Последний миг

ПОСЛЕДНИЙ МИГ

Лес умирал. Еще летом поражавший глаз всеми оттенками густой зелени, он закутался теперь в сизую блеклую дымку. Словно тяжелая бурая пена, он медленно оседал под тяжестью собственных крон. Еще недавно листва, пропитанная лучами полуденного солнца, искрилась в недосягаемой высоте, теперь же она слилась в неопределенную пожухлую массу и неуклюжими вялыми потоками устремилась к холодной земле.
Стволы гигантских деревьев, когда-то теплые от зноя и пульсировавшей в них жизни, покрылись зловонной мертвой слизью. Трава под ногами с ее бесчисленными обитателями превратилась в вонючее чавкающее желе.
Вчера он приходил сюда за цветами – они еще росли кое-где. Но сегодня его взору предстала смерть казавшейся неистребимой жизни. Он медленно шел, утопая по щиколотку в предательской слизи. Жижа под ногами хищно чавкала, вздуваясь исполинскими пузырями, и лопалась, выбрасывая в воздух клубы невыносимой вони. В глубине леса, казалось, то ли шла непрерывная борьба, то ли билось в агонии чудовищных размеров тело. А он все шел, стараясь не уронить последний цветок лета. Он был огромный, кроваво-красный, с бесчисленными лепестками, покрытыми нежнейшим пушком. Он нес его сгорбившись, укрывая от стекленеющего взгляда умирающего леса.
Он медленно двигался среди покосившихся стволов, похожих на оплывающие свечи. Некоторые деревья валились и сразу увязали в жиже. Их корни, вырвав куски грунта, возвышались над разбредающейся тканью стволов и бывшей кроной диковинными страшилищами, а образовавшуюся воронку незамедлительно наполняла слизь. Он ни на что не обращал внимания, лишь крепче сжимал стебель прекрасного цветка и упорно двигался дальше. Цветок был для него как последний глоток воздуха для удавленника, как последняя искра потухшего пламени для язычника, как последняя капля крови для обескровленного, как последний поцелуй для влюбленного, как последний миг для приговоренного... Огромный и нежный, он был чем-то нереальным в этом умирающем мире и в то же время его кровным детищем, его последним вздохом, его последней живой клеткой. Цветок завораживал и притягивал необъяснимым образом и в то же время пугал и отталкивал. Он был цвета густой умирающей крови, покрытый легким розоватым налетом, нежным, точно дыхание красавицы на серебряном зеркале. В самой его неуловимой сущности было нечто порочное: он вырос уже на мертвом, как плесень всасывая жижу из этой омерзительной слизи, а его тончайший аромат отдавал порой еле уловимой мертвечиной.
Он шел уже по твердой земле, оставляя за спиной труп гигантского леса, пока не добрел до своего двухэтажного дома. Уже смеркалось. Тяжелая резная дверь парадного входа, украшенная бронзовой мордой льва, была высажена. Окна остро блестели разбитым стеклом.
Он переступил порог, сделал шаг по разбитой двери и чуть не упал, зацепившись носком за массивное кольцо в бронзовой львиной пасти. Дом приветствовал его глухим эхом, осыпал тяжелой пылью. Он отряхнулся и огляделся. Дом явно пережил вторжение. Повсюду были видны следы жестокой схватки. В большом вестибюле все было перевернуто верх дном. В середине лежал, завалившись на бок, стол красного дерева. Две его резные ножки были сломаны и подогнуты к брюху, как у павшего коня. Кресла словно отдали на растерзание львам. Повсюду валялись осколки битой посуды, клочья разодранных книг и всякая всячина, вытряхнутая из ящиков перевернутых шкафов.
На второй этаж вела широкая деревянная лестница, ощетинившаяся разбитыми перилами. Он прошел через весь вестибюль и стал подниматься по лестнице. Рассохшиеся ступени отчаянно завизжали, передразниваемые эхом. Что-то заставило его обернуться. Он всмотрелся в хаос внизу, и ему показалось, что несколько мгновений назад он видел его не таким. «Может, угол наблюдения другой»,– подумал он, не смея повернуться. Он все пристальнее всматривался, ему казалось, что там, где он прошел, в воздухе стало больше пыли. Вдруг он осознал, что все еще держит в руках принесенный из леса цветок, представляя собой нелепое зрелище. Он повернулся и стал подниматься дальше, сопровождаемый адским визгом.
Наверху широкий коридор разводил по жилым комнатам и кончался кабинетом. Он шел по коридору, доподлинно зная, что в кабинете кто-то есть. Дверь была приоткрыта, комната освещена камином. Он вошел в кабинет с бесшумностью тени, вжался в стену и огляделся. Здесь беспорядка не ощущалось. Перед камином стоял небольшой мраморный столик, увенчанный дорогой вазой. По бокам столика, лицом к камину расположились два кресла. Языки пламени с какой-то методичной медлительностью лизали прокопченные стенки камина, почти не рассеивая сумрак.
В кресле сидела девушка. Казалось, она спит или глубоко задумалась. Мягкий свет отсвечивал бронзой на ее белом платье, на прекрасном белом лице. О, этот пленительный свет, льющийся из старинных сказок, струящийся с тех самых пор, когда они были постигнуты душой впечатлительной и робкой! О, этот волшебный свет, все размывающий и все растворяющий, такой же, как те полустертые милые сердцу образы детства! Моя фея! Моя покровительница! Моя любовь! Вдруг какое-то смутное беспокойство закралось в душу. Предчувствие подвоха. Точно все это уже было, но что произойдет дальше – он навсегда позабыл. После мучительного колебания он вступил в круг, освещенный пламенем. Бесшумно поместил цветок в вазу и сел в свободное кресло. Фигура не шелохнулась. Девушка мерно, еле слышно дышала, длинные, чуть загнутые ресницы, казалось, порой дрожали. Игра теней. Мария! Ну конечно, это Мария! Ее овал лица, ее нос, крошечная родинка над губой, тот же нежнейший пушок на щеках. Он смотрел и не мог наглядеться. Мария, какое чудо! Она потянулась, ее лицо дрогнуло, глаза удивленно распахнулись. Она смотрела мгновение на цветок. Вдруг ее черты исказились ужасом, казалось, сейчас она закричит, но она лишь прошептала:
– Гриф?! Неужели это ты, Гриф?!
Холодок пробежал по его телу. Он ничего не ответил и лишь глубже вжался в кресло.
– Не может быть, это ты?
Ее голос срывался. Губы дернулись в улыбке, которую сменило недоумение.
– Они же тебя убили.
Она беспомощно смотрела большими черными глазами, не в силах принять никакое объяснение.
– Как, как это было? – наконец выдавил он.
– Как? – она вздрогнула. – Они схватили тебя здесь... Там, внизу. Они убивали всех, кто сопротивлялся.
Он вспомнил на лестнице большое бурое пятно, затянувшееся плесенью.
– Они убили меня внизу?
– Нет. Тебя раненого увезли на площадь. Они над тобой так издевались... Она уронила голову на руки, разметав копну черных вьющихся волос. Она мелко задрожала в беззвучном рыдании. Длинные тонкие пальцы сжали голову. На мгновение ему показалось, что она смеется. Она резко подняла голову и пристально посмотрела ему в глаза.
– Это ты, Гриф? – произнесла она ледяным тоном.
– Что было дальше?
– Дальше? Дальше... – она силилась вспомнить. – Они тебя убили.
От тепла камина ему стало жарко. Он расстегнул ворот. Он всматривался в такие знакомые черты, и ему казалось, что она постарела лет на десять. Наверное, свет... Все дело в свете. Она, казалось, теряла к нему интерес. Вдруг зевнула и спросила:
– А откуда ты принес этот цветок?
– Оттуда, – махнул он в сторону темного леса.
– Оттуда? – она повторила его жест.– Но ведь почти уже зима?
Она встала, высокая и стройная на фоне тускло мерцавшей у стены дверцы книжного шкафа, открыла ее, сняла наугад с полки книгу и что-то невнятно забормотала. Прошлась по комнате. Бормотание доносилось уже из-за его спины. Ему стало не по себе, оттого что она пропала из виду. Вдруг снизу, из вестибюля донеслась какая-то возня.
– Что это? – прошептал он.
– Ах, Гриф, – тут всегда так бывает. Жуткое ощущение какого-то кошмарного обмана возвратилось.
– Ты давно здесь?
– Где?.. Ах, тут... Да, давно.
Несмотря на близость камина, его пронзил холод. Внезапно раздался звук упавшей за спиной книги. Теменем он уловил колебание воздуха. Он вскочил и обернулся. Их отделяло кресло. Ее глаза странно блестели.
– Ты не Гриф.
– А кто же?
– Не знаю.
Она двинулась вокруг кресла, вытянув руку, точно хотела пощупать его. Изящная, длинная, белая рука с хищными ногтями. Он стал отступать.
– Грифу отрубили голову, – прошипела она.– Я сама видела. Они все хотели этого. Они кричали, требовали его смерти.
Она двигалась вокруг кресла. Теперь он стоял лицом к камину, и глаза ее скрылись во мраке. Голос ее сорвался на крик:
– Его голова лежала в луже крови, его волосы слиплись от крови, по его щеке текла кровь, кровь, понимаешь?!
На мгновение он увидел беснующуюся толпу, разъяренных, жаждущих мести людей и печальные, грустные глаза Марии. Она была рядом. Он наотмашь ударил ее по лицу. Она вздрогнула, точно ее ударило током. Она повернулась и как ни в чем не бывало села в кресло.
– Ты зачем меня ударил? Гриф меня не бил.
- Когда? Минуту назад? Час? Десять лет назад? А?
– Только что, – на ее лице появилось капризное выражение.
- Почему... почему ты не успела увернуться? Отпрыгнуть в сторону или выцарапать мне глаза? – говорил он, усаживаясь в кресло.
- Я не успела, – она бросила на него лукавый взгляд.
- Да? А не в этом ли наша беда? Мы принимаем события свершившимися. Мы не успеваем на них отреагировать должным образом и вовремя. Для нас настоящего нет. Есть лишь сплошная непрерывная череда прошлого. Понимаешь? Нет ни будущего, ни настоящего. Есть только прошлое. Понимаешь? А наша реакция на нервное раздражение зависит лишь от строения нашего мозга.
- Гриф, может, я чокнутая? – она смотрела на него вполне серьезно.
Он посмотрел в ее серьезные черные глаза. Ему показалось, что ей лет сорок, не меньше. И тут он захохотал затяжным издевательским смехом.
– Чокнутая! Боже мой! Ты так ничего и не поняла! Чокнутая! Нет никого нормальнее нас с тобой! Понимаешь, может, тебя уже нет сотни тысяч лет, а я с тобой разговариваю!
Похоже, она разозлилась всерьез.
– Ну, положим, я сама видела, как тебе отрубили голову. А ты видел меня мертвой? Скажи... – глаза ее злорадно блестели.
Смех внезапно оборвался. Лицо его помрачнело.
– Правда, Мария? – прошептал он.
- А ты, бедненький, не помнишь... – она дико расхохоталась, забилась в судорогах от смеха. Казалось, ничто не в силах было остановить этот низкий, хриплый, безысходный смех.
Светало. За окном вырисовывался лес, закутанный в сизый туман, точно бродяга в свой пыльный плащ. Он подошел к окну и пристально вгляделся в синевшую полоску леса. Вдруг несколько старых деревьев рухнули от собственной тяжести. И даже сюда донеслось мерзкое, плотоядное чавканье. Он устало и несколько печально заговорил:
– Между двумя событиями умещается бесконечно много времени, Мария, бесконечно много. Столько же, сколько точек умещается между двумя любыми точками. Мгновение сменяет мгновение, и так без конца. Между двумя мгновениями бесконечное число мгновений. Понимаешь?
– Да, – тихо прошептала она.
– В радости кажется, что время проносится словно взмыленный конь. В печали – будто оно застывает. Так устроены наши нервы, так устроен клубок этих нервов, именуемый мозгом. Время застывает от горя, – он замолчал на минуту, устремив взгляд на заалевший горизонт. – А какое самое страшное горе для человека?
– Смерть, – произнесла Мария.
– Ну, так вот, как только я увидел топор над своей шеей, время для меня застыло, слышишь?
В этот момент в комнату проник луч солнца, окрасив все в кроваво-красный цвет. Цветок в вазе, весь сморщившись, превратился в комок слизи. Тонкая красноватая стеклянная струйка стекала с цветка на полированный мрамор столика. Он посмотрел на Марию. В кресле сидела древняя старуха с глубоко ввалившимися черными глазами. Она встала, шатаясь двинулась к нему:
– Несчастный! Ты каждое мгновение, каждый миг ждешь смерти!
Не дойдя двух шагов до него, она рухнула наземь, распространяя сладковатый трупный запах. Вслед за этим он почувствовал на себе сокрушительный удар отточенной стали.