— А Пушкина ты любишь, артист?
«Артист» ничего не успел ответить, вместо него вмешался Кирюха и безапелляционно заявил:
— Пушкин — это пройденный этап. Евтушенко — сила, Окуджавка (он так и сказал — Окуджавка) — сила, Вознесенский — сила,—и тут же процитировал:
 
Я — семья,
во мне, как в спектре, живут семь «я»,
невыносимых как семь зверей,
а самый синий
свистит в свирель!
 
По всему было видно, что Пушкин обществом тунеядцев и стиляг не принимается. Видно, останется Александр Пушкин во веки веков мерилом чистоты душевных устремлений и побуждений. Как насыщенность химического раствора проверяется на лакмусовой бумажке, так и человек проверяется на Пушкине.
— Не знаю. Когда-то любил. А сейчас привык считать, что Пушкин не современен. Белль, Хемингуэй, Ремарк, все, но только не
Пушкин, — ответил Лукьяненко.
— А ты знаешь, — сказал Мартьянов, — ты не одинок. Это довольно распространенное мнение среди... — Игорь хотел сказать «среди таких, как ты», но, смягчив удар, сказал,—-среди некоторой части нашей молодежи. Знаешь, я переписываюсь с одной девушкой. В общем, кто и что она, тебе знать не обязательно, а вот кусочек ее письма я тебе дам прочесть. Как раз об этом пишет. Хочешь почитать?
— Конечно, — сказал Лукьяненко и протянул руку за письмом.
— Вот отсюда читай, — показал пальцем Мартьянов.
«...Прочла с интересом «Слово о Пушкине» Твардовского на юбилейных торжествах, — читал Жора. — Хорошо было сказано, без юбилейного слюнтяйства и патоки, с настоящей живой тревогой за литературу. Недавно был у меня разговор с одним молодым парнем (однаконе зеленой молодости). Он с горячностью сказал, что последние годы читает только современное, преклоняется перед Ремарком, потому что этот писатель будто бы помогает очень многое понять в его сегодняшней жизни. «А вот за Пушкина меня не заставишь взяться!» А я во время этого нашего разговора повторяла про себя: «Фонтан любви, фонтан живой, принес я в дар тебе две розы...» И это — как музыка, как мелодия, которая приходит сама по себе, с которой иной раз встаешь утром. От нее невыразимо хорошо, даже сердце замирает!
И еще, знаешь (в который раз!), поразилась я гению Белинского. Этот человек —- душа мне до боли близкая. Каждое движение его мысли мне по-человечески понятно, даже его заблуждения, но как он понимал все, до чего могуче мыслил! Подумать только: он сказал, что Пушкин никогда не умрет потому, что он — явление не статичное, а вечно развивающееся; каждое поколение, каждая эпоха будут в нем нуждаться. Он родился на века вперед. Беливежий — тоже. Читать его спокойно невозможно. Я, например, не могу. На меня со страниц его статей смотрят его горящие глаза. Поразительный человек...»

— Хватит читать, — отобрал Мартьянов
письмо, — дальше не о Пушкине.
— Да, здорово пишет девушка, — поднял на Игоря глаза Лукьяненко, — мне таких писем никто никогда не писал. И вообще серьезно о литературе разговаривать не приходилось. Все
как-то с шуточками,—словно о чем-то сожалея, произнес Лукьяненко. — Умная девушка. Игорь Николаевич, -— неожиданно сказал он. — А в театре ваша девушка разбирается?
- Наташа? Конечно! Ни одного нового спектакля не пропускает. А что?
— Хотел бы я знать ее мнение об одной вещи. Весной приезжал театр. Симоновскую пьесу ставил.,.
— Ну так в чем дело, — обрадовался Мартьянов, — я могу тебя с ней познакомить. Заочно. Напиши ей. Она будет рада. А то я, признаться, не люблю отвечать на письма. А она обижается.
— А если я какую-нибудь глупость в письме отколю? — задумался Лукьяненко. — Я ведь не особенно того... Литфака не кончал.
— За глупость побьет,—совершенно серьезно ответил Игорь.
— Как побьет?!
— Вот так, как меня, — засмеялся Игорь и вновь протянул Жоре письмо, — вот здесь читай, после P. S.
 
«...Скажу тебе, что нельзя «над чем-то поспорить», как ты пишешь, а можно «о чем-то поспорить» и «над чем-то задуматься».
Кстати, о таинственной власти слов. Знаешь новую песню на слова Евтушенко «Хотят ли русские войны»? У Евтушенко в стихах:
«...Солдаты падали в бою на землю грустную
свою». Слово это в том именно контексте неожиданное и завораживающее, то единственное, замены которому нет. А поют что угодно, только не это: и «землю славную», и «землю гордую»
и еще бог знает что. Как это не чувствуют люди... Наташа».
 
— Н-да, серьезная она... — задумчиво произнес Жора.
— Так давать адрес
— Уж не знаю, что и делать, — замялся Лукьяненко, — давайте на всякий случай... Может, когда и надумаю. Игорь Николаевич, — внезапно сказал он,—в Евпатории сейчас
находится московская труппа.
— Ну и что? — насторожился Игорь.
— Когоута ставят, — вздохнул Жора. — Семнадцатого числа. Нельзя ли как-нибудь в город смотаться?
— Семнадцатого? Сегодня же только второе! — Игорь пошевелил пальцами, что-то высчитывая. -— Нет, семнадцатого не могу — это
ведь четверг! Поедешь в субботу, после работы. Сафонов как раз за продуктами поедет. Поможешь ему погрузить, а в воскресенье вместе с ним и назад вернешься. Договорились?
Жора промолчал. Игорь, вспомнив, зачем пришел, протянул ему флягу с водой.
— На пей, жарища лютая.
Лукьяненко взял флягу, подержал ее в руках и вернул обратно.
— Не надо. У меня есть, — и он ногой выковырнул из земли флягу, — холодней вашей будет — в холодильнике хранится.
— Ты ж говорил, что забыл ее в палатке?
— Я пошутил. Нате, пейте мою, Игорь Николаевич.
— А ты?
— Да уже обед. Я свежей наберу.
— Верно, — спохватился Игорь и взглянул на часы, — обед. А как же яма?! Проболтали мы с тобой. Синельников теперь задаст нам обоим, он ведь у нас вроде парторга на заводе.
— Не задаст. Я эту ямину после обеда добью.,
— Честно?
— Честнее некуда.
И они побежали навстречу машине. Настало время обеда, и Генка Сафонов собирал монтажников но степи.