Человек из Слепых Куличек

 
 ... Кто говорит разумнее опасного
 сумасшедшего?
 С. Кинг "Пляска смерти"
 ... Природа не учит нас благоговеть
 перед жизнью. Наоборот - урок
 заключается в том, что жизнь
 не стоит ничего.
 Рей Рассел "Инкуб"


 1

 Давайте знакомиться! Бенцион Львович Уховёртов. Охотник. Охочусь ради охоты... Моя работа не даёт осечку. Никогда!
 "Ступай! Не маячь корытом полным гордыней в водах гнусного самообольщения. Не слышен тебе шум, что копытами тысячи чертей отбивает музыку водосточных труб?! Ах! Этот грохот зычный даже Бенциона Уховёртова превращает в. жалкую букашку, обделённую терпением. Скорее! Скорее!..", - подумал, а вслух лишь ласково мяукнул:
 - Разрешите, - шмыгнул в увеличившийся зазор меж стеной и "колобком" в дутой
куртке.
 Метро. Рельсовый гром. Гул голосов. Незрячий рой человеческих тел, клубящийся по перрону, точно дым; словно мешают человеков огромной невидимой ложкой. Прочие трудящиеся массы вот ужо прут в отверстые пащи подоспевшего поезда.
 ...Вот. Втиснулся в бездонный вагон.., был прижат к бюсту некой барышни, на голову меня выше, в белом ворсистом шарф ; последний тут же занялся моим носом.
 Я отвернул лицо. В глаза кольнул случайный отблеск - смотрю: снизу глядят на меня большие старческие очки с толстым стеклом. Чего глядят?
 Двери зарычали в тщетном усилии захлопнуть пасть - "колобок" с коляской стал тому помехой. Он извивался, теснил животом людей, дёргался так: раз - раз, как креветка, прорывая себе и коляске положенное им обоим пространство.
 
 Машинист не стерпел, - гаркнул на Колобка в микрофон. Гыгыкнули - один, другой: многие. Наверное то, что все разом выдохнули, подсобило влезть Колобку в вагон.
Поезд фыркнул, пшикнул и дал волю нетерпеливому колесу.
 Ну и денёк! Зажали со всех сторон. Качаемся одним большим куском. Потеем.
 Ладушки. Как бес под келью подлез - пора и дело делать. За пояс мой книжонка заткнута, - правую запустил руку за полу - шинель моя, что у лембоя, по-свойски запахнута - барышня с шарфом недовольно языком прищелкнула, - выуживаю на свет божий Николая Васильевича. Эк вертел пером сердечный, паче хвоста брата моего!
 Трудность встретил не малую, как вывернуться поудобней удумал да книжицу ту раскрыть - девица бровями водила, зыркала на меня по-недоброму... Смерть какая грозная! Вот те щаз!..
 Читаю. По правде сказать, толико вид делаю...
 Глаза Барышни, крупные тёмные виноградины, как у дикой козы беспокойные, с чертовщиной такие, скользнули - аж ощущение жгучести пошло - по заострённому ювелирно, пышущему благородством носу, моему. Затем зарылись терпким, - у него имелся аромат груши с кизилом - взглядом в мою превосходную бороду, пробежались по высокому поднятому воротнику и... ага!.. жадно впились в тонкие строчки. Намертво.
 Хе-хе! Верно профессор твердит, что у меня чёрт в подкладке, да сатана в заплатке! Вернее верного.
 И как-то оно ей, бедненькой, читается вверх ногами!
 Снова вниз гляжу - Очки в пол уставились. Хорошо.
 ... Две станции спустя отпускать стало: людишки жали не так скверно, в спину локтями не тыкали, не дышали в ухо... Барышня всё читала и читала.
 Так-с. Совсем уж кстати место передо мной освободилось. Рядышком с Очками. Я присел, поводя ногтем промеж страниц - Барышня, как заговорённая, тоже села, читает.
 Очки гут ожили: взгляд гнилого лука и редьки метнулся ко мне, да и убрался восвояси; старушенция заёрзала на сидении, поправила редкую и одновременно пышную седую шевелюру с кучей шпилек, потёрла виски, запустила пальцы - тонкие, но узловатые - под очки - там потёрла: глазёнки такие красные-красные сделались, заморгали, задёргались и ... прыг! на светлые, чистые странички.
 Гоголю-то что! А я рад-радёхонек!
 Ах! Как всё-таки люблю я такие моменты! Что-то сразу тёплое такое в груди просыпается, нежность нечеловеческая... Чудные эти мгновенья, сказочные!
 И вот смотрю я уже перед собой - колени. В джинсах. Веду взгляд выше. Человечек молоденький на руку, что за поручень ухватилась, голову кудрявую уложил. А глаза его, со взглядом сладкой горчицы... Ну, как вы думаете где? Даже не заметил, что смотрю на него... У-ух! Леший!
 Двери разверзлись на предпоследней станции. В их просвете стоит наш старый знакомый с коляской.
 Пуще ветра вихрастого шалоник душевный завеял. Приподнимаюсь с места; ухмылка на лице - что твой гребень. Молодой человек - студентишко, верно посредственный -отшатывается, но направления глаз не меняет: до краёв зачитывается, а краёв-то нетути.
 
 Со мной, как по команде, встают Очки с Барышней - читают - не перечитают. Славные мои!
Подхожу к Колобку. Ох, и тяжеленный у него взглядище-коньячина; положил его на отражение себя самого, перечёркнутое белым " НЕ ПРИТУЛЯТИСЯ", любуется, челюстью виляет.
 - Извините, - я прокашлялся тихонько, - Будете сейчас выходить?
 Но Колобок, кажется, решил, что это я не к нему обращаюсь.
 Я ещё разочек кашлянул.
 - Конечная, - буркнул он, но на меня и не глянул.
 Сзади примостились Очки, Студент и Барышня. Такие смирные, такие родные.
 - Позвольте спросить, который час? - не унимался я.
 Колобок насмешливо-самодовольно-сально-снисходительно-напыщено стрельнул мне в лицо своей пронзительностью.., своей коньячностью..:
 - На станции посмотрите.
 ... и опустил, окунул, обмакнул её в книгу в моих руках. Шах и мат!
 - Извините, - я улыбнулся, начиная его любить.
 Наш бескрылый пятивагонный самолёт выпустил шасси, понижая голос до утробной хрипоты.



 2


 ...Неспеша мы вышли в вечерний полумрак.
 Лица моих попутчиков - попались, как бес в перевес -, словно бы окаменевшие,
искажались в холодном сиянии полной луны.
 На горизонте небо разукрасилось в красный; наелось вишен, а теперь улыбалось вовсю. Небо улыбалось мне, а для всех остальных была луна. Неуловимое серебро её сияния текло, поблёскивая, меж тонких нитей строк раскрытой книги, окаймляло каждое слово, каждую букву в фиалково-голубой ореол; все четверо: Барышня, Студент, Колобок и Очки вцепились взглядами в книгу как безумные. Впрочем, они таковыми и были.
 Тлетворный дух города постепенно сходил на нет. На его место медленно, осторожно придерживая чёрный бархат длиннополой мантии, приходила другая магия. Кто имел ум, тот заглянул ей в глаза и счёл её желания.
 В пропитавшихся темнотой задворках рассеяно барахтались призрачные тени. Лишь зыбкие очертания их нестройных снежных тел различимы были, когда мимо наших ног проплывали криво ухмыляющиеся дворы и раскосые улочки, погружающиеся в непроницаемую мглу.
 
 Вы заблуждаетесь, однако, дорогие незримые мои знакомцы, представляя бесцельным наш маршрут. Обходя ночной лабиринт домов, мы направлялись в Нужное Место, куда снова и снова, год за годом, вечер за вечером я прихожу сам и привожу с собой ... заклятых. Ну, это профессорское словечко.
 Я называю это место Нужным, Профессору же более по душе Слепые Кулички. Само по себе оно ничем не примечательно: захолустный пятачок переулка, слева -полуразрушенная кладбищенская ограда, оплетенная шиповником, ежевикой и мёртвым плющем, справа - худой, облезший торец дома, подпираемый большой кучей преимущественно строительного мусора. Чуть далее Кулички эти превращались в непроходимую свалку.
 Как и всякий прочий раз, достигнув Нужного Места, захожу на серёдку (она представлена здесь канализационным люком), захлопываю книгу - бац! - эхо, звонко шлёпнувшись о стену, оглушает ничего не соображающих Колобка, Барышню, Очки и Студента, растерянно озирающихся, ошалевших и пришедших в себя. А я - раз! - и в вольтфас!
 - Ааа!!! - тут же с темноты, ляд его побери, с пугающей внезапностью и звериным
криком вырывается нечто ужасное и, на первый взгляд, не имеющее сколь- нибудь
определённой формы, точно адская морока.
 Тишина ночного города, засыпающего или уже спящего, трескается вдруг по швам, лопается как опрокинутый глиняный кувшин...
 Люди мечутся, беспомощно дёргая руками, отбиваясь от неистовой, неключимой силы, терзающей их. Морозный воздух полнится свидетельством тягостных мук заклятых...
 Я стою, сложа руки накрест. Книга прижата к груди, ухмылка - ко рту. Жду, полный терпения. И вот последние вопли замолкают, и кромешный, что только-только оборвал четыре дыхания, грузно покачиваясь, подползает к моим ногам.
 - Хо-х! Вечер добрый, Профессор, - говорю.
 - Хороший, хороший.., - гладит по колену, справляясь с одышкой, протягивает к
моему лицу липкую ладошку. В переплетении длинных тонких пальцев - смысл и
цена моего искусства.., - До чего же приятно! Восемь... Восемь штук. Осталось
совсем немного... Да, да, костяна борода!
 Улыбаюсь ему. Профессор щерит кривую зубастую рытвину, с трудом, но подражает моей улыбке; тут же сжал руку, заграбастал куда-то себе глаза. Человеческие.
 - Что, Бенцион Львович, друг мой, скажете?! Не правда ли, всё это так чудесно!
 - Правда ваша. Запал, скажу, в вас нешуточный. Чуть было кандрашку не схватил...
 - Лихо не лежит тихо... Ну, а вы... Вы, гаркун мой прыткий, чертовски удачливы и,
моя холера - память изменить не может, ни разу меня не подвели. Поверьте, Профессор, Бенцион Уховёртов ни чуть не менее вашего доволен... Но прошу извинить, благороднейший, непомерное моё любопытство ни на толику не поубавилось...
 - Ага! Снова вы об этом!
 - Да, об этом.
 - Гм. Пожалуй...
 - Будьте так любезны.
 - Однако вы можете не понять...
 - Да, но...
 - Не перебивайте меня сейчас. Ладно уж, извольте... Моим же условием будет вот что:
попрошу вас, друг мой, впредь не давать прозвищ всему и вся. Мне в том же числе...
 - Но... Но как тогда мне вас...
 - Вы знаете! Прекрасно знаете, Бенцион Львович! Вам известно моё имя!
 - Позвольте...
 - И ещё не говорите мне, что человеческий взгляд имеет вкус, запах, цвет!.. Это же до
смешного бессмысленно! Все глаза одинаковы, все взгляды - ничто, прах того
мертвеца, которого я так страстно пытаюсь возродить.
 - Бог? Вы говорите о Боге?
 - Как вам будет угодно. Он проиграл и вынужден был уйти. Но сталось, ляд его
побери, никак не можно без него. Никак. Хотя теперь всё будет иначе. Вы
доставляете строительный материал, я же тем временем леплю Глаз, который есть
всё и, вместе с тем, ни одно из существ.
 - О! Прекрасно, доктор Фран...
 - Оставьте эти ваши штучки! И вот... Как бы это сказать, вы понимаете, что сам я не
способен творить, во мне сокрыта совсем другая сила...
 - Вы говорили как-то о сильфах...
 - Да, сильфы, саламандры... Не только они.
 - И что же? Вы лепите один огромный Глаз? Он и будет Богом?
 - О! Даже лучше!.. Глаз ничего общего с прежним своевольным, лицемерным,
бестолковым безумцем иметь не будет. Только кротость, только прилежание, только
исполнительность!.. И да убоится человече! Уже не долго и аз буду говорити с ним.
И не решится глаз поднять к небу! И так предстану, собирающий для себя, а не для
бога обогащающийся, и отданы будут святыни, и ни солнце не согреет днём, ни луна
 - ночью. И пойдут в пустыню... Тебе же дам, сколько попросишь. Но поспешим, я
слышу голоса, вот книга.
 
 Тогда он забирает книгу из моих рук и протягивает новую. Пытаюсь разглядеть её в темноте, не выходит. Вот и вам слов не разобрать... Когда же снова смотрю перед собой -ух, соломенный дух! - след его простыл. Пора и мне уходить.
 ...Уйду. Но прежде... Вот вам имя. Имя того, кто был с нами и говорил горделиво.
Произнесу его только один раз, произнесу очень тихо - сюда спешат и могут подслушать. Слушайте, и если услышите, не говорите никому - вас посчитают за сумасшедшую кликушу.
А я, при встрече, обязательно прочту его на челе вашем или руке вашей. А если нет.., застану вас за чтением книги в моих руках!
Имя же ему: ...