Зачем?

 
- Благословите, батюшка!
- Бог благословит, идите с миром!
- Благословите…
- Господь с вами!..
Отец Евстафий привычным жестом поочередно возлагал крепкую, слегка загорелую, хорошей лепки руку на склоненные головы подходивших к нему прихожан, не размашисто, но энергично крестил их, тем самым вербально и невербально выражая неподдельную доброжелательность и удовлетворение происходящим, хоть и не без примеси усталости. Сегодня было немало желающих исповедаться, а формальности здесь он старался не допускать. Поэтому, как всегда, после излияния вовне этих нерадостных людских накоплений у батюшки оставалось ощущение большой тяжести и ещё чего-то, не выразимого словами, что потом долго нужно было снимать с помощью особых молитв. Правда, до конца эти ощущения не снимались никогда... Не то, чтобы на него, фигурально говоря, давили грехи людские – какие уж такие грехи, великие грешники столь же большая редкость, как и истинные гении – а просто он слишком хорошо понимал, какова безмерная длина той дороги, которую еще предстоит пройти большинству доверившихся ему человеческих душ. Дороги пыльной, иногда безводной, путано-извилистой и зачастую беспощадной… Но ведь это дорога!

 Сегодняшняя праздничная трапеза по случаю венчания двух уже немолодых пар подходила к концу, и приглашенные на это доброе событие начали понемногу расходиться, предварительно свершая обычный ритуал прощания с батюшкой. Их было не так уж много, и это были разные люди: молодой прихрамывающий мужчина с бледным лицом и большими светлыми глазами, крупная статная женщина средних лет в красивой шали сиреневого шелка, остроносенькая, худенькая девушка с длинной рыжеватой косой, пожилая семейная пара довольно неприметного, явно провинциального вида – все торжественно принарядившиеся, слегка возбуждённые праздником, вкусной едой и умеренной дозой красного вина.

Стоял тихий, почти бессолнечный, но теплый воскресный день конца июля. Типичная погода для Ленинградской области этого времени года. Поста не было, и поэтому трапеза была разнообразной, включала скоромное, но без особых излишеств: винегрет с постным маслом, тушеные грибы и грибной же суп со сметаной, аккуратно нарезанные колбаска и сыр, огурчики с помидорчиками. Длинные деревянные добротные столы стояли на большой террасе прямо перед главным входом в небольшой храм, тоже из дерева, и вмещали не менее двух десятков человек. Всё было отмечено умиротворением, спокойной и заслуженной радостью. Лица собравшихся имели здоровые краски, удачно гармонировавшие с чистой, нарядной одеждой и пышной еще совсем летней флорой вокруг церкви: раскидистыми липами, большими кустами шиповника с алевшими кое-где ягодами, ухоженными клумбами и кашпо с разномастными, хронически цветущими петуньями.

Отец Евстафий, имевший чин игумена, служил в этом приходе уже почти двадцать лет. Его хорошо знали и любили все, кому довелось найти «дорогу к храму» и стать приверженцами этого в высшей степени благопристойного учреждения. Отцу было за шестьдесят. Белоснежные длинные волосы и борода, которые он уже много лет не стриг – было ему когда-то такое указание свыше через сновидение - выгодно контрастировали с черным одеянием и придавали основательность его и без того внушительной фигуре и властным чертам лица, которые обычно смягчала добродушная, иногда тонко-лукавая усмешка. Он любил юмор и ценил его в людях как признак ума и жизнеспособности. Юмором были щедро приправлены все проповеди батюшки Евстафия, и прихожане уважали его за это ещё более. Благодаря этому беспроигрышному качеству, а также глубокому постижению игуменом универсально-разнообразных философских конструкций и умению делать из них и с их помощью простые и доступные каждому жизненные выводы, его проповеди в аудиозаписях были популярны в массах, придавая им сил для совершения отнюдь не комфортного пути по ухабам постперестроечной России. Правда, его поругивали в верхах - за вроде бы даже еретические наклонности - держал в приходе скандально известную картину, называя ее иконой, где изображен был ... Сталин - перед молящейся святой, а именно Ксенией Петербуржской...

Было около трех часов дня, когда на просторной, полудикой аллее, ведущей к церковке, показались стройные фигурки двух женщин. Отец Евстафий обладал мощной интуицией, умел видеть сразу всё и почти насквозь, что обеспечивалось его огромным опытом социальных коммуникаций и природным интеллектом. Но и невооруженным глазом по ряду признаков можно было сразу определить, что женщины эти - городские, невоцерковленные, никоим образом не фанаты православия, так, скорее, любопытствующие, однако имеющие определенное уважение к вере праотцов (а вот отцов – вряд ли).

Женщины несмело подошли ближе, явно стесняясь своих узких джинсиков, нелепых здесь, хотя и закрытых накидками, губной помады и отсутствия головных платков. В одной из них батюшка узнал Ирину, сотрудницу областного телецентра, которая считала отца Евстафия своим духовником. Познакомились они несколько лет назад, когда Ирина по чьей-то надежной рекомендации пришла к нему за благословением на серьёзную операцию. Точнее, ее привезли - ходить она уже практически не могла. Батюшка благословил. И, слава Богу, операция оказалась успешной, вернув женщине относительное здоровье и возможность прежней деловой жизни.
С батюшкой же они почти подружились, если это слово уместно при данном раскладе статусов. Батюшке импонировали ее обаяние, чувство меры, всё еще привлекательные черты лица женщины, приближающейся к сорокалетнему рубежу, но отмеченной красотой, идущей от духовной возвышенности. Ирина даже побывала как-то у него в гостях – в небольшой, но приличной квартирке в центре города, рядом с известным банком. Рассмотрела коллекцию полотен неплохих мастеров – одно из главных хобби батюшки, радость его одиноких, как и полагается монаху, вечеров, послушала несколько классических вещей, исполненных им на старинных клавикордах, уже не поддающихся современным настройщикам, но издающих совершенно неповторимые музыкальные вибрации. Инструмент этот был, пожалуй, единственным предметом из наследства, чудом перешедшего к батюшке от бабушки-смолянки. Впрочем, важнее другое, что также унаследовал он: стремление к совершенству, непременно включающему человеческое достоинство, и умение видеть красоту даже в тех местах, где ее не могло быть по определению. Например, в тюрьме.
 
Он пробыл в ней недолго – три месяца, но успел пережить там глубокий эмоциональный сдвиг, схожий с катарсисом. Это случилось в тот момент, когда совсем было отчаявшийся, разуверившийся в справедливости закона узник советского пенитенциарного заведения, тогда еще Олег Иванович, как значилось в мирских бумагах, включая партбилет, решил свести счеты с жизнью. Между нею и им уже образовалась та черная, леденящая кровь полынья крайней решимости встретиться с этой таинственной, жуткой, но, кажется, уже желанной незнакомкой, о которой все думают, но обыкновенно не торопятся к ней на свидание, пребывая в здравом уме. В последний миг перед броском ТУДА, он попросил Того, кто уже и в то время не был для него пустой абстракцией. О чем? Конечно, о помощи в задуманном. И по невероятной случайности несколько секунд спустя раздался стук в дверь камеры. Принесли извещение об отмене его приговора…

Вот тут-то он и увидел её – узрил, ощутил, а правильнее сказать, познал эту великую всеохватную, немыслимую, но в то же время вполне явственную красоту. Он познал ее так, как познают женщину или истину - всем своим восторгающимся естеством, каждой своей клеткой вместе с ее мембранами, хромосомами и прочими бесчисленными частицами. Он исполнился ею, этой красотой. Это была красота Божьего промысла...

 Этого рода биографические вехи отца Евстафия были известны Ирине и еще некоторым приближенным к батюшке верующим. Некоторые из них уже стали легендарными, в том числе и то, что до пострижения в монахи он работал врачом скорой помощи и слыл у пациентов «хорошим доктором» – толковым, внимательным, а главное - воспринимающим больного целиком, а не только в виде его ослабевшего и забастовавшего органа. Олег Иванович был из тех редких представителей советского здравоохранения, кто умел врачевать словом. Во время оттепели шестидесятых он вступил в партию и до поры до времени ему удавалось совмещать принципы коммунистической морали и врожденной гуманистической этики не налёта пресловутого русского космизма. Интеллектуал, но не приемлющий эдакого словесного гарцевания, молодой доктор имел разнообразные интересы, глубоко не заглядывая при этом в политические дебри. Он любил литературу во многих ее жанрах, хорошую музыку, живопись, мог часами созерцать жизнь природы и не гнался за общепринятыми для того времени материальными и социальными ценностями. Кто знает, как сложилась бы дальнейшая его судьба, если бы не…

Случилось так, что в конце семидесятых всерьёз захворала мать Олега – ещё не старая по современным меркам женщина, вместе с которой он и делил почти всю свою сознательную жизнь. Так уж сложилось – другие женщины не вошли, не вписались что ли, в его личный, очень непростой и тщательно оберегаемый мир, не приблизились, так сказать, к его интимному душевному пространству…. Чем только не лечил он свою дорогую матушку, что только не испробовал, оба храбрились изо всех сил, пока в конце концов поставленный роковой диагноз многочисленных эскулапов – от простых травников до столичных светил – не оставил ей шансов на жизнь при любом способе лечения.

Олег не мог видеть нарастающих признаков ухода, по сути, единственного родного ему человека – по особому изящной, всегда подтянутой и волевой женщины, сумевшей стойко пережить военное лихолетье, воспитавшей сына без погибшего на фронте мужа, но вот теперь совершенно бессильной перед прицепившейся к ее телу опухолью…

И тут одна из сердобольных пациенток, которую он навещал не по службе, а по соседству,рассказала ему о якобы чудотворных деяниях некоего священника в захолустной, но видно, не забытой Богом, деревенской церквушке, и даже дала примерный адрес. Готовый на всё, Олег немедленно взял билет до Пскова и уже через два дня разыскал нужного «служителя культа». Тот, задав несколько уточняющих вопросов общего, на первый взгляд, характера, велел давать больной просфоры, размоченные в святой воде, и обязательно с молитвой обоих – и больной, и ее сына. Больше – ничего. Обещал также служить молебны за ее исцеление. Олег последовал совету, и то ли просфоры, то ли молитвы старца, то ли вспыхнувшая вновь надежда сделали свое дело, но уже через пару недель мать пошла на поправку. Что-то словно включилось в сеть - какая-то главная лампочка опять загорелась в ее потухшем было, обесточенном организме, сбой в программе был ликвидирован, баланс восстановлен.

Как бы там ни было, но эти полгода с начала своих и материнских мытарств по силе воздействия на не до конца испорченное системой сознание Олега равнялись доброй половине жизни – если брать ее среднестатистическую продолжительность. За эти полгода он в корне переменил свое отношение и к официальной медицине, и к вопросу о соотношении материального и идеального. Проще говоря, он уверовал. И скрывать этого чуда, этой благодати пришедшей к нему веры не мог, да и не хотел. Вот тут-то и возник этот разрыв – между личностью коммуниста, члена сообщества строителей светлого, но безбожного будущего, и сущностью ребёнка, полностью доверяющего своему Отцу и уповающего на Его неисповедимую мудрость в помыслах и деяниях своего настоящего. Мысли об уходе от мирской жизни стали посещать его всё чаще, но окончательное и бесповоротное решение Олег принял после описанного выше случая в камере предварительного заключения, куда логически объективно привел его диаметрально несовместимый с партийцем образ мыслей и поступков. Хотя формально ему вменили вину непрофессионализм и нарушение врачебной, а также партийной этики. У одного из важных пациентов был летальный исход, Олег же якобы действовал не по положенной схеме. Да еще молитвы читал! Словом, всё было сфабриковано ловко, а защищать себя он никогда не умел...

Таков был, если вкратце, его «путь к себе», идя по которому спустя двадцать лет советский врач второй категории Олег Иванович мутировал в отца Евстафия, игумена одной из сильнейших епархий русской православной церкви.

Пришедших встретили радушно. Ирину – как старую знакомую, которая всегда не скупилась на свечи, подаяния и дружескую улыбку, спутницу же ее – как любого гостя, потенциального прихожанина, словом, ближнего.
Женщины сначала поднялись по деревянным, слегка скрипучим ступеням в подсобное помещение. Миловидная светловолосая послушница выдала им головные платки, там же они купили свечи и прошли в главный вход церкви, где купленные восковые атрибуты обрели положенное им место. Затем обе гостьи были приглашены отобедать, это было уже само собой разумеющимся. Да они и не особенно сопротивлялись: сполоснули руки под умывальником, прикреплённым прямо к дереву, растущему во дворе, и разместились за столом. Ирину многие знали, она была здесь своя. Её спутница тоже не была обделена вниманием (тем более, Ирина представила: профессор вуза, талант) – ее даже усадили рядом с батюшкой, в центр, он же торец длинного стола. Она была немало смущена таким неожиданно сердечным приемом, а более всего – прямым соседством с самим отцом Евстафием. Он же не смотрел, а буквально сканировал её, чересчур внимательно - даже для священника. Однако эту странную реакцию почти никто не заметил... Разве помощница его по хозяйству - скромная и молчаливая Таня.
Отец Евстафий чем-то был выведен из привычного состояния.  С неподдельным любопытством он задал гостье несколько точных вопросов: "Кто родители? Откуда? Чему учите студентов? Зачем в этих местах?»

Гостья старательно отвечала, четко выговаривая слова, волнуясь, ощущая себя как на школьном уроке или на исповеди, до которой ещё никогда не доходила в своей жизни. Как-то не было нужной степени готовности, а тут вдруг ни с того, ни с сего, нежданно-негаданнно…Да еще во всеуслышание. Щёки ее пылали. Грибной суп нетронутым остывал в ее тарелке.
«Зовут Лизой. Родители из Сибири, мама – словесник, папа – шахтер. Верующей была только бабушка – мать отца, из раскулаченной семьи, из-под Курска... Диссертация – по мировым экологическим проблемам, о месте человека в природе. Интересы – самые разные, философия, история мировых религий…»

Но батюшка уже не слушал.
Почти сразу он поднялся из-за стола и засобирался – мол, надо ехать. И попросил Таню вызвать такси по сотовому. Лиза что-то пожевала, не чувствуя вкуса, пригубила вина. Было не по себе – чем она расстроила этого сильного человека? Или не она? С чего она взяла... Неловкость не проходила...

Ирина же, заставив подругу съесть хоть несколько ложек и увидев, что Таня безуспешно пытается дозвониться в таксопарк (воскресенье!), предложила подвезти батюшку до города на своей «Мазде».

Всю дорогу отец Евстафий молчал. Откинувшись на переднем сиденье рядом с Ириной, он то ли дремал, то ли думал о чем-то своём. Совсем смутившейся Лизе был виден только его отрешенно-печальный профиль.

Никто не нарушал молчания и убаюкивающего гула мотора. Доехали быстро, на хорошей скорости, и батюшка вышел на Садовой, коротко попрощавшись с женщинами. А Лиза еще долго смотрела ему вслед, словно запоминая зачем-то эту статную седовласую фигуру в черном,  двигающуюся через горячую летнюю улицу к арке красивого трёхэтажного дома, отремонтированного на современный лад и совсем недавно - благодаря примыкавшему к нему коммерческому банку.

«Не может быть, нет, Господи, не может быть такого сходства!" – не переставал мысленно восклицать между тем игумен. "Сколько лет прошло? Почти сорок... Да ведь эта женщина могла вполне быть моей дочерью... Могла бы..."
 
Он лишился обычного покоя, не мог сосредоточиться на молитвах, забыл про свою любимую коллекцию, не стал отвечать на телефонные звонки, и до самого отхода ко сну спрашивал кого-то сухими губами: "Прав ли я был тогда, приняв решение, касавшееся не только себя, но и другого человека? Зачем нужен был тот разрыв? То отсечение по-живому... Зачем? И кому..." Но он и сам не знал, почему ушел тогда - ушел, нет, сбежал... Резко, без объяснений, спонтанно, непоправимо...
 
До света в щели оконных портьер вглядывался он в густой сумрак своей души, словно пытаясь изнурить до спасительного предела без того измученную голову и растревоженное нынешней встречей сердце: Боже святый, зачем Ты привел сегодня ко мне эту женщину? Что я должен понять теперь, когда столько сил отдано служению, молитвам и постам? Тебе, Господи...

А под утро явился сон. Он шел по широкому золотому полю – золотому то ли от созревших пшеничных колосьев, то ли от рассыпанных щедро драгоценностей, что впрочем одно и то же – с точки зрения толкователя сновидений. Впереди было какое-то возвышение около полутора метров – не то небольшой холм, не то постамент. На этом круглом возвышении стояла женщина. Удлиненный силуэт её светился необычайным радужным оттенком, а руки были протянуты ему навстречу. Он подошел ближе: зеленовато-голубые глаза женщины были невероятно огромными, полными любви и мольбы, обращенной к нему. Сегодняшняя Лиза? Да нет, это же Аня! – молнией пронзила догадка. Точно, она – та милая юная девушка с пушистыми волосами из районного городка, где Олег начинал свою медицинскую практику. Это она, согревающая его свечением своего легкого тела, сияньем живых, любознательных глаз, подвижным, выразительным личиком. Но сейчас это не личико, а лик – строгий, слегка повзрослевший, будто подернутый дымкой пережитой печали и от этого ещё более отточенный. Но по-прежнему любящий… Она звала его. Не ясно почему, но отец Евстафий (или Олег?) вдруг остановился: или ему показалось смешным залезать на это возвышение, или вспомнил о каких-то важных, неотложных делах. Женщина нагнулась, протягивая руку – рука была сильной, он чувствовал это. Она могла бы ему помочь взобраться – нет сомнения. Тем не менее, он не пошёл дальше. Более того, он резко повернулся и пошёл обратно – быстро, быстро, чтобы не передумать. Навстречу ему светило злое, почему-то некруглое солнце. Через несколько шагов он всё-таки обернулся, что-то заставило. Глаза Ани уже не светились, что-то пригасило их свет, руки бессильно повисли вдоль тела. А губы, эти чуть припухшие нежные губы, которые он столько раз приближал к своим, ощущая при этом то, что ощущает пилот при взлёте своего лайнера в небо, шептали: "Иди, иди... Только не оборачивайся больше..."

Проснувшись, отец Евстафий ещё несколько минут полежал, не открывая глаз, что было не в его привычках (дисциплина тела есть дисциплина духа!). Сон был ярким, явным и недвусмысленным.
Затем отец Евстафий резко поднялся и, как обычно, встал на утреннюю молитву.
 Вопроса «Зачем?» он больше себе не задавал.