19. Человек говорящий

Прошло четыре недели с тех пор, как Дженни попала в больницу. Я приходила к ней по вечерам, приносила какие-то журналы, книги. Дженни не становилось лучше. Она все так же лежала, не вставая. Ее переводили из палаты в палату, обследовали раз за разом.

- Нашли отверстие в сердце, между камерами, - сказала мне Дженни. – Говорят, дырочка маленькая, ничего...

Она сильно похудела, в глазах ее появилась усталость. Она смотрела на меня безрадостно, почти безразлично. Я видела ее губы, выговаривающие слова, губы были пепельно серыми.
Что-то было не то, не так. Обещанное выздоровление не наступало. Дженни слабела, обреченно лежа под голубым больничным одеялом в двухместной палате с видом на древние липы. Однажды мне позвонил опять кто-то незнакомый и на плохом немецком сообщил, что Дженни сделали операцию на сердце и она находится в реабилитационном центре. Еще через какое-то время позвонили снова: Дженни выписали, все ее друзья организовали дежурство у нее дома, моя очередь была в четверг.

Попавшие на чужбину американцы держались друг за друга, тем более, что немцы, народ по природе своей необщительный, с ними, чужими, не водились, и расчитывать на них не приходилось. Я попала в американскую компанию случайно, познакомившись с Дженни через английских баптистов в Берлине. Дженни была методистом религиозного воспитания. Американцы приняли меня сразу в свои, извинялись, переходя при мне на английский язык. «Я понимаю по-английски,» говорила я, они кивали обрадованно в ответ. Говорить с ними я предпочитала по-немецки, так как знала его лучше.

В четверг я пришла к Дженни. Дверь открыла ее подружка.

- Проходите, - сказала она, пропуская меня в зал. – Дженни спит. К обеду я сварила суп, разогрейте в микроволновке.

Она показала мне, где стоит суп и, попрощавшись, ушла, тихо прикрыв дверь за собой. Я заглянула в спальню. Дженни спала полусидя в высоких подушках на необъятной кровати, купленной, очевидно, в те времена, когда надежда на появление в ее жизни мужчины была весомой. Сейчас худенькая Дженни, вместе со всеми подушками, рюшами и оборками ночной сорочки, с пуховым одеялом, занимала не более трети этой огромной шведской кровати, купленной ею здесь в Германии, но расчитанной явно не на допропорядочную немецкую семью, а на шведскую. Спать на такой кровати можно было и вдоль, и поперек, причем во втором случае народу на ней поместилось бы больше, чем в первом. Дженни спала спокойно, и я вернулась в зал, осторожно прикрыв дверь спальни за собой. Послонявшись по квартире, заглянув на кухню, загроможденную золотистой сосновой мебелью из той же самой веселой Швеции, полив цветы на окнах, я поискала что-нибудь почитать в книжном шкафу в зале. Книги имелись исключительно на английском языке. Осмотрев их, я заметила некую странность: у Дженни не было Библии. По крайней мере нигде на виду, так, чтобы она была под рукой. Поразмыслив, я вспомнила, что и в больнице, где она лежала больше месяца, Библия на ее прикроватном столике так и не появилась. Какие-то книги, журналы ей постоянно приносили почитать. О Библии она ни разу никого не попросила. Очевидно, к своей профессии методиста христианского воспитания она относилась именно как к профессии и большего из этого не делала. Я выбрала книгу о красотах национальных парков Америки и устроилась с ней на черном кожаном диване, покрытом индейским одеялом.

Из спальни послышалось какое-то шевеление. Я бросила книгу и заглянула в спальню. Дженни проснулась и оглядывалась беспокойно на дверь.

- Здравствуй, - сказала я. – Теперь я дежурю у тебя. Обедать будешь?

Я принесла суп на подносе и поставила его его на прикроватную тумбочку. Дженни села, медленно спустила ноги на пол, я поправила одеяло со всех сторон.

- Хлеба принести?
Дженни подумала тяжело и, вздохнув, объяснила мне тихо, что где-то на кухне должны быть хлебцы. Два она съела бы к супу. Я принесла хлебцы, и Дженни принялась медленно есть.

- Чай или кофе? – спросила я.

Дженни подумала все так же медленно и сказала:


- Лучше кофе.
- Да, - спохватилась я, уже отправляясь на кухню, - а можно тебе кофе вообще?

- Даже в больнице кофе давали, - ответила Дженни и несколько замедленно, запоздало, как все, что она сейчас делала, удивилась.

- Может, они без кофеина давали. У тебя есть без кофеина? Нет? Тогда я, наверное, лучше чай сделаю.

Я порылась в жестянке с пакетиками чая. Чай был всевозможных сортов.

- Тебе какой?

- Черный с ванилью, - ответила Дженни пободрей. Очевидно, она проснулась окончательно.

Мы выпили чай. Дженни снова улеглась, я открыла окно, чтобы проветрить комнату. Улица, на которую выходили окна, была тихой. На пятый этаж, где мы сидели в спальне, уличный шум не доносился вообще. Ветер, шевеля занавеску, начал позванивать ее кольцами, и это был единственный звук, привнесенный внешним миром в комнату.

- Что тебе прооперировали? Отверстие между камерами?

Дженни поерзала, устраиваясь под одеялом поудобней, облизнула сохнущие губы и подробно рассказала мне, водя пальцем по груди, что и как было прооперировано на ней.

- И под грудину вставили платиновую пластину, - закончила она.

Я покачала головой. Слышать все это было невероятно, однако вид Дженни, слабой после перенесенных передряг, но уже приходящей в себя, подтверждал: ее действительно спасли.

- А как же раньше никто не заметил, что у тебя серьезные отклонения в сердце?

Дженни развела руками:

- Не знаю! Обследовалась регулярно. Ничего такого никогда не чувствовала.

- А могло быть, что отверстия у тебя раньше и не было, а появилось оно недавно?

Дженни пожала плечами недоуменно.

- Плохо ничего не соображать в медицине, - заключила я.

- Конечно, - согласилась она. - Если бы не моя подружка с ее мужем тогда... Они пришли в гости. Муж-то у нее санитар по профессии. Он и сказал, что меня надо срочно везти в больницу, что со мной что-то не так. А то я лежала бы дома, ждала бы понедельника, чтобы на прием к терапевту пойти. Неизвестно, до чего бы я долежалась и дошла ли бы я вообще...

Мы почтили минутой уважительного молчания всех медиков на свете и переменили тему.

- Ко мне сестра приезжает, - похвасталась Дженни.

- Из Америки?

- Ага!

- Когда?

- В четверг и пробудет целый месяц. Так что не надо будет больше дежурить. Она специально из-за меня взяла отпуск.

- Молодец, - похвалила я.

- Она-то молодец. Она и звонила каждый день в больницу. И мама тоже звонила. А остальные...

Дженни привстала, устраиваясь в подушках, вздохнула и подробно пожаловалась мне на остальных родственников. Я выслушала ее с пониманием и, устроившись поудобней на стуле, не менее подробно пожаловалась ей на представителей мужниной родни. Покачав головами и посочувствовав друг другу в полной мере, мы сошлись на мысли, что родню, к сожалению, не выбирают, ничего тут не поделаешь, и хорошо, что на свете есть друзья, с которыми это можно обсудить, когда уж совсем невмоготу.

Настала пора ужинать. Я отправилась на кухню и сделала салат из огурца, моркови и листового салата.

- Морковь начала расти, - крикнула я из кухни. – Надо новую покупать.

Поужинав салатом со все теми же хлебцами, мы поболтали еще немного.

- Так, пойду в туалет, - сказала Дженни решительно. Она медленно села, спустив ноги на пол, встала так же медленно, опираясь на меня, и, осторожно переставляя ноги, прошаркала в туалет, благо, был он рядом.

Туалет у Дженни, как и во многих квартирах среднего пошиба, был тесный, совмещенный с ванной. Стиральная машинка находилась там же. Будучи шире, чем отведенное для нее место, она поместилась там только боком. Чтобы можно было открыть дверцу для загрузки-выгрузки белья, машинку пришлось приподнять на деревянный постамент, иначе дверца, откидывающаяся вниз, упиралась бы в унитаз.

- Надо же, - удивилась я типично американской находчивости. – А я просто купила себе очень узкую стиральную машинку. У меня тоже мало места.

- Загружается сверху? – спросила Дженни завистливо.

Я оставила ее в туалете, сказав напоследок:

- Не закрывайся изнутри на всякий случай.

Зазвонили: следующая смена пришла и звонила снизу, с улицы. Я нажала кнопку, отпирающую дверь подъезда, и привела Дженни назад в постель. Снова зазвонили, теперь уже с лестничной площадки. Я впустила в квартиру нашу общую знакомую, канадку, живущую в Германии пятый год, объяснила ей, что к чему, попрощалась с Дженни, надела куртку, потом ботинки и огляделась, ища, на что присесть, чтобы зашнуровать их. Скамейка обнаружилась в углу, у двери. Зашнуровывая ботинки, я расспросила нашу знакомую о состоянии погоды снаружи.

- Похолодало! – сообщила она. – В обед было очень хорошо, а сейчас, к вечеру, заметно похолодало, но зато дождь перестал. Какая симпатичная у тебя куртка!

Обсуждать куртку было уже некогда, мы попрощались, и я вышла на лестницу, а потом, пробежав по ступеням вниз и открыв тяжелую, «стеклом повышенной безопасности» застекленную дверь, на улицу. Было темно. Магазины только что закрылись, и поток людей на улицах иссякал. Я догнала какую-то мамочку, нагруженную сумками, с ребенком на прицепе. Ребенок канючил, выпрашивал купленную в магазине сладость. Мама, упакованная в узенькие джинсы, наверняка доставляющие ей неудобства при попытке непринужденно сесть и закинуть ногу на ногу, а так же в короткую бордовую курточку модного покроя, ворковала умиротворяюще в ответ, подробно объясняла чаду, почему это совершенно невозможно: остановиться, поставить сумки на мокрый грязный тротуар и рыться в них, наверняка просыпав половину содержимого в лужу. На провокации в виде хныканья, топанья ногами посреди той же самой лужи мама не поддавалась и продолжала ангельски ворковать, прерываясь лишь для того, чтобы затянуться сигаретой, для чего ей приходилось переложить обе сумки в левую руку и освободившейся правой поднести сигарету, зажатую привычно между средним и указательным пальцем, к губам. Пыхнув пару раз, выпустив клубы дыма в холодный вечерний воздух, мама, скособоченная под тяжестью двух сумок в одной руке, отправляла сигарету вниз, к сумкам, разбирала их снова в две руки и продолжала размеренный поход домой, аккуратно отставив горящую сигарету в сторону от сумки и от одежды и поглядывая за тем, чтобы ребенок, капризно хныкающий рядом, не наткнулся на нее. Ребенок не терял надежды изменить свою судьбу и продолжал ныть на все голоса. Нагруженная продуктами мамочка с железным спокойствием увещевала его, ни разу не сбившись с ангельски-воркующей интонации на что-либо более существенное. Я обогнала их, протиснувшись мимо них на узком тротуаре, зажатом зеленой изгородью с обеих сторон. Спеша к трамвайной остановке, я все слышала позади капризно-требовательный, трогающий своими детскими интонациями голосок пацана и рассудительно-воспитательный голос молодой матери. Говорила она тише, чем он, и слов было скоро не разобрать.

- Надо же, - подумала я с удивлением об уходившем дне. – Как много мы говорим. Как там: «человек разумный-разумный»? Человек говорящий. Говорящий-говорящий.