Урок второй а среда - это тебе не четверг 1. женя

УРОК ВТОРОЙ (вторник):


в двенадцати главах, идущих без перерыва:

глава первая: “ЖЕНЯ” (Евгения Владимировна Завадская)
глава вторая: “НАТКА” (Наталья Андреевна Маренникова)
глава третья: “НИНУСЯ” (Нина Александровна Кибрик)
глава четвёртая: “ИГОРЁК” (Игорь Витальевич Фёдоров)
глава пятая: “СТЁПА” (Степан Сергеевич Чураков)
глава шестая: “ЛАЗАРЬ” (Лазарь Тазеевич Гадаев)
глава седьмая: “КОСТЯН” (Константин Лазаревич Гадаев)
глава восьмая: “ВИЛЬЯМС” (Вильямс Алексеевич Невский)
глава девятая: “АШОТИК” (Ашот Владимирович Киракосян)
глава десятая: “МИХА” (Михаил Юрьевич Кукин)
глава одиннадцатая: “ОЛИНЬКА” (Ольга Николаевна Петрова)
глава двенадцатая: “ЗА АВТОРА” (Артём Вильевич Киракосов)



глава первая: "ЖЕНЯ" (Евгения Владимировна Завадская)


Когда дело доходит до дела, то тут уж не спрячешься ни за кем. Надо доставать то, что написал сам. Тут уж никого не обманешь. Собственная состоятельность – пропуском тебе. И сможешь ли ты заснуть, не начитавшись своих? И есть ли у тебя право на покой, если ты не “обез-образил” мир своим искусством? если не оставил следа? Следа!.. Как в любимой женщине. Точка.
Кто твой любимый?.. (писатель… поэт… композитор… исполнитель…) Если ты не соберёшься с силами – и не ответишь – сам я – ты не… Состоялся! И не состоишься. Ты так и бу-дешь прятаться за спинами то тех, то иных. Если бы это слово было ныне приличным, можно было бы уточнить: авторитетов. Что они тебе? Это твоя жизнь. Ты не читатель – ты писатель. (А в том известном анекдоте про чукчу вся соль и выражена, много правды – вся правда. Которую я хочу тебе сообщить.) «Искусство – что гора, – говорит мне Лазарь (Лазарь Гадаев – выдающийся современный скульптор, мой учитель, основатель дигорской письменной современной литературы, рассказчик! и певец, любимец женщин – красавец, блестящий рисовальщик, живописец), – на вершине сидят, – со свойственной кавказцам жестикуляцией машет вверх! руками! – Леонардо! Микеланджело, Бах, Толстой, – ну кто там ещё? – Рембрандт, Бетховен, Пушкин, – ну кто там ещё? Данте, Дант… Руб-лёв. Если будешь ориентироваться на них, в смысле – залезть высоко – залезешь, сядешь. А, если ты поставишь планку себе ниже – не дойдёшь и туда – никуда… Кто твой кумир… На кого ты – ориен-тируешься… Кто твои – вершины, так сказать. А, лучше – если ты будешь ориентироваться – сам на себя – лезть вверх. К вершине только, где не сидит никто. Уверен, они и сели там, потому что – не было над ними никого. А… если будешь… так, так и будешь ходить “под кем-то”, так и не станешь никем. Художником, я имею в виду».
Со свойственной дигорцам наивной и изысканной открытостью он не переставал го-ворить и, одновременно, уплотнять скульптурную глину, деревянным молотком, на проволочном каркасе к какому-то (большому) памятнику. Учитель он у меня – первый. Учитель – не педагог. Учи-тель учит, как ИДТИ. Сейчас модное словечко: `по жизни`. Его следовало бы – добавить. Учитель – не педагог, и Лазарь `долбал` меня с самого детства. (И – по сию пору – долбает. Долбаю его и я. Как подрос чуть – так и стал – я. А – сейчас я уже опытный мастер `погромов` [которые вечно учинял моим работал Лазарь – смеюсь, мне так казалось просто, по юности].) Так получилось, что Лазарь стал моим дядей. Он ходил лечить зубы. В поликлинику, к моей тёте. Так и женился. На ней. И в нашу светлую жизнь влился светлый осетинский корень-день. По армянским традициям ему и пору-чили меня, как старшему по-родственному, он отказаться, наверное, не мог, не смог от моего воспи-тания. Я был тогда истинным ребёнком. Но только внешне, по возрасту. Это случай; конечно. Но… Надо было прожить столько лет, чтоб обнаружить: мои самые большие учители – мои родители, мои родственники, мои близкие. Надо было обойти полмира, чтобы понять, что те, кто рядом, не только твои близкие по крови, но и великие учители жизни.
В Институте `Сурикова` я встретил Евгению Владимировну Завадскую. Она читала нам `историю искусств`: Древний Восток, Античность, Средние века, Дальний Восток. Она стала мне не только педагогом, особенно, когда начались испытания, и, когда тяжёлые обстоятельства ста-ли барометром наших отношений, переросших в дружбу и глубокое личное приятие и взаимопони-мание. Евгения Владимировна – выдающийся востоковед, оригинальный искусствовед, философ, ис-торик, переводчик, культуролог, арт-критик, блестящий оратор, лектор, неназойливый наставник, друг, каких не бывает. Духовная дочь, помощник и близкий друг отца Александра Меня, его неиз-менный консультант по религии, философии, искусству и литературе Дальнего Востока. Дававшая кров и защиту многим гонимым – по жизни и властями. Её моральные и творческие критерии были бескомпромиссными. Одинокая и больная, с `лежачей` мамой и двумя детьми `на руках` она вступа-лась за всякого, кто нуждался в защите. И за культуру. Которая нуждается в ней всегда. Без слёз нельзя говорить о ней. Конец её – трагичен. Несмотря на то, что её уже нету (здесь, на Земле), обще-ние наше не прерывается.
– Не люблю я это слово ‘учитель’, – возразила мне однажды Евгения Владимировна.
– Что делать, вы же мой ‘учитель’, – ответил.
– Я могу только дружить. Я люблю слово ‘друг’. Оно мне милее… роднее… Как Гос-подь, Он же называл апостолов Своими друзьями.
– Ну мы же дружим… с вами… – улыбнулся в телефонную трубку я.
– Я и преподавать-то не умею, и экзамены принимать. Не могу ставить отметки, неза-чёты. И писать-то не умею… Я разрешаю-прошу – вас – ставить себе отметки самим; а я только под-писываю их. И – самим выбирать себе темы для ответа. (Какие билеты? Какие вопросы?) – Не могу смотреть, как люди мучаются, как им неудобно, как списывают. Искусство, по-моему, достойно большего. Пусть уж лучше выучат что-то одно, но хорошо, то, что любят.
– Да. Помню. Вы ни разу ни изменили своей концепции. Вы единственная такая, пе-дагог.
– Да я и разговаривать-то не могу… Только так – вдвоём.
На лекциях Евгении Владимировны всегда не хватало места желающим их услышать. (Были вольнослушатели. Пока я работал в институте, до того, как поступил, и я был в их числе.) Обаяние не подделаешь. Умение дружить и общаться, жить нашими интересами, говорить и слушать – без дистанции `профессора` и `доктора` были присущи ей. Вкус, жаркий интерес ко всем творче-ским и человеческим проявлениям, глубокая сострадательность отличали Евгению Владимировну. Многие общие друзья и знакомые вплетались в наши судьбы. Концевичи (специалисты по Корее, её истории, филологии, философии, литературе, поэзии, искусству) – друзья моих родителей ещё с юности – оказались в орбите её самого близкого окружения и общения. С Еленой Аароновной Ге-ниатуллиной, библиотекарем Института востоковедения, `самой близкой подругой Жени`, я позна-комился позже, случайно, когда забирал у них из дома вещи для Интерната детского. Да, круто за-кручивает жизнь; круто, круто! (Это в другой раз.) Важно – Евгения Владимировна учила жить СОБОЮ. Дарила своё бесконечно драгоценное время нам. Мы – ей – свою бескорыстную любовь. Все эти горячие годы от начала Перестройки – мы были на связи: она вступалась за всех. Мне было страшно узнать о её кончине. И ещё страшнее о том, что это произошло вне нас. Что же, завещала она так? В жизни мы были не только друзьями, не только парой: учитель – ученик, мы были партнё-рами во многих/разных делах/проектах, украсивших (нет, не громких, конечно) жизнь. Горечь от её потери не проходит… И непонимание… непонимание.
Человеческая близость – вот образец для подражания. Бескорыстное влечение друг ко другу. И верность. Друг другу. И своим идеалам. Высокая образованность, соединённая с высокой моралью. Слова, не отсоединённые от дела, поступков. Что воспитывает – ты сам, не заблуждайся. На тебя смотрят. Никого не обманешь. Тех, младше, особенно. Евгения Владимировна – украшение той страны, которой больше нету. Жизнь, с её обстоятельствами, – всегда сильнее нас, её по-своему планирующих. Проповедуя на склонах диких холмов двум ящерицам-варанам, каждый вечер в одно и то же время молчаливо выраставшим и застывавшим над жилищем Евгении Владимировны на Тайване, фугами Баха, которые она неизменно включала для них всякий вечер, переводя на китай-ский Евангелие, затворившись в одном из тамошних монастырей, завершив свои научные труды о живописи Дальнего Востока Евгения Владимировна вела к закату свой земной путь. Господь всегда вмешивается. И не всегда так, как нам кажется верным. Она, бесконечно Им любимая, должна была пройти ещё многое. И во многих путях жизненных Он требует человека идти самому, без сил и опо-ры. Он не был настроен иначе и к Сыну. Своему. У моих учителей свои голгофы. Но, в эти моменты, как правило, лишь случайные прохожие, как Симеон, возвращавшийся с поля и застигнутый врас-плох, могут помочь – нести крест. Как Господу – Симеон, оставшийся в Евангелии и истории. По-мимо своей воли. Можем ли помочь тем, кого любим? Как? Когда? Где мы были, когда мимо шёл Симеон, и его заставили нести Крест Господень? Где мы были, все её ученики и друзья, когда она..? Евгения Владимировна. Завадская.
(Где мы были все, когда убивали отца Александра, Меня [топором? лопатой?]? …Когда распинали, терзали Христа, нашего БОГА?)
Запоздалые цветы не могу даже принести на могилу…
Вычеркнутая из всех упоминаний нашего Института, за то, что вступилась за талант-ливого человека, подругу, которую травили и гнали – Аллу Дмитриевну Чернову, автора блиста-тельных книг по театру, театральному костюму, о Шекспире, о Мольере, Евгения Владимировна будто бы и не работала у нас никогда. Так постарались. Заведующий кафедрой – Киселёв, Михал Николаич и `Гаруновна`, Ия Гаруновна, тамошняя воротила (на кафедре). Будто и не было её нико-гда, такой, Евгении Владимировны Завадской, в нашем Институте, где она трудилась с честью и та-кой отдачей (и благодарным успехом у студентов – нас, тогдашних) на кафедре Истории Искусств. Алла Дмитриева, слава Богу! и до сих пор работает в нашем ВУЗе. Прошло уже двадцать лет – нет! – они не `распечатывают` её имя: зав.кафедры – Киселёв и его помощница – Ия Гаруновна.
Учился я и у Киселёва. По возрасту я был старше всех – и из-за этого – крутил слай-ды в темноте. Киселёв читал Возрождение. Трудно было придумать что-либо скучнее. Не ходили. Те некоторые, кто заглядывал (сами – невесёлые) – засыпали под шумок/треск проектора. Иногда мы с Михал Николаичем оставались вдвоём. И он читал мне. А я крутил ему. Жили тихо – не тужили. По-ка не грянул этот скандал… (Гаруновна всему виной – она накрутила всё и всех.)
Когда меня принимали на работу – было тайное голосование (`Учёного совета`) – кто-то кинул чёрный шар (“против”). Он был один. Шар и этот человек.
– Не понимаю, кто бы это мог быть? – сказала мне декан – статная молодая и улыб-чивая (мне, во всяком случае) дама. – Кто же может быть против? Я всё смотрела вокруг, смотрела, смотрела…
А я знаю – кто бросил этот шар. Чёрный. И, кто этот человек. Прошло двадцать лет. Война не окончена. Война не заканчивается никогда. Не надо её просто начинать. Она начинается с защиты своих друзей – я знаю. Законно. И благородно. Я знаю. Так начинаются все войны. На свете. Белом и этом. И – не заканчиваются никогда. Никогда… Гляди – мир в огне!.. Пылает этот пожар! Он для всех один – и из него не выйти никому! никому! никому! Пожар войны… Не начинай войны – ищи мира, ищи, как заступаться за друзей – без оружия, без злобы, миром самим. Молитвой толь-ко..?
Я одолею всё. Я знаю. Двадцать лет – не всё ещё…
Михал Николаич написал книгу – о художнице, которую я очень люблю – Якунчико-вой. Я её не читал. И не куплю, хотя очень люблю Якунчикову. Дело чести! Дело чести. Чести де-ло… Чести!
– Серебряным веком занимается, – говорила мне Завадская, поднимая брови с ирони-ей. Вот и написал – двадцать лет. Серость всегда травит талант. Талант живее – и съест – в конце концов. Эту серость! Эту мразь! Позор! Мы вернём это имя: Евгении Владимировны Завадской – я только пришёл в Институт… преподавать, преподавателем. Они и боятся – поэтому.
– Ему же руки никто не подаст, о чём он думает? Он же после этого – не интелли-гентный человек! (Завадская, Евгения Владимировна. )
Да подают… Думают они хорошо…
Война не кончается. Никогда. Даже с нашей победой. Даже нашей победой, Михал Николаич, Ия Гаруновна… (Что-то от “гарыныча”?)
Глава первая, теперь дальше…