Встреча

 

«Возлюбленному своему Он даёт сон»
(Псалтирь, 126,2)

«Стань тем, кто ты есть»

        Стояла бессолнечная, неприветливая, как одинокая, пожилая и хворая соседка, осень. Да, всё-таки могуч он, русский язык. И неисчерпаем по смыслу. Осень именно стояла. Не бежала, не – тем паче – летела, то есть, практически не двигалась. Как статичное состояние, как отложение солей, как серьёзный неприятель со своим лагерем-станом, который встал у ворот давно намеченного города и приготовился стоять насмерть. Пока не сдадутся. Так же говорят про изнуряющую жару, морозную зиму, затяжную весну… Стояла. Есть что-то в этом выражении от войны, испытания на терпение и выдержку. На вшивость, так сказать.
      Словом, осень брала измором попавших в неё людей. Я тоже была в их числе.
К концу октября у меня опять появились признаки депрессии, которые быстро усиливались и были схожи с полутемным лабиринтом, уже знакомым тебе до душевной тошноты своей безвыходностью и вроде бы не твердыми, но всё же не поддающимися стенами, словно обитыми стёгаными одеялами из ваты, совершенно живыми, ехидными и где-то понимающими, но бессильными, так же, как и ты…
        Я казалась себе маленькой-маленькой, почти плоской фигуркой, на которую накатывались эти волны – беспощадные волны темного, мутного океана, движимые неведомой, нечеловеческой силой. Силой первобытного Хаоса. Я не могла ей противостоять. Наши силы были несравнимыми, и понимание этого увеличивало тяжесть моего состояния, называвшегося модным словом «депрессия» Раньше, как говорила мама, оно называлось хандрой, по-английски - «сплином». Нет, какой там сплин, это была русская тоска – вековая или (вечная?), беспредельная, беспричинная, не женская (бабья), не мужская, а какая-то нечеловеческая тоска…
        Ещё, когда я пыталась выяснить ее корни, а точнее, их глубину, приходила на ум следующая конструкция: де-прессия – это не что иное, как снятие какого-то пресса. Или прессинга. Возможно и так. Но какая мне разница от этого, скажите на милость?! Если всё постыло, если сил нет ни на что: смотреть в зеркало на свою бледную физиономию, которой не в силах помочь никакая косметика, опять вписывать свой бездарный организм в эти декоративные, ненастоящие улицы без лица, но зато с пошлейшими и подлейшими магазинами - от слова «магия», причем самая что ни на есть черная. Опять лицезреть этих расплодившихся человекообразных брутально-гламурных особей с известными наклонностями, которые они уже и не трудятся скрывать. Все они были противниками. То есть против меня. И потому мне приходилось держать круговую оборону – иначе они тут же сжали бы меня своими щупальцами, а потом проглотили бы меня и не ойкнули. И я стала бы точно такой же. И – что самое ужасное - не заметила бы этого…

        На работу в издательстве, где была ещё хоть кому-то полезна моя врождённая грамотность, я ходила через силу. Там мне тоже приходилось быть бдительной. Но по-другому, чем на улице. Дело в том, что все предметы и вещи на работе были «вещими», они были союзниками, дающими мне знаки, они предупреждали меня об опасности. «Тревога!» - сигналили они. И действительно, тут же заходила туповатая, но громкоголосая сотрудница из соседнего отдела и приводила с собой вертлявую и фальшивую насквозь продавщицу-сэмплершу косметики «Эйвон».
          Отвязаться от неё было невозможно. Исключено И тут у меня начиналась аллергия. Но не кожная, а совсем другая. Мне хотелось выть. Или крушить всё подряд.
          «Здесь зона заражения!», «Будь предельно осторожна!» - кричали мне знаки. Они молодцы, мои союзники по борьбе с бесами от рынка, они каждый раз были правы на все сто. Компьютер выбрасывал на первый взгляд странные наборы цифр и букв. Но я-то знала, что они адресованы именно мне! Это были, например, цифры, обозначающие день, месяц и даже часы, когда надо было быть особенно осторожной (и в этот день как раз-таки надо было редактировать тошнотворную статью о презентации нового банка. Хорошо, хоть не секс-шопа!). Или через какой промежуток (жуток!) наступит окончательная победа «черного гламура». Команды в последнее время сводились к одному: надо уходить! В смысле с работы. Насовсем. Иначе дело плохо…
       Меня добросовестно пытались лечить. Сначала общезакаляющими, универсальными методами: утренней зарядкой, контрастным душем, аутотренингом, проработкой соответствующей литературы и прогулками перед сном. Потом – конкретно-индивидуальными подходами: антидепрессантами определенной дозы, часовыми беседами с бодро настроенными, какими-то целлулоидными, тоже ненастоящими психотерапевтами. Эти беседы напоминали мне игру в пинг-понг, только с шариками разного цвета и размера. Причём лупить по ним можно было куда попало. Ответная интонация (удар) всегда была одинаково терпеливой, заученно-доброжелательной и псевдоучастливой. И это было скучно. И даже рождало внутренний протест. Равно как увеличенные до максимальной возможности фотоснимки капель на лепестках розы или пятнышек на крыльях майских жуков, сделанные одним из моих «душеведов» и развешанные им в своём кабинете. Но я терпеливо сносила все предпринимаемые в отношении меня меры. Хоть и не слишком верила в них. Всё это делалось мною для кого-то, чтоб этому «кому-то» было спокойнее. И прежде всего, моим родителям. Они вовсе не были виноваты в моей непонятной болезни, а может, и не болезни, а явлении, которое, если верить статистике, становилось массовым для человечества начала двадцать первого века от Рождества Христова.
Кстати, в церковь меня тоже водили. Некие силы – материальные и не очень. Мне советовали причаститься, исповедоваться, чаще молиться. Причастие, причастность – хорошее слово, оно мне нравилось как лингвисту, что-то в нём цепляло струны, пусть и провисшие, но пока еще наличествующие изнутри. Но всё же слово – это только слово. И оживает оно далеко не у всех…
         Наоборот, выход из депрессии иногда виделся в отрыве. От чего? Да от чего угодно. От зависимости. От режима дня. От общепринятых норм поведения. От правил хорошего тона. Например, как-то раз я купила бутылку мятного ликёра и выпила ее в одиночку, вечером, прямо из горлышка. Я лежала на кушетке, глядя в пустой потолок, а бутылку ставила около головы прямо на пол и периодически глотала ее содержимое. Ликёр был густо зеленым и весьма насыщенным по концентрации. Он сильно напоминал зубную пасту. Мне кажется, мой организм не забудет его жуткий вкус никогда. И ощущения от его приёма внутрь – неестественные, приторно-горькие, ощущения безнадёжности и насилия над собой…
Я честно пыталась воображать себя героиней романтических историй, в которую по уши влюблён мужественный и ироничный молодой человек с серьёзными намерениями. Но… В свои двадцать восемь мне не посчастливилось встретить указанный архетип вживую. А виртуальность, видимо, не спасала.
        В один из таких ноябрьских дней, на сей раз относительно безразличных ко мне (наверное, силы тьмы тоже устают от сырости!), я с трудом доставила свое тело домой. Всё было как обычно: влезть в толстые шерстяные носки и давно забывшую о форме кофту, механически пожевать какую-то еду… Телевизора не включать, торшера не зажигать: пусть они, все эти предметы или приметы быта-бытья продолжают жить своей собственной, параллельной мне жизнью! И потом, кстати сказать, дома, в отличие от улиц и работы, вещи были в основном нейтральными. Наиболее близкой была кушетка, на которую я и, прилегла, свернувшись в позу зародыша и укрывшись пледом почти с головой. С моей бедной больной головой… Да нет, как раз физическое состояние этого шароидного окончания моего туловища было вполне здоровым – если верить многочисленным томограммам и прочим способам влезания в этот престранно устроенный твердо-мягкий механизм. Дело было в чем-то другом – неосязаемом никакими приборами и руками современных эскулапов в области нервной системы… Это неосязаемое раньше называлось Психея. То бишь, душа. Но можно ли лечить, а тем более, вылечить то, в существование чего не веришь?
          Какой-то отрезок (лучше сказать огрызок, потому что время – это энергия, а у меня ее как раз и было в размере огрызка) времени я валялась неподвижно, вдавившись в податливое тело кушетки как в цемент. Когда-нибудь он схватится, застынет насовсем…И я представила себе эту картинку откуда-то сверху – бррр!
         Дальнейшие мои мысли, если позволено будет так сказать об этих слабых проблесках моего практически не охваченного электрификацией окна-сознания крутились только возле одного колышка. Вокруг такого колышка, вбитого накрепко в землю на лужке, заросшем низенькой курчавой ромашкой, кружился прабабушкин теленок, впечатавшийся когда-то в мою жадную, как ротик грудного младенца, память. Мне было тогда не более трех-четырёх лет от роду. Примерно столько же было и тому ярчайшему, лакированному, абсолютно новенькому миру, который окружал меня. Этот мир щекотал все внутренности моего существа, фейерверком запахов, разнообразием оттенков, наличием закоулков, таинственно-запретных мест и неведомых ощущений, рождаемых ими. Он был как-то по-особому младенчески эротичен (может, это и есть то, что зовется святой простотой?): его хотелось лизать как леденец, пробовать на вкус и на зубок, на ощупь, всем тельцем погрузиться в него. Хотелось непреодолимо – до зуда, до замирания, до истошного вопля… Молодым, но уже склеротичным родителям никогда не понять, точнее не вспомнить его истинной причины...
       Мой нынешний колышек состоял из одного вопроса: принимать или не принимать две таблетки сильнодействующей «Зипрексы» вместо положенной одной? Чтоб заснуть уже наверняка. Наличие двух вариантов ответа говорило о том, что нарастающее безразличие к своей дальнейшей судьбе пока еще пыталось бороться с угасающим инстинктом самосохранения, с Эго, играющим роль самого миноритарного акционера корпорации под моим ФИО. Корпорации, прямо скажем, неуспешной и неустойчивой...
       Я никогда не вспомню, то, что нужно,
       Я никогда не стану тем, что есть…
Эти безжалостные строки (чьи?) в последнее время неотступно стучали в моей черепной коробке, и от них некуда было деться… «Господи, ну что же мне делать с собой, такой ущербной и неудалой?! Кому я такая нужна?!» – буквально простонала я.
       Неожиданно резко, каким-то непривычным тембром зазвонил телефон, скальпелеобразно вклинившись в кисельную плоть моих вялых сомнений. Нехотя сняв трубку, я услышала чей-то слегка надтреснутый, интеллигентный на старомодный лад и, похоже, старческий голос:
     - Деточка, тебе непременно надо найти профессора Войнаровского! Только он может тебе помочь!
        Я не успела даже открыть рот, чтобы как-то отреагировать на эту категоричную реплику, как трубка дала отбой. Да и что я могла спросить? Кто он такой, этот профессор? Почему только он? Или сначала, кто говорит? А какая разница, впрочем? Если я всё равно не воспользуюсь этим анонимным советом? И вновь закутавшись в крупноклетчатый, спасительный покров, я продолжила свою заячью дремоту.
       Однако прошло несколько дней, в течение которых загадочный голос из трубки всплывал в мутноватом бульоне моего сознания вновь и вновь, и, как ни странно, у меня стало оформляться желание-любопытство увидеть этого светилу. Вернее, узнать, существует ли он на самом деле? Да и что вообще означает вся эта мистика? Это даже слегка внесло оживление в мою улиточно-амёбообразую жизнь, поскольку любопытства к чему бы то ни было, у меня давно уже не наблюдалось. Прошло еще какое-то время и это «тело желания» постепенно начало          трансформироваться в некий смутный план, приобретать черты стратегии действий.               Это выразилось в том, что я обзвонила знакомых, имеющих отношение к здравоохранению города и области, затем сделала визиты в главные клиники, наведя справки и там. Никто не слышал о такой фамилии. И это уже была интрига. Мой интерес возрастал прямо пропорционально трудностям поиска.
        Между тем, наступила зима – как и положено, со снегом и метелями, правда, пока еще деликатными, не вошедшими во вкус. Зато во вкус розыскной работы вовсю вошла я. Может, мне надо было пойти в сыщики? А что, как та Каменская? Пуркуа па? Мои потерявшие упругость мозги заработали, и в какой-то момент мне пришла блестящая с моей точки зрения идея: а почему бы мне не использовать своих союзников на работе? Они, слава Богу, меня еще не подводили. И в один из обеденных перерывов, когда все ушли на «ланч», а я могла обратиться за помощью к «товарищам» и сосредоточиться, мне повезло! В Нете я «случайно» увидела заметку о том, что известный доктор медицины, сын русского дворянина, ныне подданный Великобритании, прибыл с дружеским визитом в Петербург, на свою историческую, так сказать, родину. О, чудо! Был указан даже отель на набережной Мойки, где остановился профессор!
          Ура, союзники! И спасибо вам, и как же прикажете не верить в вас после этого? Знали бы об этом мои врачи и родственники, которые так любят слово «бред». А еще «навязчивая идея»...
        На следующий день, благо это была суббота, я, одевшись поприличнее (сапоги на шпильках, голубой шарф, подаренный матерью на день рождения), отправилась по указанному адресу. Влажный ветер как смягчившийся старик, будто что-то обещал мне, был не столь суров, что бывает обычно для Питера. Вот он, блещущий зеркальными боками и парадностью уже нового века, нужный мне дом. Какой он, этот мой спаситель? Что за ореол окружает его? Каким таким необыкновенным даром он наделен? А вдруг это опять моя очередная иллюзия? Но, отогнав эту неприятную мыслишку, не впустив назойливое остриё её булавки под свою и без того намученную лягушачью кожицу, я шагнула на крыльцо. Молодой безликий швейцар выяснив, к кому я направляюсь, беспрепятственно распахнул мне дверь. Номер 216 – сообщил он не без любезности. Школа!
       Вкрадчиво (благодаря роскошным ковровым покрытиям), как малый зверёк на большой охоте, испытывая немалое смущение в коктейле с мистической неизбежностью и держась за прохладно-никелевые перила, поднялась я к заветной двери. Почему-то вспомнилось, как однажды меня, девятиклассницу, вызывали по уже забытому мной поводу к директору школы. Но мне не забыть, видимо, уже никогда то ощущение благоговейного ужаса – оно записано жирным шрифтом и обведено не раз на моих гено-носителях, на флэшке, на съёмном диске (кстати, если сделать упор на слове «съёмный», то это наводит на размышления: кто же снимает-считывает это всё потом?)… Вот так же в легком ступоре я стояла тогда перед ТОЙ дверью с металлической табличкой – перед неким сакральным местом, местом Силы...
Я вдруг со странной дрожью осознала: эта дверь(да еще сумма цифр номера равна 9!) для меня означала очень много. Дверь как Символ входа, дверь как мощнейший из Знаков. Однако моё стучание по символу и знаку с перерывом в полминуты осталось без последствий. Никого? Я не посмела постучать в третий раз и медленно пошла к лестнице. Внизу портье предположил, что «мистер Войнаровский, скорее всего, на экскурсии по городу или в Петергофе, и что ждать его не имеет смысла, так как он обычно возвращается не раньше одиннадцати».
           Побродив по набережной в несколько отстраненном состоянии, всё еще видя перед собой эту Дверь, но не замечая почти никого и ничего, я возвратилась уже затемно домой и только тут поняла, как я устала. Как велико, оказывается, было напряжение этого дня и этого не состоявшегося, но вполне реально пережитого мной визита. В конце концов, что такое реальность, как не наши переживания? Ведь именно они оставляют самый что ни на есть реальный след на наших сосудах, меняют нашу биохимию, порождают, ускоряют или замедляют движение всех частиц в нашей микрогалактике…
        Этой ночью я возвращалась в гостиницу на Мойке бессчетное число раз. Столь же бессчетное число раз я стояла перед таинственной дверью в полуосвещенном медными бра коридоре, невдалеке от холла с какой-то абстрактной картиной. Профессор не открыл мне ни разу. То ли его не было в номере, то ли он слишком крепко спал. А может, я слишком тихо стучала?
         Наконец наступило утро воскресенья. Совершенно разбитая, но не смирившаяся с вчерашне-ночными неудачами, я снова была у парадного крыльца. Оно было запорошено снегом, шедшим с раннего утра, и на нём еще не видно было ничьих следов. «Хороший знак!» - по привычке пронеслось в моей гулко-пустой и какой-то безразмерно-огромной голове. Тело было непривычно легким, слегка зависшим над этим нежным снегом и даже над парапетом реки с красноречивым названием.
        Сегодня дежурил другой швейцар – пожилой и сухопарый. Он не обратил на меня никакого внимания, задумчиво глядя в одному ему известную даль, наверное, погрузившись в свои пронафталиненные воспоминания. А может, дремал с открытыми глазами. «Сны одних людей порой намного реальнее и уж во всяком случае полезнее яви других» - с легким юмором произнес какой-то голос во мне. Мой или не мой? Но раздумывать было некогда. Я сама открыла тяжелую дверь и совершила очередное восхождение на второй этаж. С тем же замиранием внутри, с тем же вибрирующим благоговением. Бесполезно! Ночной кошмар повторился, как в киношном дубле.
        «Интересно, почему дубль рифмуется с рублём?» - абсолютно некстати подумала я.       
         «Стоп, давай уточним – пошли следующие рассуждения - ведь это, подумала явно не я, а какое-то другое существо во мне. Оно стало на время подменять меня, что ли, фиксируя всё происходящее из точки, находящейся чуть-чуть сверху над моей головой, со стороны правого верхнего виска». Вот ещё новости – у меня, оказывается, «заместитель» выискался! Мне стало отчего-то весело. Ну-ну… Видимо, это что-то послестрессовое.
        Выйдя на улицу, я первым делом наткнулась на старика-швейцара, который, казалось, ждал меня. Тоже странно – то не заметил, а теперь… «Деточка, ты к профессору? Да ты не там его ищешь, он не в этом доме, а в соседнем!» - прозвучал его неподдельно-участливый голос. И он махнул рукой в шерстяной перчатке куда-то направо.
         Вот это да! А что там может быть, какое заведение? Но ноги уже несли меня туда, куда указал добрый старик. Пройдя мимо роскошного «билдинга» гостиницы, я обнаружила здание, резко от нее отличающееся. Оно было трехэтажным, со светло-голубой облупившейся штукатуркой, покосившейся водосточной трубой и высокими, несколько безжизненными окнами и, что главное, – без малейших признаков нью-ренессанса начала третьего тысячелетия! Снег вокруг здания был вытоптан, покрыт множественными следами людей, копыт и полозьев. «Когда же это? – удивилась я, снег-то только что выпал!».
       Но самое главное и необъяснимое было то, что я никогда прежде не замечала, не видела этого здания! Откуда оно здесь? – замигал красной лампочкой вопрос. И тут же, будто отвечая на него, маленькая сигнальная лампочка замигала над входом в здание. Неказистые, хотя и большие двустворчатые двери распахнулись и в их проеме, а затем на крыльце появилась женщина – средних лет, довольно высокая и стройная, в белой накрахмаленной косынке, повязанной особым образом – так носили сестры милосердия дореволюционного периода. Это я видела в фильмах. Да и длинное одеяние женщины было соответствующим. Выделялся белый передник, подымающийся на высокой груди. В руках она держала какие-то медикаменты, кажется, ванночки-стерилизаторы и бинты.
         «Вам кого?» – ко мне было обращено строгое сероглазое лицо. От облика женщины веяло неким величием и недоступностью, что окончательно сбивало меня с толку. Слегка заикаясь, и осознавая своё косноязычие, я стала мямлить о том, что мне сказали, что в этом доме должен быть профессор Войнаровский, а он мне очень нужен, потому что… «Да, профессор здесь» - сказала женщина в белом (так я окрестила её для себя). Повернувшись, она проследовала в здание, но сначала поглядела в сторону улицы, как мне показалось, с тревожным ожиданием.
          Вслед за женщиной я прошла в дом. В коридоре было сумрачно и холодно, у разбитого окна на скамье сидело двое мужчин в военной форме, один из них с перевязанной рукой. Женщина направилась к другой двери – крашеной белой краской.
«А можно мне его увидеть?» – робко спросила я, начиная что-то понимать. Хотя это громко сказано, ибо понять происходящее в целом было невозможно. Ясно было одно – это абсолютная реальность, и с ней надо не просто мириться, но как-то очень правильно себя вести - иначе произойдёт нечто непоправимое. И весь ты как на ладони…
         «Нет, он сейчас на операции» - жестко прозвучал лаконичный отказ. «У него за сегодняшнюю ночь уже восемнадцатый раненый – тихо добавила она, а сейчас должны привезти ещё. Алексей Николаевич не отказывает никому – ни красным, ни белым…».
        Двери за ней закрылись. «Её преследовали двери» – тут же зафиксировал мой «заместитель». А я между тем стояла как столб неизвестно, в каком доме, неизвестно, в каком году, неизвестно, в ожидании чего…
Не помню, сколько времени простояла я там, в пахнущем карболкой сумеречном коридоре. Где-то в глубине здания раздавались приглушенные голоса, кто-то невидимый странно спокойным голосом отдавал четкие указания. С улицы время от времени доносились почти игрушечные хлопки одиночных выстрелов. А в промежутках между выстрелами зияло ощущение пропасти – причем пропасти живой, хищной и смертельно опасной.
         Но мне уже было не страшно – я была не я. И внутри этого не-я, этого моего «заместителя» зрело единственно возможное и спасительное решение: остаться здесь и помогать этому необыкновенному, ещё незнакомому мне, но уже родному человеку, чем смогу, не взирая на стрельбу, холод и страх. Наверное, это было то, для чего я родилась на свет, о чем смутно мечтала всегда, всю мою короткую жизнь, чего искала и не находила нигде и ни в чём.
          Еще помню, что дальше, как кадр из параллельной фотоплёнки, мелькнула совсем другая картина: хорошо обставленная комната с бархатной мебелью и гобеленом, в ней красивая, хоть и немолодая женщина, в темно-зеленом изящном платье. Ее брови страдальчески-высоко подняты, она заламывает тонкие холеные руки в кольцах и говорит посыльному – молодому человеку, стоящему с почтением перед ней: «Голубчик, поезжайте к Алексею Николаевичу, и как можно быстрее, передайте ему, что я всё подготовила, есть билеты, нам необходимо сегодня же выехать за границу. Если он не хочет погибнуть в этой неразберихе, пусть бросит всё и немедленно едет сюда! Скажите, что я умоляю его!»
       Самое интересное, что и она, эта красивая женщина, и я откуда-то совершенно точно знали, что он никуда не поедет… Он останется - со мной... Мой любимый!

        Затем всё исчезло. Я очнулась в своей постели от необычно белого и удивительно спокойного света. Было утро воскресенья. Меня переполняло ощущение тайной и тихой радости, цельности всего моего существа, его соединенности с чем-то чрезвычайно важным и настоящим, так бывает, когда собирается вместе после долгой разлуки большая и дружная семья… И еще: я абсолютно точно знала, что эта глубокая и неподдельная радость теперь будет со мной всегда, что бы ни случилось со мной – в этой или какой-либо другой жизни.

P.S. С тех пор от моих депрессий (тьфу-тьфу!) не осталось и следа. За что и благодарю Вас, многоуважаемый, так и не появившийся в питерском отеле, и всё же узнанный мною профессор Алексей Николаевич Войнаровский! Точнее, МЫ благодарим – я и мой наблюдательный и слегка иронизирующий, но никогда не теряющий присутствия Духа, «заместитель».