Все...

«Все, что написано до сего момента, прошу считать полнейшей чушью. Впрочем, это лишнее и все понятно без моих дополнительных разъяснений. Бумагомарательство очень даже распространенное явление сегодня, и то, что в силу специфики наших дней, а именно развития электронных средств фиксации информации, бумага чаще всего остается незамаранной, не лишает этого термина (повторюсь – бумагомарательства) актуальности, ибо подразумевает он даже не перевод бумаги, а уничтожение времени посредством траты его на такие бесполезности, как составление букв в слова, слова – в предложения, предложения – в никому не нужные и не интересные, сочинения. Я, в силу случая, получив доступ к электронно-вычислительной машине и соблазнившись кажущейся простотой печатания, не удержался и кое-что напечатал. Не то чтобы я почувствовал в какой-то момент неожиданный прилив творческого вдохновения, или у меня скопилось множество идей, теорий или там, допустим, просто историй – нет, ничего подобного. Я был как ребенок, играющий в конструктор или складывающий мозаику – отличие только в том, что результата заранее я никогда не знал, забавляясь в достаточной степени процессом как таковым. Здесь-то и была моя главная ошибка – поглощенный процессом собирания конструкции, я не сильно интересовался результатом. Не думал о том, какую пользу или вред мне или обществу может эта конструкция принести. Увлекаясь формами (далеко не всегда привлекательными), я напрочь забывал о содержании. Заходя в смысловые тупики, примитивно выкручивался. Пользовался неправильными методами. Всему этому пришло время положить конец. Писать (если уж от этого, видимо, мне никуда не деться) впредь обещаю просто и внятно. И со смыслом…»

Юноша в гимназистском френче и бриджах стоял перед столом, накрытым синей скатертью, за которым сидели три молодых человека в такой же форме и девица, одеяние которой полностью соответствовало изображению курсистки на картине Ярошенко Николая Александровича, выставленной в Русском музее, с той лишь разницей, что вместо шапочки-таблетки голову украшало некое подобие кокошника.
- Ну как, господа, - отложив в сторону объяснительную записку, только что зачтенную им вслух, произнес стоящий чуть в стороне председательствующий – излучающий уверенность ладно скроенный молодой человек с чрезвычайно приятной физиономией, - Володя, если я правильно понял, обещает исправиться. А, Владимир, правильно я понял? Озвучь мысли, будь любезен. Комитет желает послушать! – он благодушно посмотрел по сторонам – комитет закивал головами.
- Ну… обещаю, - комкая фуражку за спиной, невнятно пробормотал юноша, сдерживая зевок.
- Что обещаю? – выждав секундную паузу, неожиданно рявкнул председатель, - что ты сопли жуешь? Ты, видимо, ни фига не понял еще! Мы тут чё собрались, как ты думаешь? Пожалеть тебя и по головке погладить? Хрен тебе! Не дождешься! Прошли времена. Много вас таких! Ты у нас быстро под инверсию попадешь и переориентацию со сменой разряда по полной схлопочешь! Так что, если есть чё сказать, давай глаголь нормально и обстоятельно.
От неожиданности вздрогнув и отступив назад в начале тирады, Владимир теперь непонимающе смотрел на комитет, переводя взгляд с председателя на остальных.
- Сань, ты чего? – наконец смог сказать он, и надежда пугливой лесной птицей в последний раз взмахнула слабеющими крыльями где-то в глубине его глаз.
- Я тебе сейчас, блин, не Саня, а Александр Ильич или Господин Председатель Гимназического Комитета, если хочешь. И ты здесь для того, чтобы на мои вопросы отвечать, а не наоборот.
Каркнула птица, нахохлилась, ушла в себя, обернулась мохнатым комом обиды, застряла где-то в горле, мешая голосу. Проглотил ее с трудом и заговорил, слегка грассируя, стараясь не расплавиться от испепеляющих взоров комитетчиков, - сначала негромко и запинаясь, а потом, как-то увлекшись и забыв про плохое, все более уверенней и отстраненней:
- Обещаю… уразуметь, что слово беречь надо, как птаху чудную – поймавши раз, надо схоронить ее подальше, засунуть за пазуху, чтоб не видал никто, не позарился на красу чужую… и чтоб не вырвалась на волю боле – нече ей средь воронья да коршунов… А еще обещаю, что воскресенье будет последним днем недели, а разноцветный кленовый лист, запущенный в небо осенним ветром не вернется весной зеленым и свежим, что скромный учитель химии не превратит случайно ртуть в золото, а мумия египетская не восстанет из своего саркофага на масленицу, что колхозная кобылица в глухой деревне не разродится жеребятами – одним белым, одним рыжим, одним вороным и одним бледным, что все будет тихо и спокойно, тихо и спокойно, тихо и спокойно отныне и во веки веков….
Тишина позвенела недолго затухающим многоточием. Собака гавкнула, невидимая за разузоренным морозом окном.
- Ну как, комитет? – Александр просветлевшим взглядом окинул товарищей, притихших за столом, - принимаем братца обратно? Простим на первый раз?
Словно очнувшись, молодые люди зашевелились, девушка, чуть приподняв по-ученически руку, проговорила тихонько:
- Саш, можно я?
- Валяй, Надька, - Александр кивнул благосклонно.
- Я не уверена, но…- она прокашлялась и продолжила, - Вчера одна в лесу бродила, был чуден день, снежок хрустел и, с веток осыпаясь, мило сиял, плескался и звенел в лучах небесного светила. И я мечтала, господа, чтоб этот дерзостный мудила – Надежда посмотрела на Володю и продолжила – навеки сгинул в никуда. Но покаянием своим моей души он тронул струны… В глазах – тинственные руны, в ноздрях – дурмана сладкий дым. Я или брежу, или сплю. Но mon ami, я вас люблю, - на последней фразе она вскочила, театрально протянула к Владимиру руки, слегка отвернув лицо и полуприкрыв глаза, после чего грохнулась обратно на стул в полуобмороке, часто дыша.
- Ну от тебя, Крупская, я ничего другого не ожидал, - проговорил спокойно Александр, - задержишься после заседания, - затем он скользнул взглядом по троице молодых людей, - ну как, Лёва, Ёся, Феликс? – есть че сказать?
Те переглянулись и начали толкать друг друга локтями, перешептываясь.
- Лева, говори, - раздраженно сказал председатель крайнему слева.
Тот засуетился, затряс курчавой головой, встал, сел, полез за пазуху, вытащил скомканный лист, распрямил на столе. На носу его возникло пенсне. Он заговорил и голос его оказался высоким и на удивление твердым и резким.
- Мы живем в привычном мире. Обыденность происходящего, зацикленность ежедневного, еженедельного, ежегодичного сюжета – залог нашего спокойствия. Нас пугают перемены. Таковы все мы. Не переубеждайте меня, не указывайте на смельчаков и авантюристов, которые постоянно ищут приключения – просто такова их обыденность и их также страшит перспектива, например, рутинной работы в течение всей оставшейся жизни. Просто все мы разные и что для одного за рамками разумного, для другого проза жизни. Но есть одно «но». Обстоятельства, проклятые обстоятельства часто вмешиваются и все переворачивают вверх дном – и человек с призванием контрабандиста месяцами не вылезает из-за конторского стола только потому, что ни разу не приближался достаточно близко к границе какого-нибудь сопредельного государства. Так и живет он – в тревоге, потому как все вокруг кажется ему неправильным и пугающим – странный офис, странные коллеги, карандаши и нарукавники, не говоря о начальниках, которые гипертрофируются в его мозгу в каких-то чудищ с картин Босха. Бывают, конечно, и обратные ситуация. Знавал я одного военного летчика – мне он казался жутким неврастеником. Он ужасно боялся летать. Ему не нравилось летать. Он использовал любую возможность, чтобы не лететь, но оставался действующим авиатором до пенсии – платили больше и пенсия опять же раньше. Выйдя в запас, он преобразился - успокоился, расцвел просто, увлекся каким-то ростовщичеством и в итоге организовал то ли фонд какой-то, то ли банк. Но такие случаи более редки. Все-таки обычно рожденный ползать не умеет летать… Не помните, господа, кто это сказал?
- Да Пешков, Пешков что-то такое прогнал на последнем гимназическом собрании конструктивных романтиков, - подсказал Александр, - Так я не понял, по сути вопроса ты скажешь что-нибудь?
- Я все сказал.
- ?!!!
- Устав гимназического комитета, Параграф пять, пункт четыре: «Выступающий имеет право отклониться от заданной темы, если количество слов в выступлении превышает 237, без учета знаков препинания»
- Да, Лёва, - быть тебе адвокатом, не иначе. Но закон есть закон. Ладно, Ёся, давай, -сказал он, предваряя перебранку насчет первоочередности у оставшихся двух.
Иосиф медленно поднялся. Все в движениях, взгляде, выражении слегка рябого лица этого молодого грузинского князя вдруг стало строго и величаво. Он по-наполеоновски засунул кисть своей малоподвижной руки (одни говорили – дуэль, другие – ранил кровник). Александр как-то неосознанно залюбовался этим не сказать чтоб красивым, но необычайно привлекательным юношей. Тот неторопясь заговорил с нарочито грузинским акцентом, хоть и знали, что по русски говорит лучше, чем по-грузински:
- Мокрыми лапками после дождя ступаешь. Скрипят половицы. Стойко следит сверчок. Знамя распорото на галстуки. Юные ковбои оттачивают мастерство. Море вылизывает берег. Море отрыгивает мусор. Тук –тук-тук. Молоточек разбивает мечту на составляющие. Проглоти наживку. Ну же! Это так просто. Развевающийся червь. Многое прощается убегающему пауку. Ноги в разные стороны. Хлоп! Стойко скрипят половицы. Мерцающая линия заката. Слетаются фонари. Мелом расчерчены мгновенья. Мелькает мусор на ладони. Бросить. Выкинуть за ненадобностью то, к чему. Растоптать мохнатыми лапками. Искрятся ОБЛОМКАМИНОТАМИТОЛЬКОТАМ спасение.

«Далеко пойдет, высоко взлетит» - подумал про себя Александр.

«Спасибо Ёся, век не забуду» - пронеслось в голове Володи.

Надя с тоской бросила взгляд на гордую фигуру князя, не ответившего в свое время ей взаимностью. Возник на секунду образ Катьки Сванидзе, с которой в последнее время видели Иосифа: «Сдохнешь, сука… Не будет тебе счастья…»

Феликс напряженно вспоминал, взял ли он с собой баночку с кокаином.

- Ладно, - устало сказал, председатель, - свободны… По домам…

Все зашевелились. Феликс вздохнул облегченно: «Пронесло» - он не любил выступать, запинался, постоянно срывался на польский. Надя подошла к Володе и что-то зашептала ему. Тот натянуто улыбнулся, думая о чем-то своем. Остальные молча пошли на выход. Александр, зевнув, проговорил:
- Крупская, свободна сегодня… Вовка, а ты хлеба купи по дороге домой. Мать просила.