Привкус будущего, или Техника борьбы с черепахой

Привкус будущего, или Техника борьбы с черепахой


«Поколебать нашу концепцию Вселенной из-за этой крохи греческого невежества?..»
 Х. Л. Борхес


 Гарантии современных демократий, красивая жена, любимые дети, друзья, гибридномоторный автомобиль, собственная недвижимость и процентно возрастающая денежная сумма ни на толику не скрасили ощущения бессилия, а даже наоборот – размножили свободное время и ещё плотнее ткнули носом в дьявольскую задачу. Каждый двенадцатый метр, двенадцатый доллар, двенадцатая ступень отзывались уже так давно привычными и презрением и благоговением. За три тысячелетия Ахилл так и не догнал черепаху. Дразняще непобедимая черепаха, коварное божество, идол, выгравированный на перстне, игриво болтающийся на ветровом стекле автомобиля, висящий на шее в виде кулона, – недостижимая важность и неторопливость предопределённости. Черепаха не нуждается в бесконечных пространствах, не нуждается в беспредельных возможностях, высокой скорости и идеальных условиях, ей достаточно лишь действительных собственных сил и двенадцати метров, ему же – в десять крат более быстрому Ахиллу – недостаточно даже вечности, чтобы догнать её.
 Давным-давно минули те азартные молодые года амбициозности и вспыльчивой самоуверенности, когда, наслушавшись аргументов в пользу этой нашумевшей издёвки над собой, Ахилл раздражался, брал в руку настоящую живую маленькую черепашку и выходил с ней во двор собственного дома. Ни один человек не наблюдал за ним. Он опускал черепаху на влажную гладь ровной песчаной дорожки, отходил на десять шагов и начинал ждать, смотреть на землянистый панцирь. Сначала не происходило ничего, улыбалось солнце, живой тишиной журчал сад, но через несколько минут осторожно показывалась голова черепахи, сначала чуть-чуть, потом, осмотревшись, во всю длину вытягивалась шея, выползали неуклюжие лапки – черепаха становилась на ноги, и, помедлив ещё мгновение, начинала двигаться вперёд. Ахилл тогда воровато оглядывался, и вновь убедившись, что его не видит никто, срывался и бежал во весь дух по песку. Через несколько секунд он останавливался и оборачивался. Черепаха осталась далеко позади, почти на том же месте, где и была вначале; испугавшись шума, она спрятала голову и лапки. Ахилл был позади на десять шагов – сейчас он уже намного впереди неё. Победил! Обогнал!
 Победил? Обогнал?
 «То, что не может совершить ум, могут совершить ноги», - говорил себе Ахилл, поднимая испуганное животное и направляясь к дому. Но это умозаключение не успокаивало его, а скорее оскорбляло. Он опускал черепаху в ящик с травой, стоящий на столе, и садился, в очередной раз повторяя болезненно неприятное, проклятое логическое рассуждение:
«Ахилл бегает в десять раз быстрее, чем черепаха, и в начале соревнования даёт черепахе десять метров преимущества. Состязание начинается. Ахилл пробегает эти десять метров, а за это время черепаха пробегает один метр. Ахилл пробегает этот метр, черепаха пробегает дециметр, Ахилл пробегает дециметр, черепаха пробегает сантиметр, Ахилл пробегает сантиметр, черепаха пробегает миллиметр, Ахилл пробегает миллиметр – черепаха десятую часть миллиметра, и так они могут бежать вечно, но Ахилл не сможет догнать черепаху».
Бывало, хотелось встать, взять из ящика черепаху, выйти в сад и снова проделать то, что было сделано несколько минут назад. Случалось, он так и поступал; и не одна несчастная черепаха погибла от его бессильного гнева, а на её месте через несколько дней поселялась другая, обречённая иногда становиться участницей древнего состязания, но – главным образом – сидеть в ящике на столе и служить укором и напоминанием о бессмертии Ахилла и о его бессмертной беспомощности.
 Ахилл достаточно хорошо (насколько это возможно) помнил своё многовековое прошлое. Тридцать веков; нет – немного больше тридцати! Самое поразительное, что Ахилл даже помнил, как был Ахиллом. Знавшие лично его мать рассказывали, как она окунула его младенцем в тихие густые воды Стикса, держа за пятку. Этих воспоминаний младенчества у Ахилла не сохранилось. Ещё добавляли, что именно пятка, за которую мать держала его, и стала тем уязвимым местом, в которое его поразила стрела Париса. И вот это уже он помнил. Отчётливо хранила память обтёсанные войной стены Трои, чуть рассеянные тысячелетиями черты прекрасной Елены (все их по отдельности он находил у бесконечной вереницы встречавшихся ему женщин, но такое идеальное сочетание видел ещё только дважды), рука ещё с наслаждением вспоминала промасленную потом загрубевшую лямку боевого щита, помнилась мощь Гектора, и помнилась вонзившаяся в пятку стрела Париса, потом недолгая боль, а за ней странное опьянение неведомым хмелем наплывавшего небытия. Тогда он – почти бессмертный – умирал, и тогда он умер. Но (так случается с немногими, но с многочисленными) умер не навсегда.
 Почти восемь сотен лет он не видел мир, и это блаженное пребывание в царстве павших в бою героев могло бы длиться вечно, если бы в Элее не зазвучало с новой силой старое утверждение об отсутствии движения и, вообще, о невозможности того, что во Вселенной может что-либо произойти. Какой-то элейский грек, Зенон, безаппеляционно заявил, что любое движущееся тело, например, летящая стрела, в каждый момент своего движения занимает определённое пространство, то есть находится в состоянии покоя, и, таким образом, всё движение состоит из моментов покоя – нулей движения, следовательно, всё движение стрелы являет собой сумму нулей движения – нуль, что и доказывает невозможность существования какого-либо движения. Такое провокационное, но неопровержимое заявление как бы отменяло смерть Ахилла (этот грек так прямо и говорил о стреле), оно как будто говорило, что гибель Ахилла и её причины до сих пор ошибочно считались возможными и даже случившимися.
 В тот же год (за четыреста сорок девять лет до рождения Христа и через почти восемьсот лет после собственной гибели) Ахилл нашёл себя проснувшимся и живым в пыльном закоулке Смирны. Грязный, слабый, с сильнейшей жаждой Ахилл встал на ноги и побрёл по незнакомым диковинным улицам. Первым делом он нашёл колодец, напился, а потом стал медленно вспоминать: ранение, боль, ухаживающая женщина, бред, темнота, бледный туман. Потом он искал еду; потом большое незнакомое здание, нанимали солдат, Ахилл умел это – он стал солдатом. Понадобилось шесть лет для того, чтобы во время стычки с толпой (уже в Афинах) и после полученного в ней тяжёлого ранения груди Ахилл осознал, что он бессмертен. Все эти годы он считал себя сумасшедшим и тщательно скрывал ото всех, что помнит несуществующие города, несуществующих людей, почти забытых царей и почти забытые страны, что он помнит, как участвовал в событиях, которые – он слышал – рассказывают, как сказки про древний мир. Незаметно исчезнув, он перевязал неправдоподобно легко болевшую рану (он явственно слышал, как из раны в груди с влажным клёкотом крови выходит воздух, но ему было только щекотно и неуютно) и покинул город. Ахилл шагал к северу; встречаясь с кем-нибудь, он решил называть себя Пилоном из Афин; через несколько десятков лет, когда он решит снова вернуться к морю, он назовёт себя Платоном; пройдут века, и он, снова столкнувшись с необходимостью изменять судьбу, грустно улыбнётся, вспомнив давнее полюбившееся звучание, и станет называть себя то Пилатом, то Понтием. Дальнейшую последовательность его жизней брал на себя труд исследовать в общих чертах Борхес – он писал так:
 «И я обошёл новые царства и новые империи. Осенью 1066 года я сражался на Стэмфордском мосту, не помню, на чьей стороне – не то Гарольда, который там и нашёл свой конец, не то Харальда Хардрада, в этой битве завоевавшего себе шесть или чуть более футов английской земли. В седьмом веке Хиджры, по мусульманскому летоисчислению, в предместье Булак я записал чёткими красивыми буквами на языке, который забыл, и алфавитом, которого не знаю, семь путешествий Синдбада и историю Бронзового города. В Самарканде, в тюремном дворике, я много играл в шахматы. В Биканере я занимался астрологией, и тем же я занимался в Богемии. В 1638 году я был в Коложваре, потом – в Лейпциге. В Абердине в 1714 году я выписал «Илиаду» Попа в шести томах; помню, частенько читал её и наслаждался. Году в 1729-ом мы спорили о происхождении этой поэмы с одним профессором риторики по имени, кажется, Джамбаттиста; его доводы показались мне неопровержимыми. Четвёртого октября 1921 года «Патна», который вёз меня в Бомбей, должен был встать в порту у эритрейского побережья. Я сошёл на берег, мне вспомнились другие утра, утра давних времён, тоже на Красном море, когда я был римским трибуном, а лихорадка, злые чары и бездействие косили солдат».
 Борхес, выписывая эту с ленцой изученную последовательность (то ли из страха, то ли ради пущего правдоподобия, то ли ещё полностью не осознав и ещё не считая себя Борхесом), не написал того, что после не являлось загадкой для любого мало-мальски внимательного читателя его страниц, а именно: «В октябре 1929 года я сел на пароход и через несколько дней в порту Буэнос-Айреса сошёл с трапа, именуя себя Хорхе Луисом Борхесом». 14 июля 1986 года в аэропорту Женевы он поднялся на борт чартерного самолёта и скрылся в северо-восточном направлении. Последняя судьба была неудачной с точки зрения его проклятия и миссии бессмертного – нежданно начавшаяся и слишком громкая слава, международная известность, многие тысячи знавших его в лицо. С таким багажом затеряться можно было только внутри огромного славянского социалистического гетто, либо в глубинах Африки, но Африка была уже слишком утомительной. Поэтому в 2000-ом году мы находим его во Львове.
 Ещё в далёкие времена прошлого, когда дерзкий грек из Елеи своим построением о летящей (не-летящей) стреле фактически вычеркнул его из числа смертных, – несколько лет спустя, – тот же грек, Зенон, сплёл жуткий закон вечно недостижимой для Ахилла черепахи, который закрепил и удерживал его среди бессмертных. Это состязание с черепахой стало лейтмотивом всего его дальнейшего многовекового существования, или, скорее, все его в тысячелетиях сменяющиеся судьбы были только неизбежным лейтмотивом этой погони за черепахой. Философия, дифференциальные изыски математического анализа, буддийские Тантры и мифология, астрофизика – за тысячи лет он призывал в помощь почти всё. Он приближался к ней на микроны, на нанометры – но черепаха не становилась более доступной. Ему сладко снились безбрежные дали, в которые он мог бы бежать вслед за резвоногим конём, виделись царапающие небо ласточки, но только сильнее казалось наяву, что совершенно ничего не возможно достичь. Он старался сойти с ума, - и не мог.
 Сейчас у него была жена, двое детей – мальчик и старшая девочка, родственники жены стали его родственниками. Настоящая семья. И был он несчастным и несчастливым человеком одновременно. Черепаха была его несчастьем – древним горем, о котором не знал никто; а ещё он не мог стать (или просто – быть) человеком счастливым в своём семейном и материальном благополучии, среди родных любимых людей и достатка. Фантом неприближающейся черепахи не позволял ему свободно дышать вне пределов этого состязания. Он садился на диван, обнимал жену Лену, они что-то ласково говорили, а ему хотелось встать, сесть в автомобиль, захватив коробку с живой черепашкой, и выехать за город, в безлюдье, положить черепашку на расстояние десяти метров и ещё раз пробежать наперегонки – вдруг именно в этот раз осенит удачная мысль. И жена чувствовала, что он не вполне с ней, что ему неспокойно, что он хочет уехать неизвестно куда, как он уже делал это много раз: жене было плохо, она чувствовала, что что-то неведомое мешает им, незримо точит и рушит их радости. Он брался играть с детьми, но вдруг, посреди игры папа вдруг пропускал мяч, становился рассеянным, не мог сделать простой ход; папа извинялся, говорил, что скоро придёт, и они снова будут играть, и закрывался в своей комнате с книгами. Дети расстраивались, грустнели. А он чувствовал, что портит всё, что по его вине, по вине его беспомощности ржавеют колёсики простого и возможного механизма счастья, но не мог ничего исправить. Уже сотнями лет он знал, что нужно только решить эту задачу, выиграть этот бой с черепахой, и всё прояснится, он наконец-то сможет полностью отдаться любимым и любимому; ещё только чуть-чуть, ещё немного – он уже почти смог, почти чувствуется решение, - этот новый интеграл и пассаж из Дао дэ цзин; вот только он закончит с этой черепахой, и жизнь совершенно переменится, он начнёт действовать совершенно по-новому, как надо, и мир заработает правильно.
 За закрытой дверью слышался крик играющих детей, с фотографии на столе на него смотрела жена и обнимающие её за шею дети, а он курил свои длинные сигареты и вспоминал, как брался за огромное количество дел, но так и не смог довести что-то до конца. Вспоминалось недавнее. Вспомнил себя в 1900-ом году американским студентом факультета биологии, вспомнил, как вдохновенно, с жаром бывалого путешественника, заинтересовался тонкостями геоботаники, но невыясненные отношения с черепахой забирали его внимание, он находил себя читающим конец абзаца, начало которого он не помнил. Он не мог заниматься, казалось, что вот только не будет черепахи и… И он снова отдался своему бесконечному преследованию, а через несколько недель покинул университет. Он помнил, как в Париже брался за кисть, но его хватило только на несмелые рисунки начинающего; помнил, как в первый раз с восторгом и волнением прикасался к клавишам фортепиано, но добился только бесцветного исполнения чужих волшебных произведений.
 Но в следующие несколько лет случилось что-то такое, неизвестно что – он сам не мог бы сказать, что именно, - может, он всё же нашёл что-то в какой-то из бесчисленных книг, может какой-то пейзаж в лесу, может, какая-нибудь фраза его собственного сына подсказала что-то. Но каким-то образом в конце весны 2005 года его уже можно было встретить человеком, который оседлал свою черепаху.
Он понял что-то такое, что нельзя объяснить лаконичным языком; почувствовал скорее, чем понял. Если всё же попытаться объяснить, то он понял, что, собственно, не с черепахой состязался, а соревновался с самим этим соревнованием. Вдруг стало ясно, что он догонял не одну из тех сидящих в ящике маленьких медленных черепашек, а черепахой, которую он жаждал настигнуть, была сама эта задача о недостижимой черепахе – со всеми своими априорными условиями и принципами. Тысячелетиями он старался преодолеть тот двенадцатый метр, на котором застыла недостижимая черепаха, и этот двенадцатиметровый предел закрывал, отгораживал, не пускал его в тот безбрежный, богатый, простой и мудрый мир, со своими особенными законами жизни – мир, в котором нет дьявольской загвоздки черепахи и Ахилла, в котором эта знаменитая задача не является краеугольным камнем, а существует простой шуткой, головоломкой, безделушкой для развлечения праздного ума. И в том мире, за теми двенадцатью метрами состязания, лежит такое множество великих истин, прозрений и перспектив, которое если и не решает эту задачу, то делает её безобидной и ни на что не влияющей.
 С того счастливого дня он начал чувствовать боли, с которыми нужно было считаться, он стал чувствовать усталость, боязнь ошибиться, стал чувствовать скуку, тоску о минувшем, необратимость поступков и неповторимость мгновений радости; он чувствовал, как с каждой впитанной в себя радостной минутой жизни он всё ближе приближается к торжественности смерти и конечной ответственности за то, что успел и ещё должен успеть совершить. Он купил себе часы, в которых раньше не чувствовал надобности.
 Сейчас его можно найти в одном из небольших карпатских сёл на берегу Прута. Он немного постарел, тихо живёт с женой, они много ходят по лесам, а по вечерам он пишет что-то большое, никому не показывает и старается не пользоваться ещё не до конца вытравленными навыками техники Борхеса. На выходные возвращаются учащиеся в городе дети.
Говорят, что он даже владеет неопровержимым логическим опровержением классического парадокса об Ахилле и черепахе.





25 февраля 2006 г.