Мастер-класс Евгения Евтушенко

Не так давно поэт Евгений Евтушенко признался, что во все посвященные ему и его творчеству статьи в справочниках и энциклопедиях вкралась существенная ошибка: на самом деле он родился не в 1933, а в 1932 году, а, значит, в эти дни ему исполняется ровно 75 лет.
Решил ли сам Евгений Александрович со свойственным ему озорством несколько ускорить собственный юбилей, или его мать и в самом деле намеренно, руководствуясь известными лишь ей соображениями, сообщила в ЗАГСе о сыне лишь спустя год после его рождения, но факт остается фактом: пока Евтушенко готовится к юбилейным концертам, в российских литературных кругах постепенно набирает силу очередная дискуссия о значении его творчества для русской литературы ХХ века.
Нужно сказать, что злопыхателей в литературных, окололитературных и во всех прочих кругах у Евтушенко хватало всегда…
Да, в его стихах можно найти как резкое неприятие происходящего в СССР, так и настоящие оды компартии и коммунистической идеологии. Но я видел, как те самые люди, которые с усмешкой называли Евтушенко "разрешенным диссидентом", стелились перед рядовым инструктором горкома партии, а при виде второго секретаря райкома впадали в подобострастный ступор. И точно так же мне не раз доводилось слышать высказывания о том, что Евтушенко, дескать, "не поэт", что его стихи – это "рифмованная публицистика", и их никак нельзя поставить в один ряд с творениями, скажем, Пастернака или Заболоцкого. Но говорили это опять-таки, как правило, кастраты от поэзии, истекающие при одном упоминании имени Евтушенко завистью, как собака Павлова – слюной.
Лично для меня с каждым годом все яснее становится то, что я понял еще лет в шестнадцать: Евгений Евтушенко – один из крупнейших русских поэтов второй половины ХХ века. Безусловно, это определение никак нельзя отнести ко всему его творчеству, да он и сам это всегда прекрасно понимал, иначе вряд ли бы признался еще лет в тридцать:

Перебирая все мои стихи,
Я вижу: безрассудно разбазарясь,
Понаписал я столько чепухи..
А не сожжешь: по свету разбежались!

Но в своих лучших стихах Евтушенко, вне сомнения, поднялся на высочайшие поэтические вершины, и отрицать это – так же глупо, как отрицать, что Волга впадает в Каспийское море или что Эйнштейн является автором теории относительности. Мне могут напомнить, что к поэзии Евтушенко крайне негативно относился и Иосиф Бродский, но кто сказал, что великий поэт Бродский был объективен в своей оценке великого поэта Евтушенко?! Во всяком случае, я твердо убежден, что "Идут белые снеги…", "Задунет ли ветер с деревьев пушинку ольховую…", "Ты говорила шепотом…", "Качался старый дом, в хорал слагая скрипы…" и многие другие лучшие стихи и главы из поэм Евтушенко будут взахлеб читаться и через сто, и через двести лет. Причем читаться прежде всего подростками и молодежью, то есть самой восприимчивой и самой чуткой на стихи публикой.
Впрочем, возможно, я тоже не объективен, так как Евгений Александрович Евтушенко сыграл особую роль в судьбе автора этих строк. Короткая, длившаяся не более часа встреча с ним в новом бакинском "Интуристе" в немалой степени определила все, что произошло потом со мной в жизни.
В сущности, именно об этой встрече я и собираюсь рассказать, так как она, на мой взгляд, позволяет понять, что он за человек – Евгений Александрович Евтушенко; насколько тот образ поэта, который возникает из стихов, соответствует его реальному прототипу.
И вновь приходится сделать отступление в сторону и сказать, что автор прекрасно понимает, что никакой связи между степенью таланта и человеческими качествами любого художника не существует. Замечательный юморист, над рассказами которого взахлеб смеются страны и народы, в жизни зачастую оказывается законченным ипохондриком. Прозаик, книги которого заставляют рыдать любую женщину в возрасте от двадцати до семидесяти лет, при близком знакомстве оказывается холодным, расчетливым и совершенно чуждым сантиментов господином. Словом, тем, кто пытается связать литературу с реальностью, стоит почаще вспоминать гениальные строки Ряшенцева:

Мне страшно это молвить вам,
Но детям надо помнить это:
Не верь поступкам – верь словам,
Когда они – слова Поэта…

И все же, все же, все же…
Зная все это, не раз за оставшиеся за спиной годы убеждаясь в справедливости этой поэтической формулы, я веря от времени вновь возвращаюсь в памяти в самое начало 1980 года, в те дни, когда я только приближался к 17-летию и, как многие в этом возрасте, был болен стихами.
Евгений Александрович Евтушенко занимал в истории моей болезни особое место. Книги его пользовались в то время бешеной популярностью, в магазинах их было не достать, и потому у нас в доме не было ни одного его сборника стихов. Однако отец помнил многие его стихи еще с армии, и часто читал наизусть "Идут белые снеги..", "Хотят ли русские войны?", "Я – диспетчер света Изя Крамер…" и другие произведения Евтушенко, которые, с его точки зрения, были полезны для подрастающего поколения. Когда я учился в 9-м классе, у нас в доме появилась книжка очерков о современных советских поэтах и, среди прочих, в ней был очерк о Евгении Евтушенко и о поэтах-шестидесятниках в целом. В очерке рассказывалось о блестящих декламаторских способностях Евтушенко, было немало его фотографий, но – самое главное! – цитат из его стихов и поэм в нем, кажется, было даже больше, чем текста.
И с того времени я и окончательно заболел стихами вообще и стихами Евтушенко в частности. До сих пор помню наизусть многие строки Евтушенко которые прочитал именно в той книге и, бродя по Баку, невольно примерял на себя:

Я толкаюсь в толкучке столичной,
Над веселой апрельской водой,
Возмутительно нелогичный,
Непростительно молодой.
Занимаю трамваи с бою,
Увлеченно кому-то лгу,
И бегу я сам за собою,
И догнать себя не могу…

В 10-м классе со мной произошло то, что происходит со многими начитанными еврейскими вьюношами в этом возрасте: я, как ни стыдно в этом сейчас признаваться, начал писать стихи.
Более того – Бог весть с какой стати я решил, что поэзия и есть мое истинное призвание и начал готовить себя к карьере профессионального поэта. И так же, как все прочие начитанные вьюноши, пишущие стихи, после нескольких месяцев поэтических опытов я крайне нуждался… То есть, само собой, себе я врал, что нуждаюсь в ценных советах, объективной оценке своих стихов и т.д., хотя на самом деле нуждался исключительно в горячем одобрении и в их скорейшем напечатании в каком-нибудь журнале или газете. Разумеется, я уже несколько раз посылал свои опусы в "Юность" и в "Комсомольскую правду", и оттуда каждый раз приходили отпечатанные в типографии открытки о том, что стихи для печати, к сожалению, не годятся, что мне нужно еще много работать над собой и одновременно прилагался список книжек, в которых объяснялось, как надо, а как не надо писать стихи… Все эти казенные ответы меня, понятное дело, никак не устраивали.
И вдруг вскоре после окончания наших последних зимних каникул моя одноклассница Марина сообщила мне, что в Баку приезжает Евтушенко, что он даст всего один концерт в клубе им. Дзержинского и ее мама с огромным трудом сумела достать на него билеты. Любопытно, что у меня почему-то совершенно не возникло желания послушать, как Евгений Евтушенко читает свои стихи. Точнее, если оно и возникло, то тут же было вытеснено родившимся следом за ним и захватившим меня целиком желанием во что бы то ни стало встретиться с Евтушенко и показать ему свои стихи.
Конечно, на этом скромном желании я не остановился, и воображение повело меня дальше: я уже представлял, как Евгений Александрович поможет мне напечататься, затем порекомендует поступать в Литинститут и дальше станет тем, кем Маяковский стал для Асеева, или – что было бы еще лучше – кем Жуковский для Пушкина. При этом я не имел ни малейшего представления о том, где же именно Евтушенко остановился и как мне его искать. Ясно было одно: если концерт назначен на 20 января, то значит, 20 января Е.А. Евтушенко точно будет в городе.
Все следующие школьные уроки я занимался тем, что старательно, представлявшим жалкую пародию на каллиграфию почерком переписывал свои стихи в чистую тетрадку. Придя домой, я вытащил из портфеля эту тетрадку и, бросив его под стол, выскочил на улицу. К этому времени у меня уже созрел определенный план: я решил обходить все известные мне гостиницы города, пока не выясню, в какой именно из них остановился Евтушенко, ну а дальше надо будет каким-то образом прорваться к нему в номер…
Через полчаса я уже был в гостинице "Москва", с которой у меня были связаны определенные сантименты. Она располагалась относительно недалеко от нашего дома и. часто проходя мимо нее, я представлял, как буду знаменитым поэтом возвращаться в Баку, снимать номер в "Москве" и с какого-нибудь надцатого этажа смотреть на сползающий с горочки город моего детства. "Москва" была идеальной гостиницей для поэта, и именно с нее я решил начать поиски Евгения Александровича. Одновременно именно там мне предстояло проверить, как именно гостиничные администраторы будут реагировать на просьбу пацана с улицы сообщить ему, в каком именно номере остановился знаменитый поэт.
Поэтому, оказавшись лицом к лицу со стоявшим за стойкой молодым азербайджанцем с тонкими усиками, я вдруг почувствовал, что у меня сел голос.
- Скажите, в каком номере остановился Евгений Евтушенко? – спросил я евда ли не полушепотом.
- Сейчас посмотрим, - ответил он, беря в руки регистрационный журнал…
- А когда он должен был приехать? – поинтересовался он еще через минуту.
- Ну, не знаю, - ответил я. – Может, сегодня. А может вчера… Или позавчера…
- Нет, брат, - наконец, сказал администратор, закончив листать журнал. – У нас такой не останавливался. А зачем он тебе, этот Евтушенко?
- Ну, вообще-то он поэт…
- Как Пушкин что ли?! Так ты его поищи в старом "Интуристе"! Или - в новом.
В старом "Интуристе" администратор был прямой противоположностью тому, что встретил меня в "Москве" – пожилой, подтянутый, в официальном черном пинджаке с атласным бортом, он словно готовился к исполнению роли портье в каком-то заграничном фильме. Но и этот солидный дядечка оказался на удивление доброжелательным, и он тщательно просмотрел регистрационный журнал, сообщил, что поэт Евгений Евтушенко у них не останавливался…
- Что тебе сказать?! – вдруг с грустью заметил он. - Когда-то все уважаемые люди у нас останавливались. Константин Симонов, например, говорил, что второй такой гостиницы с такой кухней во всем мире нет. А сейчас… Иди в "Бакы", мальчик, там, скорей всего, твой Евтушенко. Хотя разве "Бакы" это отель?! Это же коммуналка!!!
Выйдя из "Интуриста" я вдоль бульвара направился в гостиницу "Бакы", которую весь город, за исключением разве что этого старого портье, называл "Новым Интуристом". Так как определенный опыт общения с гостиничными администраторами у меня уже был, то я довольно бойко, с несколько наигранной уверенностью человека, который точно знает, что делает, задал интересующий меня вопрос и почти тут же получил ответ, что Евгений Евтушенко действительно здесь, и ему предоставлен номер на десятом этаже…
Еще через минуту я уже находился на десятом этаже. Услышав, что мне нужен Евтушенко, дежурная по коридору оглянулась на висевшую за ее спиной доску с гвоздиками для ключей.
- Нет его. Гулять, ушел, видно, - сухо сказала она. - А ты ему кто – родственник?
- Да нет, - смутился я. – Просто хочу встретиться…
- Зачем?
- Автограф взять, - соврал я, потому что говорить правду и нарываться на новые вопросы, да еще и о моих стихах, мне совсем не хотелось.
- А, это нормально! – улыбнулась она. – Вот недавно у нас на этаже Лев Лещенко жил. Так к нему все время девушки ходили. В том числе – и за автографами… А сейчас у нас тут, кстати, Расул Гамзатов с женой. К нему недавно три каких-то старика пришли, и обед они в номер заказали… Ты у Гамзатова не хочешь автограф взять? Тоже, говорят, большой поэт. Он пенсю "Журавли" написал…
- Нет, - твердо ответил я. – Гамзатов мне не нужен. Мне нужен Евтушенко.
- Так я ж говорю: ушел он… - повторила она.
И тут же сама предложила:
- А знаешь, что – посиди, подожди его здесь. Он вышел в такой кацавеечке куцой, в свитерке засаленном. А у него в полдевятого вечера концерт начинается. Так я думаю, он вернется, чтобы переодеться…
Так я остался в холле десятого этажа "Нового Интуриста" ждать Евтушенко. Расположенные прямо напротив огромного окна холла электронные часы на старой парашютной вышке показывали в этот момент 17.00. Потом они показали 18.00, затем – 19.00, но Евгений Александрович все не появлялся. По республиканскому телевидению начался выпуск новостей, затем стали показывать предваряющий информационную программу "Время" художественный фильм, и из номеров начали выползать к телевизору командировочные. Только в этот момент до меня начало доходить, что интуристов у нас в городе, вероятно, не так уж много, а "Новый Интурист", несмотря на свое громкое название, предназначен отнюдь не только и не столько для граждан братских соцстран и загнивающего Запада. Большинство одетых в спортивные костюмы, уютно устроившихся на диванах и сбросивших на пол домашние тапочки постояльцев "Бакы" были, судя по выговору и исходившему от их носков или от них самих запаху типичными обитателями российской или азербайджанской глубинки.
Наконец, когда часы на вышке показали 20.15, тетка за столом развела руками.
- Иди домой, мальчик, – сказала она. – Поздно уже. Мама, наверное, волнуется, где ты… А он… Он, видимо, уже не придет…
И тут из дверей лифта вышел Евтушенко – такой же высокий, нескладный, со словно вырезанным из дерева лицом, как на всех своих фотографиях, с огромной переброшенной через плечо сумкой. Кстати, одет он был отнюдь не в кацавейку, а в отличную замшевую куртку. Вот только смотрелась на нем эта куртка почему-то действительно куцо. Уже позже в поэме "Фуку" Евтушенко удивительно точно скажет о своей внешности и манере держаться: "В какой бы ни был шубе царской иль шапке с ворсом, кажусь я мафии швейцарской лишь нищим с форсом.."
Быстрым пружинящим шагом Евтушенко направился в сторону своего номера, и я, словно притягиваемый невидимым магнитом, взяв тетрадку, на подгибающихся ногах отправился следом за ним.
- Евгений Александрович… - произнес я в тот момент, когда он открывал дверь…
- Вы ко мне? – обернулся он.
- Ну… В общем, да.
- По какому делу?
- Мне бы хотелось…
И так как все заранее заготовленые слова вылетели в этот момент у меня из головы, я честно выпалил:
- Евгений Александрович, вы могли бы посмотреть мои стихи?
- Сейчас?! – Евтушенко посмотрел на часы. – Сейчас, к сожалению, не могу – у меня через пятнадцать минут концерт начинается, надо до клуба добежать.
- А если… после концерта. Я вас подожду…
- Нет, он закончится поздно, не стоит… Знаете, что?! Приходите завтра в десять утра ко мне в номер. Я думаю, к этому времени буду в форме и с удовольствием почитаю ваши стихи. Устраивает? Тогда до завтра. А я – на минуту в номер и бегом на концерт!
В семь утра следующего дня я, как обычно, собрал портфель, надел школьную форму и вышел из дома. При этом в школу я, разумеется, идти не собирался – какая может быть школа, если тебя в десять утра в своем номере ждет Евгений Евтушенко! Чтобы читатель понял, какие чувства владели мной, пока я шел пешком мимо все той же гостиницы "Москва" до Губернаторского садика и оттуда – до гостиницы "Бакы", я рискну привести несколько неуклюжих строчек из шуточного стихотворения, которое я набросал по дороге в качестве подарка Евтушенко:

В городе - в ценностях переоценка,
высокие сходят за Евтушенко.
Подъемные краны от зла соловеют –
у них теперь в росте серьезный соперник.
Сказала соседка по парте Марина,
что есть Евтушенко – вот это мужчина!..

Самое странное заключалось в том, дежурная по этажу оказалась та же, что и вчера и. разумеется, мгновенно меня узнала.
- А это ты! – улыбнулась она мне. – Хочешь еще раз попробовать взять автограф?
- Да нет, - ответил я. – Евтушенко мне сам встречу назначил. Ничего, что я здесь подожду до десяти?!
- Да жди, сколько хочешь, - отмахнулась она. – Только нет его в номере. Он вчера с концерта так и не вернулся. А читал, говорят, стихи потрясающе – мне тут девочки рассказали… Что ж, подожди – может, он и в самом деле к десяти явится!
За окном мерно перекатывал свои волны январский Каспий. Электронные часы на бывшей парашютной вышке отмеривали время, которое шло так неспешно, что я успевал заметить, как одна светящаяся цифра сменяет на табло другую. 8.15, 8.16, 8.17… Температура воздуха 10 градусов Цельсия… Сила ветра – 8 метров в секунду… 8.18… Температура воздуха…
Я пришел за два часа до назначенного мне срока; в то самое время, когда мои одноклассники высчитывали производную какой-нибудь функции или спрягали английские глаголы, я стоял у огромного окна "Нового Интуриста", смотрел с высоты десятого этажа на море и ждал Евгения Евтушенко, который САМ НАЗНАЧИЛ МНЕ ВСТРЕЧУ. И, в сущности. Это и была та самая полная свободы жизнь поэта, о которой я и мечтал.
Когда часы показали девять утра, в холле появилось двое парней с бородками, показавшимися мне тогда очень взрослыми и страшно солидными.
- Евгений Евтушенко у себя? – поинтересовались они у дежурной.
- Нет его! – отрезала она. – А вы к нему по какому делу?
- Мы, – важно пояснил один из них, - корреспонденты газеты "Молодежь Азербайджана". Хотим взять интервью у гостя нашего города…
- Ну, так подождите. Вот он тоже его ждет, - и она кивнула в мою сторону.
Не знаю, почему, но в разговоре с этими двумя я не стал запираться, с ходу признался, что хочу показать Евтушенко свои стихи, и вскоре мы уже вели беседу, как старые знакомые. Говорили о литературе, о поэзии, причем особенно много почему-то о Станиславе Куняеве, новый сборник стихов которого я купил накануне. И то, что разговор между нами шел на равных, тоже кружило голову…
Моих новых знакомых звали Михаил Дегтярь и Марк Котлярский, и каждому из них еще только предстояло сделать карьеру в журналистике. Обоим было тогда по 24 года, оба числились внештатниками в "Молодежке", а для Миши Дегтяря день нашего знакомства вообще был днем журналистского дебюта: в то утро в "Молодежке" вышло его первое, но весьма пространное – на всю полосу – интервью с Гарриком Каспаровым, только что ставшим чемпионом Советского Союза по шахматам…
Время за разговорами прошло быстро, но когда часы на вышке показали 10.00, Евтушенко не появился. Уже потом, через несколько лет, я узнал, что сразу после окончания его творческого вечера, один маститый азербайджанский поэт уговорил Евгения Александровича поехать к нему на дачу, где другие, не менее маститые поэты и прозаики уже вовсю потели над мангалами. Застолье затянулось до утра; разговоры о поэзии и непрерывная декламация стихов на азербайджанском и русском языках сопровождалась пышными тостами в честь гостя и беспрерывным наполнением бокалов водкой, коньяком и лучшими азербайджанскими винами. Так что когда Евтушенко в 11.30 утра все же добрался до 10-ого этажа гостиницы "Бакы", он явно хотел только одного – спать.
- Здравствуйте, Евгений Александрович! - торопливо поднялся ему навстречу Марк Котлярский. – Мы из газеты "Молодежь Азербайджана", хотим сделать с вами интервью…
- Погодите, - прервал его Евтушенко, - мы с вами вроде бы не договаривались. Вот с ним (он показал в мою сторону) мы договаривались, а с вами - нет. Так что никакого интервью не будет…
- Евгений Александрович, но речь идет о главной молодежной газете республики… Это интервью для ваших читателей и подлинных ценителей вашей поэзии… - попробовал настоять на своем Марик.
- Не могу! – покачал головой Евтушенко. – Понимаете, ребята, если все время давать интервью, то когда же писать стихи?!
И уже обращаясь ко мне:
- Ну что ж, идем ко мне в номер, поговорим…
В номере он бросил на кровать свою замшевую куртку, взял у меня тетрадку и стал читать. В сущности, читать там, как я сейчас понимаю, было нечего, стихи у меня в тот период были совершенно беспомощными, так что вполне можно было просто пробежать глазами по строкам, чтобы составить общее мнение и высказать его в предельно вежливой форме. Но Евтушенко именно читал стихи пришедшего с улицы подростка, а не пробегал по ним глазами. И это было видно – он проговаривал их про себя, временами возвращался к предыдущей странице, явно размышляя по ходу дела, как высказать все, что он об этом думает и одновременно меня не обидеть…
Ну, а у меня с каждой минутой все сильнее сосало под ложечкой, в груди образовалась противная, холодная пустота, а рубашка на спине стала мокрой от пота – было ощущение, что вот сейчас решается судьба, что его слова определят всю мою последующую жизнь, да так оно, в сущности, и оказалось…
- Ну что ж, - сказал Евтушенко, оторвавшись, наконец, от тетрадки, - прежде всего хочу сказать, что мне нравится застенчивая наглость ваших строк…
- Евгений Александрович, - не выдержал я. – А почему вы говорите мне "вы"? Мне даже как-то неудобно от этого…
- Да потому что "ты" человек должен говорить только самым близким людям, любимой женщине, например, или лучшему другу, - ответил он. – А всем остальным, независимо от их возраста, следует говорить "вы". Даже если вы находитесь в приятельских отношениях…
Сила влияния его личности на меня в тот момент была настолько велика, что я запомнил это правило и до сих пор уже инстинктивно продолжаю ему следовать: мне крайне тяжело перейти в разговоре с кем бы то ни было, в том числе с людьми, которые мне очень симпатичны, на "ты".
А Евтушенко тем временем перешел к подробному разбору каждого стихотворения. У меня в школе была замечательная учительница русского языка и литературы; я, в принципе, был знаком с азами анализа поэтического текста, но то, что делал Евтушенко с моими опусами, было нечто совершенно другое. Он начинал с того, что выделял в каждом стихотворении сильные, или, как он, кажется, говорил "отличные, четкие строки", объяснял, в чем их сила и уже затем переходил к разъяснению, почему именно стихотворение в итоге размазалось, не вышло, утратило вложенную в него в начале энергетику, утонуло в слабых и невыразительных строчках… На моих глазах он "поверял алгебру гармонией", разбирал каждое стихотворение по косточкам и затем снова "собирал" его, высказывая о нем свое общее впечатление.
Одновременно это был и блестящий урок по чистоте русского языка – Евтушенко подчеркивал красным все "бакинские" диалектизмы, сбивки в ударениях, и вот тут он был поистине безжалостен.
- Это – не по-русски! – говорил он. – А вы ведь хотите писать по-русски…
- Да, но у нас в Баку так говорят… - робко возражал я.
- Да знаю я, что у вас в Баку так говорят, уже слышал на улице, - морщился он. - Но ведь вы пишете стихи по-русски, а не по-бакински! Если в чем-то сомневаетесь, загляните в словари! Это вообще очень полезно для пишущего человека – почаще заглядывать в словари!
Это был и первый в моей жизни урок редактуры – Евгений Александрович продемонстрировал мне, как, изменив одно-два слова, сделать стихотворение "готовым к печати"…
В заключение Евтушенко произнес вроде бы стандартную, но звучащую после всего им сказанного совершенно неформально фразу о том, что мне следует больше читать современных поэтов, учиться у них, но ни в коем случае не сбиваться на подражательство, тем более, что у меня, дескать, есть "своя интонация". И последние два слова прозвучали как самый высший комплимент. Подумать только – у меня есть своя интонация!
- Да я читаю! – заметил я вслух. – Вот Куняева, например…
- Это как раз не тот поэт, которого я стал бы рекомендовать вам для чтения, - снова поморщился Евтушенко. – Есть ведь немало других, действительно замечательных поэтов…
И уже когда я, совершенно захмелевший от свалившегося на меня счастья, собирался выходить из номера, Евгений Александрович добавил:
- Удачи тебе, Петенька! Кстати, родители знают, что ты сегодня прогулял школу?!..
Само собой, в холле на меня накинулись Котлярский и Дегтярь, немедленно начавшие выспрашивать о том, как Евтушенко воспринял мои стихи и о чем мы с ним так долго говорили. Я в общих чертах пересказал им наш разговор, не забыв, естественно, упомянуть про "застенчивую наглость моих строк" - фразу, которую Марик Котлярский любит время от времени напоминать мен до сих пор.
Ну, а когда я вышел, а, точнее, выскочил из гостиницы на улицу, чтобы жадно глотнуть пахнущий морем воздух, у меня, естественно, тут же написались стихи, в которых спрессовалось все – ми ой пиетет по отношению к Евтушенко, ожидание его в гостинице, знакомство с Котлярским и Дегтярем. Позднее, я сам не раз упрекал себя за то, что далеко не все написанное в этом стизотвореине было на самом деле, но тут же находил себе оправдание в том, что в них есть другая, куда более важная – художественная правда…
Стихи эти никогда и нигде не были напечатаны по причине их полной мальчишеской неумелости, но да простит мне читатель, если я все же приведу здесь эти вирши, так как самих энергетика все-таки довольно точно передает то, что я чувствовал в те минуты:

Я пришел - но Вас не было
Ни в одной из гостиниц –
Видно в день этот небо
Было добела синим;

Видно вновь были в ссоре
С притяженьем Земли;
Видно, вызвали "скорую" –
Вы на вызов ушли…

Но все шли на десятый,
Позабывши про сны,
Аксакалы – к Гамзатову,
Ну, а к вам – пацаны.

Было страшно и сладко
Ждать им ваших шагов;
Чуть дрожали тетрадки
Неумелых стихов;

Обсуждалися строчки,
О Куняеве спорили,
А потом по цепочке
Проходили в ваш номер.

Выходили, запарившись,
Опьянев от похвал
И шептали товарищам,
Что ругал – так ругал…

Ну, а тетки в каптерке
Все ворчали, что стыдно
Быть такому высокому –
И таким несолидным…

Сегодня, оглядываясь назад, я понимаю, что Евтушенко дал мне самый настоящий мастер-класс, определивший затем все мои пристрастия, вкусы и симпатии в литературе. И еще я уверен в том, что, безусловно, был далеко не единственным пацаном, которому Евгений Александрович прелпдал такой мастер-класс. Думаю, почти в каждом городе, куда он приезжал (а Евтушенко известен тем, что почти всю жизнь, как цирковой артист, находится в разъездах) его просили "посмотреть стихи" начинающие поэты и за свою жизнь ему довелось прочитать сотни, а то и тысячи таких же, как моя, тетрадок в линию, исписанных корявыми стихами. И, согласитесь, это многое говорит о Евгении Евтушенко как о человеке – даже если не брать в расчет его творчество…

P.S. У меня была еще одна возможность встретиться с Евтушенко – в 1995-м году, когда он приезжал с несколькими концертами в Израиль. Получив телефон поэта от его продюсера, я, чтобы его застать, позвонил к Евтушенко в половине восьмого утра. Представившись корреспондентом израильской русскоязычной газеты, но не назвав своего имени, я попросил Евгения Александровича о интервью.
- Что происходит в Будденовске? Вы слышали последние новости? Я еще не включал телевизор… – прозвучало в трубке вместо ответа на мой вопрос.
Это были как раз те самые июльские дни 1995 года, когда боевики Басаева устроили резню в этом кавказском городке. И сам вопрос, и тот жар, с которым он был задан, тоже были необычайно характерны для Евгения Евтушенко…
- Не знаю, - честно признался я. – Я тоже еще не включал телевизор. Так как насчет интервью Евгений Александрович?
- Понимаете, я уже дал интервью одной русскоязычной газете, - ответил он. – А если все время давать интервью, то когда же писать стихи?..
Я мог бы, наверное, заметить, что мне хорошо знакома эта его отговорка и те обстоятельства, при которых я с ней познакомился, но я не стал этого делать, а просто попрощался и повесил трубку. В конце концов, со времени той нашей бакинской встречи прошло к тому времени больше 15 лет, а поэта из меня, как и из большинства пишущих стихи начитанных еврейских мальчиков, не получилось. Что совсем не отменяет той признательности, которую я чувствую по отношению к Евгению Евтушенко как к поэту и человеку и по сей день…