Городские куры

- Кыш!-Кыш! Чорть полосатый!
- Что случилось, Марь Фанасевна?
- Так ведь, Ирод проклятый! Всё сёмечки посклявал… И жрёть, и жрёть… Как не лопнется? У, холера! Штоб ёго чорти взяли!
Я только улыбнулась. Всем в округе было известно об извечном поединке, происходившем каждый день в течение почти уже года, между продавщицей семечек и голубем. Этот маленький пернатый разбойник очень любил воровать семечки прямо из-под носа у сонной торговки. Каждый день кляла она его на чём свет стоит, и каждый день он умудрялся склевать у неё 1-2 стакана семечек.
- Не горячитесь, Марь Фанасевна. Отсыпьте-ка мне лучше семечек.
- Кабы нё так. Опять ёго, подлеца, кормить будёшь? А хто за сло-панный стакан заплотить?
- Да заплачу я, Марь Фанасевна.
- И за што ёму, разбойнику, щастье привалило? – продолжала ворчать старушка, отмеривая мне 2 стакана семечек.
- Много ведь, Марь Фанасевна. Отсыпьте.
- Ладно уж. Пущай жрёть. – Она как-то стушевалась и неловко сунула мне кулёк с семечками.
- Спасибо, Марь Фанасевна. Дай вам Бог здоровьичка, - сказала я и отправилась на небольшой пятачок между двумя ларьками, где я каждое утро кормила голубей.
У метро нашего живёт большая голубиная стая, птиц 20-30. А мой всегда держится немного в стороне. У него и окрас особый – белый-белый, только одно маленькое чёрное пятнышко на лбу, между глаз.
И такой он умный, что диву даёшься. Другие голуби как? Суетятся, спешат, толкаются, друг друга крыльями бьют… А этот всегда только со стороны наблюдает и ждёт, когда я ему кину. Вроде и молодой он (в прошлую только зиму к стае прибился), а ума не занимать. Это он «наблюдательные посты» в стае учредил – гораздо меньше голубей от кошек и мальчишек гибнуть стало.
Сядет голубь – на дереве или на крыше ларька – и наблюдает. Даже тогда не слетает, когда остальные едят. И те тоже знают, оставляют своим «сторожилам». Зато если только наблюдатели крыльями захлопают – вся стая разом в воздух поднимается. Потому как опас-ность.
А меня тут все уже знают. Даже как-то мурлыкают приветственно. И сейчас спешат ко мне, ровно куры. Толпятся, хитрым глазом косят. Мол, когда кормёжку-то раздавать начнёшь?
- Проголодались, родимые? Держи! - И горсть семечек полетела в самую стаю. Что тут началось! Ловят на лету, поднимают с земли, склёвывают прилипшую к спине соседа вкусную семечку.
А мой стоит. Смотрит. Ждёт, значит. Ему кидаю особливо, и ещё горсть стае. Конечно, на такую ораву семечек не напасёшься. А всёж-таки им полегче будет. Хоть раз в день, да поедят чего-нибудь. Зима ведь. Другой раз я им и булочки покрошу, и крупы отваренной принесу, и водичку поставлю. Так они такую свалку утраивают! Как есть, куры городские.
А белый-то, хоть и пришлый, а они его сразу как вожака приняли. Оно и понятно: ни силой, ни хитростью не обделён. Ещё и красив в придачу! Не одна голубка, видать, сохнет по нём!
А эта зима особенно тяжкая была. Морозы лютые. Снега намело! И мне, как назло, зарплату задерживают. Не разгуляешься. А белый-от всю стаю – всю стаю от голода спас! Что придумал-то! Что придумал!
У метро, известно, всегда что-нибудь продают: пирожки, там, всякие, слойки, булочки, - не мне вам говорить. Вы-то всё и сами знаете. Вот покупает человек пирожок и между ларьков идёт. Чтоб на ходу, значит, съесть. Белый сидит – на крыше ли, на дереве - и наблю-дает. Потом вдруг – р-раз! – прямо вниз, перед самым носом прохожего, чуть крылом не задел! Прохожий, понятное дело, - Ах! А пирожок-от уже на земле, голубям на растерзание предан.
Долго белый так пищу добывал: с месяц, с полтора ли. Да не уберёгся-таки однажды. То ли прохожий смекнул, как дело было, то ли белый его уж не раз так обкрадывал, - попал-таки под удар. Сшибло его кулаком. Да так, что крыло повредило. Бежит, бедный, со всех ног ко мне, да на руки – шасть! Сам махонький, беленький, а глаза ровно слёз полны.
Я его платком укутала, да бегом как припущу! Ровно молодка.
- Марь Фанасевна, - кричу, - миленькая! Голубка нашего зашибло!

Выходили мы его. Но летать он так и не может. Всё больше перепархивает.
Многое в эту зиму было: и хорошее, и плохое. А всёж-таки перезимовали.
Сегодня утром ярко, по-весеннему, светило солнце, и я вышла из дому в хорошем настроении.
- Кыш! Кыш! Ирод проклятый!
- Как дела, Марья Афанасьевна?
- Опять, разбойник, все семёчки склявал! Чтоб ёму пусто было!
А вечером я видела, как Марья Афанасьевна, тайком, на пятачке, кормила голубя и нежно приговаривала:
- Ешь. Ешь. Голубчик ты мой!
Ноябрь 2004