Мастер

                Николаю Евгеньевичу Емельянову посвящается

                Взгляд мой, преодолев стену неверья
                Людского, видит то, что смертным не дано
                Я мучусь только тем, что то не двери
                Открыты предо мной, а лишь окно.
                Маркиз Абигор д'Вуайе.

                Предположим, внешне вы — молодой человек располагающей наружности, красивый лицом, одеждой и чувствами, высок ростом, широк в плечах и обладающий манерой движения мягкой, но точной и решительной; ум молодого человека, как правило, гибок, пытлив и любопытен, а ваш, сверх того, обладает незаурядной эрудицией; опыт разносторонен и велик, но, разумеется, не в той степени, чтоб лень-матушка, родившись, как принято считать, чуть раньше вас, сделала ваше существование боящимся потрясений и избегающим ярких и острых переживаний. Вы легки на подъём.
                Если всё это так, как сказано, то вы — это я, и легко будет вам представить себя на моём месте.
                Мне доводилось бывать в разных, порою очень далёких от столиц, уголках моей бескрайней прекрасной Родины. Жаль, что на Байкале мне оба раза не повезло: погода не располагала к созерцанию красот великого озера. Туман молочной пеленой уже метрах в двадцати-двадцати пяти от берега скрывал спокойную зеркальную гладь, лишь едва подёрнутую не уверенной в себе рябью, и подозревать за нею горизонт, водную даль и очертания противоположного берега залива (кажется, это было близ Култука) позволительно б только визионёру, но не человеку, обладающему всего лишь самыми обыкновенными зрительными способностями, каким я себя считал тогда.
                Но это не важно, интересней то, как огибающие Байкал поезда, между отрогов вьющиеся по стальным тропинкам, ныряют в норы тоннелей, средь бела дня добывая благоустроенную закопчёнными электрическими фонарями ночь, а ночью в тоннелях кажется светлей, чем снаружи.
                Ещё интересней устроена местность. Представьте себе сетку из тросов, неравными ячеищами сплетённую, поставьте под узлы столбы, чтобы тросы провисли, и, положив сверху ковёр из растягивающейся под собственной тяжестью материи, продавите его для пущести в серединах этих огромных ячей. Посыпьте землёй, посадите сосны, ели, багульники там всякие разные и мхи. Так вот, внизу в дождь будет грязно и трудно, а наверху — на тросах — чисто, но скользко.
                Правда, и это не важно, гораздо интересней то, что тогда я занимался такой лабудой, о которой, хоть и знаю, что всё было не зря, и не жалею, потому что это было замечательно, всё равно никому теперь не рассказываю. Зачем дурить людям головы тем, в чём и сам не преуспел?
                Самыми любимыми для меня в ту пору ознакомления с актёрским мастерством были занятия психотренингом. Там порою удавалось творить чудеса, и это было потрясающе просто. Одна девочка, например, однажды обнаружила, что в одной из прошлых жизней жила в Германии в XVI веке в городе Вюрцбурге и была сожжена в девятнадцатилетнем возрасте за ведьмовство. Описанные ею процесс и ритуал казни настолько явственно предстали пред наши очи, что сомнений в том, что она когда-то там и вправду жила и умерла, а сейчас вновь побывала там, вспомнив всё на генетическом уровне, у нас не возникло, тем более, что по истории она была круглейшей из троечниц и вряд ли смогла б ввести нас в заблуждение.
                Другой вместе с Кортесом высадился на берег нового материка, разбогател, разграбив вместе со всеми какой-то там город какой-то там великой цивилизации, а, вернувшись в Старый Свет, подцепил в Лиссабоне сифилис и от него же и скончался, заживо сгнив настолько, что глаза прислуги и докторов, до конца опекавших своего богатого благодетеля, слезились от едкого зловония, когда приходилось подходить к нему близко. Два друга не разлей вода вдруг выяснили, что в тысяча восемьсот двенадцатом воевали в противных армиях и один из них погиб под Смоленском, а другой — несколько месяцев спустя там же, под Смоленском, замёрз в сугробе. Вечером они подняли тост «За дружбу народов», а потом поочереди начистили морду бывшему сподвижнику Игнатия Лойолы.
                Толком не получалось только у меня, потому что главным при «погружении» в бездну подсознания вдруг стало дикое ощущение, очень приближающееся по силе своей к априорному знанию, что у меня нет ни «до», ни «после». То, во что попадал я, было полнейшей и необъяснимой ахинеей.
                Однажды я битых полчаса... Нужно ли напоминать вам о том, что время «вне» и «внутри» погружения течёт по-разному?.. однажды я битых пять тысячелетий проболтался между чёрным плоским и твёрдым небом и фиолетовой бездной, снизу вверх падали огромные ядовито-зелёные капли, разбиваясь и растекаясь по утыканной звёздочками тверди. Я не был перевёрнут, как кто-нибудь может попытаться меня поправить, и никто не перекрашивал землю в небо, было именно так, как я и рассказал всем: твёрдое небо вверху и бесплотная, моросящая гигантскими дождинами, земля внизу. Было всё очень красиво и — физически — несуразно больно: это два нержавеющей стали швеллера, засунутые в мои виски, медленно сходились другими своими концами километрах в трёхстах впереди, выворачивая при том из черепа бедные мои мозги, в которых в самом начале процесса были соединены.
                Они раздвигали плоть моего разума, если это можно назвать плотью, и в пустоте меж ними росло физическое состояние обратное давлению, наверное, именно поэтому мне и было очень больно. В другой раз мы сами огромными полчищами, подобными саранче, летели, уже просто валились, падали сверху вниз — из света во тьму и холод, я носился туда-сюда как честный угорелый, пытаясь спасти вверенные мне легионы, и это получалось из рук вон плохо, мы проиграли битву не потому, что мы были неправы, и не потому, что мы были слабее, и, тем более, не потому, что, видите ли, «нас обуяла гордыня», нет! Мы были побиты, потому что не могло случиться иначе, и это нечестно, обидно, в конце концов, до ненависти. С тех пор я не люблю фаталистических теорий и всяких философических разговоров о предопределении, хоть и знаю, чёрт побери, что неправ.
                Ещё я был выдавливаемой на белую поверхность из полупрозрачной пластмассовой трубы с чёрными полосами синей жидкостью. Шар, смачиваясь во мне и катясь по горизонтальной поверхности, выворачивал меня наружу, там было слишком много воздуха... горячий слепящий свет сверху, и я высыхал, умирая. Теперь я даже и не помню, на много ль меня тогда хватило? Ненадолго — да, ведь я всё умирал, высыхая, казалось, конца этому не будет. А вот на много ли? — я даже не знаю, у кого об этом можно спросить...
                Евгеньич наш стал очень внимательно, чуть внимательней, чем других, выслушивать мои россказни о погружениях. Он заметно встревожился и пару раз даже запретил мне участвовать в упражнении. Терпение его лопнуло, когда я сказал, что весь мир — дерьмо, а люди в нём — соответственно… актёры, наверное? Терпение небезгранично, тем более, когда тебя не просто не понимают, и не только не хотят понимать, но даже не предполагают, что кого-то тут нужно понять.
                Я просто больше не мог терпеть, да и не хотел, честно говоря, больше того, как ни странно, но, наверное, я даже испытал некое удовольствие... Так бывает, когда делаешь тяжёлую работу, когда результат труда известен заранее и не сделать работу нельзя, тогда расслабление по окончании приходит не удовлетворённостью, а усталостью. Так бывает после турпохода, когда, вернувшись домой, не разобрав, бросаешь в передней рюкзак и сам бросаешься в постель, ничего уже более не видя и не слыша, ничего сверх этой потрясающе-приятной усталости не чувствуя.
                В забытьи обычно видишь бесконечное продолжение, на этот раз это было движение вперёд по тоннелю, то есть то, чего я не смог добиться, но сновидения снимают все барьеры, делая совершенно, казалось бы, невозможное возможным. Я плыл вперёд, обладая потрясающей техникой плавания: я извивался, движения мои были более, чем автоматичны или рациональны, они были судорожны, если можно так выразиться, инстинктивны. Наверное, я именно так себе теперь и представлялся, перестав быть столбом: головою с быстро и правильно двигающимся хвостом. Внезапно выяснилось, что я не один такой, но почти сразу на всех других мне стало наплевать, каким-то внутренним чутьём, верою какой-то, знанием, от меня не зависящим, не моим знанием — инстинктивным, я теперь видел цель и знал, что она — моя.
                Это не было пошленьким осознанием победы, не было самодовольством превосходства, про это я и без того всегда знал, наоборот, это было спокойное блаженное состояние правильности происходящего, что-то вроде знания непреложности законов бытия, их первоосновности. В конце концов, видимо, смерть есть единственная наша возможность не умереть — продолжиться в новом качестве, растворившись в чём-то большем, ведь ни ты без него, ни оно без тебя смысла не имеют. Здесь нет размеров: всё безгранично, значит, безграничен и ты сам...
                Дальше было деление и рост, рост и деление...
                — Достаточно, Дима. — в голосе преподавателя были тепло и осторожное участие, ведь он и сам понял, что большего я не видел, что, собственно, погружение моё на этом и закончилось. — Дети мои, честно говоря, я не ожидал этого прорыва именно от него. Я всегда считал Дмитрия излишне рационалистичным, умеющим больше вычислять мозгом, чем чувствовать душой, чем смотреть, чем видеть сердцем. Но он оказался первым. Более ему таких заданий давать нельзя. Если кто-то из вас понял, что произошло, прошу вас, скажите мне об этом, потому что и вам, в таком случае, глубже погружаться нельзя — глубже просто некуда. Я не хочу, чтоб кто-нибудь из вас пытался обмануть себя самих и меня, а это сделать очень легко, у любого из вас достаточно и воображения, и логики.
                После пошедшего обычным путём дальнейшего занятия Евгенич сказал мне, что хочет поговорить со мной наедине, разрешить несколько возникших по ходу моего рассказа вопросов. Когда сокурсники покинули класс, он закрыл дверь изнутри на ключ, чего никогда на моей памяти, пожалуй, не делал. Он начал не сразу, будто готовился, сидя напротив и полуприкрыв глаза, а когда он открыл их, было уже что-то не так, как до того.
                — Добровольно или тебе помочь? — непонятно спросил он.
                — Объясните, тогда я и сам смогу.
                — Объяснять нельзя, могу только помочь, если ты не боишься гипноза.
                — А получится, если без помощи? — я ещё сомневался, но он, увидев смущение моё, улыбнулся.
                — Получится, было бы желание.
                Не надо думать, что я хоть что-то понимал, но я сказал:
                — Я готов.
                Он внимательно посмотрел мне в глаза, потом отвёл взгляд, как выяснилось позже, навсегда.
                — К чему ты готов?
                — Выйти за предел цикла, который я познал с начала до конца. Освободиться, да?
                Путь, проделанный мною в этом, особенном, погружении, был обычен. До определённого момента. Кем определённого? Ни мною, ни учителем, и это главное.
                Дальше всё было довольно забавно. Я вновь обрёл плоть, правда, до сих пор не знаю, какую. Но знаю точно, что там, куда я попал, нет и никогда не было отражений, а это значит, что увидеть себя со стороны я не мог. Сразу же возникло движение вперёд. Любое движение здесь было движением вперёд, кроме этого присутствовали агрессивные тёмные и светлые объекты, казавшиеся или бывшие вполне живыми, возможно даже, более живыми, чем я сам.
                Кстати или нет, опять не знаю, но я вспомнил и рассказал учителю два эпизода моей жизни, разумеется, никакого отношения к происходящему не имевшие, даже случившиеся в разной время: первый — давным-давно, когда я сны не воспринимал ещё так, как сейчас, а второй — утром этого дня.
                Первый эпизод полностью, как я уже сказал, был сном, где в моём распоряжении имелись: довольно пыльное и порядком раздолбанное пространство двух комнат, кухни, ванной, туалета и балкона угловой в доме квартиры на четвёртом этаже типовой советской пятиэтажки брежневских времён, девушка, которую я любил в соседней комнате в минуты иногда всё-таки случающихся передышек, враги на улице, осадившие меня в родительском гнезде и хорошее помповое ружьё, какой-то иностранный крупнокалиберный пистолет (Беретта? Магнум?!) Не очень метко, хоть и часто стрелявшие бандиты раздрызгали по полу все стёкла и как-то, видимо, из базуки раздербанили уже балконную дверь, в мелкие кусочки разнеся и шиферные листы ограды балкона, и саму арматуру её искорёжив и завязав в авангардно-запретные художественные выкрутасы.
                Более других, располагавшихся, в основном, по округе внизу, донимали меня те редко догадливые бандиты, что время от времени додумывались подняться на четвёртые и пятые этажи общежитий, торчавших прямо напротив, вот тогда приходилось по-настоящему хреново. Но я выжил. Минимум, в течение дня — защищая возлюбленную, отвечавшую безоглядной взаимностью. Расстались ли мы с нею как-нибудь трагически, разлучённые посредством её или моей гибели, я вспомнить не смог, возможно, что и не расстались вовсе, но этого я так никогда и не знал. Наверное, меня невовремя разбудили… или как раз вовремя?!
                Рассказывая, я проснулся утром и понял вдруг с содроганием, что это именно так: из сна, виденного много-много лет тому назад, я вышел именно в этот день, такой же солнечный, только предмасленично-морозный, а не летний, в другом городе, в других обстоятельствах, в другом возрасте и физическом самочувствии, с другим багажом жизненного опыта — то есть совершенно иной я.
                Разумеется, это ни в коем разе не перечёркивает всего, что было между сном и пробуждением, но ставит всё это, минимум, вровень: само сновидение, в реальном времени занимавшее, возможно, всего-то, как утверждают учёные исследователи сна, несколько минут; промежуток в почти полтора десятка лет, когда я окончил школу, поступил в училище и покинул его, слонялся по бескрайним просторам в поисках хрен знает чего, участвуя между делом в самых разных событиях так называемого «интересного времени» (в училище, кстати, и произошло то пробуждение, о котором я теперь вспоминаю); собственно нынешнее пробуждение, которое я так же и пережил тогда, рассказывая о нём учителю.
                Круги, овалы, зигзаги, ломаные и прямые, мёбиусовы и Лобачевского пространства наконец-то сомкнулись, сведя равноценно и воедино эти три биографические точки. Главное сейчас — не затянуть и не затянуться в узел, выбрав несправедливо ту или иную вервь. Это мне учитель сказал тогда, и теперь только я по-настоящему понимаю то, что он имел в виду.
                Поутру на занятия я опоздал. Слава Богу, первыми парами у нас почти никогда не бывало актёрское мастерство.
                Так вот, тогда всё закончилось пропажей поутру ключа, но подробнее пред тем стоит вспомнить одно развлечение, изредка, когда только выдавалось по-настоящему свободное время, а такое случалось нечасто, доставлявшее мне особенные удовольствия.
                Хибара, которую я снимал по нужде за, хоть и смехотворную, но целиком съедавшую стипендию, плату, была беда какая старая и, кроме того, что она покосилась как полом, так и стенами в сторону улицы, она ещё и ушла своим дном вниз — гораздо ниже уровня дороги, так что в окне на фоне довольно приниженной панорамы с узкой полоской неба, изрезанной вдали силуэтом какой-то древней лесопилки (это в центре-то города!) вблизи я мог видеть только ноги прохожих.
                Нет, под юбки, конечно, заглянуть я не мог, но и такая пикантная возможность, видимо, служила пикантной добавкой, к урезанной поверху оконной рамой картине мира. Да и о существовании наблюдателя в этом окне вряд ли кто подозревал, проходя мимо. Невольно изучив все возможные в мире типы походок, а их оказалось не так уж и много, люди во многом очень похожи, по нижней их половине я научился видеть верхнюю, казалось, безошибочно, и сомнений в том не возникало.
                Очень редко ноги останавливались напротив меня, и когда это были двое, то угадывалась настоящая драматургия идущего «наверху» разговора, правда, я так и не научился относиться к этому, как к театру… Даже собаки пробегали мимо, не заглядывая в окно, но в тот день, когда, как ни бился я, исходя отчаяньем, потом, злобой и почти уже слезами, в течение минут сорока пяти никак не ища ключ весьма простенького и ненадёжного замка, я сел на табурет прямо напротив окна, сложив в бессилье руки и, наверное, надеясь, что, как только успокоюсь, всё-таки смогу вспомнить, куда задевал его, стоптанные грязные, кажется, дырявые…
                …ботинки-не-ботинки, не знаю, что? — остановились прямо напротив. Возможно, ключ я просто уронил. Или положил на какое-нибудь необычное для него место? В другое время, в выходной день, например, окно послужило бы прекрасным развлечением. Человек стоял лицом ко мне, по пояс невидимый. Штаны на нём колыхались, будто одеты были на тощие, как черенок от лопаты, палки, а приблизительного и грязного цвета плащ не по сезону (или пальто без подкладки?) больше напоминал внеисторическую этакую хламиду, пузырящуюся под ударами ветра в стороны так, что казалось, весь человек перемещается вдоль окна от одного его края до другого, как нечто параллельное. Бич (бомжей чаще тогда называли бичами, а бомжих — бичёвками) нагнулся, и я увидел обтянутое зеленоватой противогазоподобной кожей лицо беззубого старика с очень большими впадинами глаз, которых самих против света мне разглядеть не удалось.
                Старик улыбнулся, ещё ужаснее раскрыв поганый не только беззубый, но и безгубый, рот, проговорил что-то, чего я не мог слышать, и, протянув к пыльному окну руку из бесформенно мнущегося раструба рукава, длинным корявым пальцем начертал по стеклу что-то одновременно напоминающее и перевёрнутую звезду, и крестовину в ней, и круг — снаружи, и завитушки каких-то не то букв, не то цифр. Рисовал он недолго, с полминуты стекло скрипело под его ядовито-жёлтым ногтем, мне показалось, что он и видеть-то меня перестал, только бормотал что-то себе самому под тёмным провалом на лице казавшийся нос, но, закончив, снова расплылся в своей, прямо скажем, малоприятной и, к тому же, ехидной улыбочке и, пригрозив пальцем, удалился в ту же сторону, откуда пришёл.
                Я протянул руку направо и, просто!!! — взяв со стола злосчастный ключ, посмотрел на часы и спешно отправился в училище. На днях, и это тоже стало поначалу смутным воспоминанием о чём-то очень знакомом и недавнем, я мельком увидел тот самый знак на телеэкране в выпуске новостей. Геометрически правильный, огромный и расцвеченный ядовитой гаммы неоновыми трубками, он красовался на здании не то какого-то банка, не то фирмы. Или, возможно, над какими-нибудь штаб-квартирой или представительством не то какой-нибудь всемирной организации, не то каким-то посольством.
                Кем я только не стал за свою жизнь! Этим не стал, тем не стал. Космонавтом, пожарным и молодогвардейцем — так просто на роду не написано. Мама предлагала выучиться на журналиста, мол, весь свет объездить можно, на крайний случай — учителем литературы, как и она сама; ни монтажником-высотником, ни сварщиком по стопам папы я быть не захотел. Актёром тоже не стал, режиссёром не стал, тележурналистом и кинокритиком — опять не угораздило, работником культуры тоже недолго проработал. Дольше получилось только в библиотеке, но библиотекарем я тоже не стал, как не стал ни дворником, ни сторожем.
                Однажды я чуть было не стал музыкантом, но вовремя спохватился, что не умею играть даже на гитаре, а слух хоть и имею, да голос мой слабоват, приблизителен и некрасив.
                Оставалось, никуда не спеша, собрать на стол, позавтракать, просмотрев учебник по французскому языку… ну, разве что ещё побриться. Но, выбравшись из-под одеяла в по-утреннему мочегонный холод просквожённой за ночь хибары, я не обнаружил дров возле печки. Изо рта шёл пар, так что, делая всё быстро и излишне подвижно, то есть добавляя с точки зрения формальной логики слишком много лишних движений — во имя тепла, разумеется, я оделся вприпрыжку, выбежал в сени, где, естественно, было ещё холоднее, но и там дров не обнаружил. Обидно, чёрт побери, и я рванул на улицу, на дрова мы разбирали соседний дом с сарайкой, давно непригодный для жилья и в котором, соответственно, никто не жил.
                Утреннее бритьё, столь ещё редкое для меня в те годы, пока не оказывалось под угрозой неосуществленья, но поторапливаться уже стало необходимостью, наверное, поэтому, допустив в тесноте разбираемого помещения какую-то незначительную оплошность с топором, я вынужден был резко отдёрнуть в сторону голову, отчего ударился ею об косяк, заработав боль и шишку. Кажется, именно с этого всё и пошло другим путём, товарищи, то есть наперекосяк.
                Впрочем, наломанных досок и пары-другой брусков было уже достаточно не только на утро, но хватило б и на вечер, так что с этим делом я спешно покончил. Печку растопил, заварил чай, вода в чайнике на электроплитке вскипела, пока я возился на дворе.
                Туалет был снаружи — под живописно-крутым песчаным обрывом, стеной нависавшим над домом моим. На осыпающемся песчаном откосе я обнаружил снова оголившеюся угольную жилу, таким случаем пренебрегать нельзя, вернувшись в сени за баком от стиральной машины, я с верхом наколупал в него угля и оттаранил в сени. Что ж, теперь пришлось уже торопиться, и я взялся за бритьё, естественно, порезался, из соображений экономии рискнув не сменить бритву в безопасном… как оказалось на практике, лишь относительно безопасном, станке. Залепив раны бумажками, изрядно огорчённый и немного на сей счёт занервничавший, я сел пить чай и повторять французский.
                Закончив завтрак, я проверил, прогорели ли дрова в печи, чтоб можно было закрыть заслонку на трубе, но они ещё не прогорели — это странно, ведь времени прошло вполне достаточно, и теперь я с тревогой посмотрел на часы. Чёрт побери: я уже начал опаздывать. Если не успею на троллейбус, придётся бежать бегом через просто огромный Парк культуры, распугивая своим неспортивным видом выгуливающих пуделей и болонок и трусящих от инфаркта пенсионеров.
                Что есть мочи в лёгких, я подул в печь, разгоняя тлеющие угли, помахал дверцей, двигая в ней воздух, снова посмотрел на часы и, уже махнув рукой на всё, так и не закрыв заслонку, рванулся вон.
                Не тут-то было: ключа в кармане я не нашёл. Воистину, нет в мире гармонии, и, если день начался великолепно, жди от него неприятностей. Я обшарил все закоулки хибары, куда мог бы на ходу вчера бросить злосчастный ключ, забыв сунуть в карман, но поиски и так, и сяк оставались безрезультатны. Я сел на табурет напротив окна и серьёзно задумался, стоит ли рисковать незатейливым своим скарбом, оставив дом открытым? Пять рубашек, четыре футболки, двое штанов, куртка на более тёплое время, книги… посуда… радио… постельное бельё… какая никакая полусухая жратва… тетради с первыми драматическими опытами… полный тупик и полное отупение, кроме того, вдруг искусителем выползла из угла мысль, что, если я пропущу день занятий, кто-нибудь из ребят ко мне обязательно зайдёт, и тогда можно будет решить проблему со срочной покупкой нового замка.
                Но ведь зайти они смогут не раньше девяти, когда все хозяйственные магазины будут уже закрыты. Дрова прогорели, я закрыл задвижку, при том странно обнаружив, что до сих пор не выключил плитку — исправляя чреватую оплошность, выключил. Так, уже два оправдательно-полезных дела, сделанных благодаря опозданию, чёрт возьми, нехорошо это, как ни верти, где ж этот хренов ключ?!
                Его я обнаружил минут шесть спустя (просто!!! — взяв со стола) и сразу же помчался в училище, а, когда вбегал в ворота Парка культуры, мимоходом увидел на остановке троллейбус с разбитым вдрабадан задом, так что даже двери были смяты и находились теперь где-то на уровне заднего колеса. Обошлось, видимо, без жертв, к этому времени час пик уже миновал, и обычно я ехал, глядя с задней площадки в почти пустой салон.
                Да, именно, с задней площадки. Спустя минуту от этой мысли на бегу у меня подкосились ноги и я, бессильно опустившись на первую же скамейку, закурил неурочную, первую в этот день сигарету. Жаль, в спешке я не заметил номер маршрута несчастного троллейбуса.
                Евгеньич сумел объяснить мне всё, не объясняя — так точно и тонко, так на долгие годы, как, теперь, поверившись опыту, я точно знаю, никто другой не смог бы этого сделать. Теперь я и сам могу многое, почти всё, понять и объяснить…

Миникомпиляция по мотивам одного из сюжетов повести "Избранные записи наблюдателя":
http://proza.ru/2004/09/28-116