Фонарь

Прошлись «стирашкой» по листу,
Всё нарисованное стерли –
Так губка осени сырой
Сады и улицы протерла.
Лишь кое-где - клочок волос,
Песочно-грязный, буро-серый,
Да ваты клок, да след от слез
Чуть красноватый и неверный.
Да раньше щурится фонарь
На красно-белую аптеку,
Да морщит лоб, как было встарь,
Воспоминанье век от века.
 - Эх, жизнь была, скажу я Вам, -
Вздохнул фонарь. – Не то, что ныне…

Когда я был еще совсем молодым фонарем и когда меня поставили сюда, на это самое место, и ввинтили лампочку – я страшно возгордился. Только лампочка все больше тускнела, мигала, и, наконец, погасла. Но мне было решительно все равно: горит она или нет. Мне очень нравилось, что я такой высокий-высокий – гораздо выше всех этих низеньких деревянненьких покосившихся домишек с потрескавшимися стеклами (от чего мне всегда казалось, будто они мне подмигивают).
 Но главное в них – не черные трубы, не залатанные крыши, не поминутно срывавшиеся с петель двери, а «музыкальные» ступени. На каждой ступеньке была хоть одна такая доска, которая непременно пела, хотя бы ей медведь на ухо наступил.
- Скрип! Скрип! – начинает одна.
- Блям-с! – подхватывает другая.
- Кр-ра! Кр-р-рак! Кря! – веселится третья.
- Ох-охо-хо-охо-хох! – стонет четвертая.
И ТАК до бесконечности!.. Вопят, кряхтят, гремят, смеются, ругаются, ворчат, дребезжат, икают, пугают, орут, спорят, ссорятся, надрываются… И ТАК целый день!
Но так как я был такой высокий-высокий, а они такие низкие-низкие – не мог же я опуститься до них и сделать им замечание! И я упорно молчал. Хотя временами чувствовал себя таким одиноким… Поговорить бы хоть с кем-нибудь… Эх-эх-эх-х…
- Вам плохо? – услышал я вдруг откуда-то снизу и очень удивился. Но не ответить было бы просто невежливо.
- С чего вы взяли? – как можно небрежнее бросил я, чтобы показать, насколько я выше какой-то там ступеньки.
- Вы так одиноко вздохнули…
- Вам показалось, - сухо ответил я и, не удержавшись, вздохнул опять.
- Ему плохо, - констатировала снизу другая ступенька.
- Хотите, мы споем для вас? – спросила первая.
- Нет-нет, спасибо, не надо, - запротестовал было я, но мои слова потонули в хоре их голосов.
- Споем!
- Споем!
- Конечно, споем! – загалдели дощечки.
 И не успел я ничего возразить, как они запели. Они пели все разом, с удвоенной силой, как будто специально для меня. И каждая нота звучала пронзительнее и громче!..
… Концерт в тот день не прекращался ни на минуту и продолжался даже ночью. Даже ночью я слышал эти ужасные скрежещущие, кряхтящие, охающие, крякающие, завывающие, рычащие звуки!
Вдруг - последний звук застыл в воздухе. Наконец-то можно было насладиться томной вечерней тишиной… Ой! Что это я говорю? Вечер уже давно кончился, да и ночь, кажется, на исходе. Светало.
А утром… Утром я проснулся от того, что дощечки не скрипели. Дома заколочены. Все ушли. И ступеньки замолчали. Они тихо плакали, прижавшись друг к другу.
Через несколько дней и их не стало…
Потом появилась Госпожа Аптека – женщина, безусловно, умная и практичная, не вмешивающаяся в чужие проблемы… И потому она никогда не спросит, отчего я так горько вздыхаю, когда она суетится и проверяет, не забыл ли маленький лысый аптекарь выключить где-нибудь свет.
- Будьте добры, посветите Господину Аптекарю, чтобы он не заблудился, - просила она меня каждый вечер.
- С удовольствием, - отвечал я. И лампочка разгоралась так ярко, что Госпожа Аптека однажды не выдержала и спросила-таки:
- Скажите пожалуйста! И ведь не перегорает! Как вам это удается?
И я рассказал ей историю о «музыкальных» ступеньках.

 - Эх, жизнь была, скажу я Вам, -
Вздохнул фонарь. – Не то, что ныне…
И Вам, и тем кто ходит мимо -
Я светом их Тепло отдам…

2002