Бессмысленность

Михал Алексеевич жил одиноко в своей однокомнатной квартире в серийном бетонном доме постройки тридцатилетней давности. Именно тогда по рекомендации профкома, завкома и трудового коллектива цеха он и получил ордер на это жилье. Ему, правда, пришлось жениться на Зойке кладовщице. Одиноким отдельную жилплощадь в те времена не выделяли.
Справедливости ради надо сказать, что Зойка и надоумила его строчить заявления да требовать, требовать, требовать! А как же? Потомственный пролетарий, руки по локоть в мАзолях, план всегда выполнен и перевыполнен, империалистов во всем мире осуждает, взносы в помощь неграм, вьетнамцам, никарагуанцам, без вопросов (хоть и не без ерничества) сдает. Короче: пАложенно – дайте! Вот и свидетельство из ЗАГСа – женат.
И дали.
Зоя – умнейшая, вернее, практичнейшая женщина. Комната Михаила в коммуналке, в результате проведенной ею хитроумной комбинации с пропиской и обменом также осталась в семье. Правда, в ее семье. Теперь в ней числилась проживающей ейная бабушка и дочь от первого брака.
Но даже в меру стервозная и на редкость пробивная да хитроватая Зойка не смогла оставить за собой или разделить после неизбежно назревшего гнойным фурункулом развода эту, пусть скромную, но отдельную квартиру.
Ничего, хватит с нее и той, его комнаты, что она «отмутила» у государства!
Рядом с Михаилом ни до Зойки, ни после никто не смог удержаться дольше года. Характер знаете ли. Опять же любовь к алкоголю и на этой почве очень странное отношение к женщине, что в данный момент находилась поблизости.
Нет, пропойцей он не был. Отнюдь. Даже сейчас, одиночество и огромное количество свободного времени, связанного с его пребыванием на заслуженной пенсии, не сделали из Михаила Васильевича законченного ханыгу, патологически ищущего по утрам любую спиртосодержащую жидкость, чтобы унять дрожь в конечностях и войти в новый день живым или хотя бы полуживым человеком. Он пил. Почти каждый день, но не до пьяна и только водку или пиво, причем раздельно. Ибо знал: начинаешь «полировать» - закончишь «Жидкостью для полировки лакированных и иных поверхностей», так называемой «красной шапочкой», «фанфуриком».
Когда хмель ударял в голову Михал Алекееча, тот становился настоящим Гегемоном. Причем по отношению к женскому полу в наибольшей степени. Будто эта прекрасная или слабая половина человечества и являлась его классовым врагом. Не моги в такие минуты ему перечить ни продавщица в промозглом павильоне «продукты», ни соседка по лестничной площадке, ни просто прохожая, случайно взглянувшая на него вопросительно-осуждающим взглядом и получившая в ответ: «Чё вылупилась?». До рукоприкладства не доходило, но и хамские оплеухи порой били посильнее иных пощечин.
Таков был Михаил Алексеевич. Сейчас, к тому же, был еще и старый, и больной. К врачам ходить он не любил, однако и сам понимал, чувствовал, что в его организме происходят необратимые процессы, постепенно ведущие его к могиле. Возраст, возраст… Что же? Все? Конец кина? И больше ничего не будет и ничего не изменить?
Нет, он не скучал и не тосковал по как-то не так сложившейся жизни. Не хандрил по безвозвратно ушедшей молодости. Не кусал локти из-за совершенного или несовершенного…
Дерево... Кажись, в школе сажали в парке скольки-то-летия комсомола.
Дом… Это же образно. На заводе он много чего произвел на станке полезного для народного хозяйства. Можно зачесть. Пусть не постройку дома, но пользу обществу принес. Принё-ос! Эт точно. Опять же, коли буквально выражаться, то и тут порядок – личная квартирка! Но вот только оставить ее кому?
Сын… Ни сына, ни дочки, ни сожаления по их отсутствию.
Детей Михаил Алексеевич никогда не желал. Когда был Мишенькой, об этом не задумывался, погулять хотелось. Когда стал Мишей, считал – рано. Михаилом – насмотрелся на других (не-хА-чу!). Превратился в Михал Алексеича – поздно, да и… зачем?
Но все-таки, если оглянуться в прошлое и вернуться в настоящее, сюда, на маленькую кухню со старым холодильником и почерневшим над газовой плитой потолком, чего-то в жизни не хватало… Чего - он и сам не понимал. Раз не потомства и семейных хлопот, которых он терпеть не мог, тогда чего же?
В дверь позвонили. Странно. Он никого не ждал.
- Кто? – кашлянул Михаил Алексеевич в сторону замочной скважины едким дымом от дешевой сигареты.
- Ссын! - нагло прозвучало за дверью.
- Хкто? – не воспринял шутки Михаил Алексеевич.
- Твой сын. Ёбт-ть, - продолжал издеваться голос молодого мужчины на лестнице.
- У меня нет никакого сына, - и чуть помедлив, с надеждой в голосе: - Уходите…
- Ха! А я тогда кто?
- Не знаю. Только со мной этот номер не пройдет, нахх.
- Ладно. Открой. Поговорим.
- Чё? Совсем охренели, «черные маклеры»?! Иди, сказал, отсюдова. У меня хата на дочку оформлена. Нечего вам тута ловить, - на всякий случай соврал пожилой хозяин однокомнатной квартиры.
- Слушай, я не «черный маклер»! Если б мне нужно было твое жилье или захотелось бы за твои пенсионерские копейки в кошелечке тебя грохнуть, то я просто подождал здесь в подъезде, пока ты сам за хлебушком или за водочкой не вылезешь из своей конуры, и не орал тут на весь дом: пусти меня папа, я твой блудный сын!
Михаил Алексеевич задумался. Странное волнение, не страх, а именно волнение зашевелилось под грудной клеткой и пересушило горло. Он заглянул в совмещенный санузел, сделал шаг и бросил в старый унитаз с ржавыми разводами докуренную обмусоленную сигарету без фильтра. Окурок зашипел, попав точно в воду.
- Фигня какая-то, - вторил окурку старый курильщик и пожелтевшими пальцами снял с губы прилипшие крошки табака.
- Михал-Лексеич, - вновь послышалось по ту сторону входной двери. – Возможно это и ошибка, и я не твой отпрыск. Но надо же выяснить... Я тут купил кой чего. Посидим, выпьем за встречу или за знакомство или за… не знаю что еще.
- Ерунда какая-то, - немного громче, чем в первый раз проворчал Михаил Алексеевич, и, злясь на себя, щелкнул замком, открывая дверь.
На пороге стоял широкоплечий молодой человек в короткой черной кожаной куртке. На вид лет тридцати, не больше. Первоначальный беглый осмотр лица не обнаружил бесспорных признаков родственного сходства. Впрочем, на этом лице было несколько шрамов, возможно, они скрыли явную и неявную похожесть предполагаемых отца и сына.
В любом случае незнакомец уже впущен внутрь. Хорошо, что он хоть не с пустыми руками.
- Заходи, - хрипло пригласил не очень-то радушный хозяин. – Можешь не разуваться.
Они прошли на кухню. Михаил Алексеевич, шаркая ногами, обутыми в старые тапки со смятыми задниками, продолжая всем своим видом показывать недовольство, засуетился по скудному хозяйству. Убрал со стола и поставил на плиту тяжелую чугунную сковороду, в которой расточительными ошметками, дрогнули недоеденные макароны-рожки, и, кажется, останки котлеты. Поставил в мойку кружку, с коричневатой жидкостью, покрытой тиной чаинок. Звонко швырнул туда же вилку и пару ложек. Снял с трубы горячего водоснабжения, мятую, пресыщенную жиром и влагой тряпку, в прошлой жизни бывшей майкой или рубашкой, протер потерявшую всякий цвет клеенку на столе.
- Чё стоишь? Садись, коль пришел, - бросил он, не глядя в сторону гостя.
Улыбаясь, незваный гость начал доставать из полиэтиленового пакета, с логотипом ближайшего универсама, принесенные продукты. Пара банок со шпротами, колбаса, ветчина, хлеб и литровая бутылка водки вскоре оказались представлены на столе. Михаил Алексеевич хмуро взглянул на это, достал из шкафчика, имевшего цвет скорее белый, чем какой-либо другой, две разные по размеру и форме стопки, а также нож со сточенным на половину лезвием и открывалку для консервных банок.
- На. Открывай, - буркнул он, отодвигая от себя шпроты. Потом хмуро, но не страшно посмотрел на гостя и спросил:
- Как звать-то?..
- Сергей, - ответило ему улыбающееся лицо со шрамами.
Аккуратно держась за бумажную этикетку, видимо, боясь испачкаться, новоявленный сын Михаил Алексееча взял одну за другой плоские банки со шпротами и, ловко орудуя древней открывалкой, откупорил их.
С характерным журчаньем, под аккомпанемент звуков какой-то рутинной передачи из майд-ын-ю-эс-эс-эр-овского громкоговорителя от радиоточки, разлилась по стопочкам водочка. Чокнулись. Молча, со знанием дела опрокинули в рот содержимое стопок. Каждый специфично поморщился. Хмыкнули. Пожевали.
- Вот, папаша, с трудным вопросом пришел я к тебе, - нарушил молчание Сергей, гипотетический сын хозяина квартиры.
- Погодь, погодь. С чего эт ты решил, что я тебе отец? – не признавал родство Михаил Алексеевич.
- Ну, так это очень просто. У меня так в свидетельстве о рождении написано. И отчество у меня знаешь какое?.. Ми-хай-ло-вич!
- Чего-чего?!
- Удивлен?.. А я думаю тебе радоваться надо. Мама на э-элименты не подавала (он именно так и сказал: «ЭлИменты»), так что ты жил тут, в этой квартирке, не без ее, кстати, помощи полученной, в счастливом одиночестве, не омраченном ни пеленками, ни финансовыми обязательствами. Нормально ведь жил?.. Я так и думал.
Михаил Алексеевич насупился и часто-часто заморгал глазами. Он догадался, что перед ним сын Зои. Судя по возрасту этого незваного гостя, он вполне мог являться его отпрыском. Но… Чёрт возьми, У Михаила Алексеевича никогда не было детей! То есть от него в женщинах никогда и ничего не зарождалось и он привык к ощущению своей полной свободы, от… от… от какой бы то ни было опасности, что ли… так это можно назвать, наверное. От опасности стать вдруг родителем и расстаться с таким привычным ощущением сладостной безответственности. Он никогда близко к себе не допускал даже мысли о продолжении рода. А тут – такое… было от чего растеряться. И он растерялся.
- Ну?.. переварил? – улыбнулся незнакомец-сын.
- И что тебе надо, - испуганно выдавил из себя Михаил Алексеевич.
- Да ничего особенного, - закурил сигарету молодой человек с отчеством Михайлович. – я же сказал тебе: вопрос один есть. Совет мне родительский нужен. Матушка… А-а – ты же не знаешь… Твоя бывшая жена, Зоя, умерла два года назад.
Откликнулся на это известие Михаил Алексеевич опять лишь частым морганием блеклых глаз.
- Так вот, - продолжал его как бы сын. – Что мне делать, папа? Как мне жить, отец?
- Что значит – как жить? – попытался поддержать беседу старый, еще совсем недавно бездетный, пенсионер.
- Ну, то и значит: как жить? Как?!
Опять непонимание и пожатие плечами в ответ.
- Э-эх… папа, папа! Ладно, давай выпьем. Видно без водки ты не включишься…
Налил.
- За что выпьем, Михал Лексеич? Давай за моё рождение?.. Ведь я же для тебя, если разобраться, только что родился… Точно! Давай за меня! Ведь, ты обрел меня! папа!
- Ну, давай за тебя, - прозвучало неуверенно.
Выпили.
Тут Михаил Алексеевич, решив чуточку осмелеть, спросил осторожно:
- А чего же это ты только сейчас объявился?
- Так я же сказал: совет мне нужен отеческий. Слово верное родительское. Матушка померла. К кому ж мне еще податься? Вот – разыскал тебя и сюда бегом…
Издевательские слова. Ну что на них скажешь? Куда вести беседу? Остается только ждать да смотреть, куда эту беседу заведет сам гость… сын… возможно. А тот не заставлял себя долго ждать. Съел бутерброд из черного хлеба со шпротами и продолжил:
- До чего же ты непонятливый, папа. Ну, вот смотри на меня. Смотри, смотри… Нравлюсь я тебе? (неопределенное пожатие плеч в ответ) А кто виноват? («отец» как будто отреагировал на вопрос отрицательно, мол: не я!) Вот сидит перед тобой жертва пьяного зачатья. Плод бытового изнасилования. (тот, кому адресовались намеки насупился недовольно) Уродливое дитя неполной семьи! Мало того что неполной, так еще и необеспеченной… Ой какой необеспеченной, папа. Ой, какой… Знаешь, как нам трудно было, в детстве моем?.. То-то и оно, что не знаешь. По-фигу тебе!.. Ладно… Давай еще по одной… (налили-выпили) Ну а во взрослую жизнь, думаешь, легко было входить, мне, без-от-цов-щине? Всё приходилось самому пробовать узнавать. Не было у меня бати, который бы объяснил, растолковал: что такое хорошо, а что такое плохо. Не было. И поэтому я всего добивался сам. Как мог… Лез во все тяжкие… куда гены твои, проклятые толкали! Ну, чё смотришь?.. Да-да – твои! А чьи же еще?.. во-от… всё пытался прыгнуть выше головы… и допрыгался…
Михаил Алексеевич попытался скроить отеческую улыбку, так как ничего другого, более умного, ему в стремительно пьянеющую голову не приходило. А его видимо-сын налил еще по стопке, проследил, чтобы не только в его горло влился горячительный напиток, и:
- Нет. Ты не подумай, у меня всё в порядке… В смысле – для окружающих – всё в порядке… Я не про это. Я… Я… Как бы это сказать...
Он задумался ненадолго и еще более энергично, как-то весь сжавшись, заговорил вновь:
- Господь Бог поставил нам сложную задачу: не убий, не прелюбодействуй, не укради… Ну и как прожить без всего этого? А?
- Ну не знаю… - протянул Михаил Алексеевич, словно и действительно его о чем-то спрашивали.
- Э-эх-х! Папа-папа!.. Тебе бы, старому хрычу, мои проблемы!.. (уже более смелая, более пьяная и более искренно веселая улыбка на типа-отеческом лице) Ты что? – по пьяне в маму влез, а я? а я вылез и пошел по свету гулять… такой вот весь как ты, только злее и умнее… Хотя… Может и глупее…
- Да, нет – точно умнее! (будто спрашивал кто?!)
- Да не знаю… не знаю…
Снова выпили водочки. Закусили вяло чем-то.
- Понимаешь… Убийца я, папа. Убийца…
- Как-х?..
Кто знает, что означает это «как»? Простое, невольное удивление или действительно вопрос. Дескать: «Как? ты взаправду убийца?» Или, может быть: «Как? Как ты это делал?»
- Хм. (грустная усмешка) Ка-ак! Что ж ты хочешь, дурная наследственность.
- Эт, почему дурная?
- Он еще спрашивает! У тебя чего зеркала нет, что ли?
Сергей улыбнулся одними губами, соскользнул взглядом с отца куда-то на стену и пожав плечами продолжил:
- А может и не в наследственности дело… А просто… судьба такая… Я вот когда подрос, почему в эту систему-то, правоох-ох-хранительную пошел-то? Думал с тобой потом встретиться и поквитаться за мамку… За все ее несчастья, которые благодаря тебе она хлебнула…
- Какие это несщ-щастья? – возмутился опьяневший Михаил Алексеевич.
- Хм! Какие?! А ты думаешь, легко одной-то двух детей на ноги ставить?!
Сергей, откусил от бутерброда и, жуя, соря изо рта крошками, заговорил немного быстрее:
- Надо было, конечно, сразу к тебе наведаться, как только училище закончил. Но там служба завертела. Дела, дела, дела. Потом работа эта… грязная… (Сергей вздохнул и как-то грустно улыбнулся) Чёрт побери - эту работу! На хрена я только согласился!.. (Он со смешком покачал головой) Хорошо меня выучили. Хорошо-о… Знаешь как у нас хорошо умеют учить?.. выучивать, переучивать, выжигать все что в тебе было раньше?! У-у... Супер! Думаешь только стрельбе, да борьбе учат?! Хе-хе! Как бы не так! Думаешь это главное? Ножи кидать и стрелять там без промаха, выживать, не мерзнуть, не дышать, и всякой другой хрени этой, любого можно натренировать! Да хоть бы и тебя. Не это главное… Не это… Хладнокровие, хладнокровие и еще раз хладнокровие! Вот что прививают!.. Прививают! Ха! Это не прививка, это заражение, какое-то… Тщёрт! Я теперь как рыба… как акула – абсолютно холоднокровный! О! Пиф-паф или там вжиг-вжиг, и никаких эмоций! Понял? О, какого человека из меня государство, система эта сделала… И такие люди государству нашему нужны … И ой как нужны. М-м-м…
Сергей наполнил рюмки.
- Давай. Хлопнем еще по одной.
Михаил Алексеевич неуклюже выпил. Сергей тоже, но не до дна.
- Ну да не в этом дело, - с хрипотцой в голосе сказал он. - Проблема-то папа не в том, что человеков… людей я убиваю… Проблема в том, что… тошно мне, пап, тошно… Причем как-то странно - тошно, не я пойму – почему. Думаешь – меня совесть гложет? (он вроде как задумался, потрогал подбородок) Да откуда ей, совести взяться у меня?! Да? Папаша?! Хотя… (Сергей склонил голову и помотал ею) Хотя… хрен его знает…
Выпил сам и заставил выпить отца.
- Не знаю я, что со мной! Не знаю… Девушка у меня умерла… погибла, в общем... Ну тебе этого не понять… Ха! Хотя я все-таки весь в тебя… Это точно! Ведь думал, найду другую – ан нет, не получается… И вообще… На фига мне всё это?! Бабло, бабы… Людей грохаю, а д… То есть - а в д… в душе ничего! Понимаешь?! Ни-че-го!! Выгорело всё! Научили как выжигать, а я дурак и выжег! Нет там ни фига! Понимаешь?!
- Пнмавю, - промямлил Михаил Алексеевич.
- Не-ет… не понимаешь… Чик – и нет её… то есть… ну неважно кого. Человека нету! А я стою, смотрю… на труп смотрю… смотрю… в себя смотрю… И ничего. Ни-че-го…Пусто. Никаких эмоций! Понимаешь?! Ни-ка-ких! (Он с надеждой, но жуткими, пугающими глазами смотрел прямо на отца) Знаешь, как страшно, когда вдруг поймешь, что ничего не чувствуешь?! Ничего не можешь чувствовать!.. Или ощущать – как там правильно?.. А хочется… Хочется ощущать-то! Пусть боль, пусть, совесть! Но чтоб ела, чтоб грызло! Врубаешься?! Пусть всего бы там меня изъело изнутри, я согласен, но только не так как сейчас! Только б избавиться от этого спокойствия вечного… Мда-а… Наверное поэтому и тошно… А когда тошно… Ведь если тошно мне… то может это те самые Э-моции?! А?! Как думаешь?.. Ладно… Давай еще по одной…
Они снова выпили. Потом Сергей спросил у покрывшихся анабиозной пеленой глаз, прислонившегося к стеночке отца:
- Э-эй! Ты меня видишь?! Не отключаться пока!.. Ну, так скажи мне, папаня, как жить-то? Ты же пОжил, знаешь, небось? Как мне, сыну твоему, жить-то? А?.. На фига мне всё это?! Весь этот мир, что придуман не нами? А?! Ну вот на фига ты, пьянь, полез тогда на мамку?! На фига я родился такой? Что делать-то теперь?
- Х-хрен-н т-т знает-т, - пробормотали губы Михаила Алексеевича.
- И ты не знаешь, и ты помочь мне ничем не хочешь… ал-кА-го-лик, - и Сергей ласково потрепал отца по седой голове. – Зачем ты только… сам-то родился? Зачем ты вообще! родился?.. Зачем?..

Сергей подхватил Михаила Алексеевича и потащил в комнату. Усадил его на древний, с продавленной впадиной посередине диван–книжку. Огляделся вокруг. Задернул, прожженные в паре мест утюгом и поеденные кое-где молью, занавески на окнах.
Тихо сам себе произнес:
- Может с тобой у меня хоть что-нибудь получится…
Подошел к фанерному шкафу, с зеркалом по середине. Распахнул дверцу. Противно скрипнув, та обнажила закрома жалкого прожиточного минимума (в разделе одежды) современного пенсионера. Привстав на цыпочки и присев на корточки, Сергей осмотрел все полки. Затем открыл вторую половину шкафа, где на деревянных плечиках висели заношенный костюм со значком на лацкане «Ветеран труда», еще одни брюки, немного поновее, и зимнее пальто с мутоновым воротником. Из под пиджака свисал помятый, кожаный ремешок - тренчик. Такие ремешки уже давно не выпускались никакой промышленностью на Земном шаре. Сергей ухмыльнулся и выдернул его, придерживая брюки. Посмотрел и опробовал на прочность, дернув за металлическую застежку.
Вдруг шум за спиной привлек его внимание. Он резко обернулся. Это Михаил Алексеевич под весом собственной головы склоненной до этого на плечо, завалился боком на диван.
- Хрреннтеэвдышло, - пробормотала его голова.
Сын умильно посмотрел на пьяненького отца. Продолжая улыбаться, он пододвинул на середину комнаты, в прошлом полированный, стол. Из тумбы, на которой стоял не самый древний телевизор, извлек пачку бесплатных газет, что обычно, чуть ли не ежедневно, и крайне навязчиво обнаруживаются в почтовых ящиках. Развернул и разложил их на одной половине стола. Потом, кряхтя, залез на это покрытие. Приподнял люстру, чтобы снять с крючка, в результате поднял в воздух много пыли.
- Похоже, здесь в последний раз матушка убиралась, - отплевывался и отряхивался Сергей.
Он резко дернул за люстру. Провода, тридцать лет назад, скрученные Михаилом, тогда еще просто Михаилом, с победными словами: «Да будет свет, сказал монтер! И жопу фосфором натер! Ха! Ха! Ха!», провода лопнули и в комнате стало почти темно.
Постепенно глаза привыкли к полумраку. Тусклого освещения за счет кухни с коридором, где все еще горели лампы, и фонарей на улице, хватало, чтобы различать не только очертания предметов, но и в некоторых случаях даже их цвет. Под окнами, развеивая темные мысли и настроения, засмеялись девушки, неразборчиво затараторил рядом с ними, упиваясь успехом, голос молодого человека, прожужжал случайный автомобиль, залаяла бодро вдалеке собака. Сергей соскочил на пол, взял в руки оставленный рядом с отцом на диване тренчик и вступил из тьмы на светлый путь образованный, открытой дверью в прихожую. Соорудил на ремне узел и сделал петлю.
- На фига все это?.. На фига это всё, - почти не раскрывая губ, проговорил Сергей, не отрываясь от своего важного дела, миссии.
Возвратился в комнату. Осторожно поднял только сегодня приобретенного отца и переместил его беспомощного на стол. Сам подошел к другой стороне, укрытой газетами. Занес ногу, чтобы залезть. Остановился. Вспомнил о забытом на диване тренчике. Вернулся. Раздраженно схватил его и торопливо полез на стол. Опять под руки приподнял и посадил на краешек податливое тело Михал Василича.
- На фига такое это всё, - проговорил он вновь, просто так...
Попытался продеть через голову петлей завязанный ремень, но тот не пролез. Тогда он сделал петлю пошире, удлинив ее до упора. Теперь импровизированная удавка, легко прошла до намеченной шеи. Сергей бережно затянул ее не туго. Бросил озабоченный взгляд на потолок и совершил попытку поставить пожилого отца на ноги. Поскольку задача была водрузить его ступнями на поверхность стола, а тот находился в блаженном состоянии анабиоза, то соответственно помочь сыну ничем не мог. Его мышцы, не получая сигналов от мозга, отдыхали.
- Стоять! – тогда приказал Сергей. - Стоять, я сказал!
- Чо-м-м-м-куда-бль, - прослюнявили в ответ едва шевелящиеся губы пьяного пенсионера.
- Стоять! Ну-ка стой! Стой, говорю…
Наконец, удалось с превеликим трудом, дать Михаилу Васильевичу точку опоры, выпрямив его, насколько возможно и немного наклонив вперед. Добившись того, чтобы ноги ненавистного папы – насильника мамы, не подгибались в коленях, Сергей, продолжая поддерживать его одной рукой, второй взял металлическую застежку тренчика и зацепил ее за крючок на потолке.
- Ну, вот и всё. И ни фига. Ни фига… Запарился я с тобой, - устало произнес он и перестал поддерживать отца в эту трудную для того минуту.
Отошел в глубь комнаты и внимательно посмотрел на висящее тело. Поморщился.
- Ни хрена… Опять – ни-хре-на!.. Ничего. Ничего… Ну и пусть… Дело сделано… Ну и пусть… Так и надо. Так было надо…
Потом Сергей собрал и скомкал уже ненужную газетную подстилку.
 - Может потом?.. попозже?.. всё-таки… когда-нибудь?.. – выдохнул, почти не сказал он.
Вернулся на кухню. Засунул шуршащий бумажный клубок в пакет с логотипом ближайшего универсама. Придирчиво осмотрел остатки пиршества. Открыл воду в мойке и поставил под струю поочередно обе рюмки, из которых они недавно пили. Положил туда же свою вилку. Увидел не доеденный им кусок хлеба с кусочком шпрота и отправил его в рот.
- Чего-тА я сегодня слегка перепил… или недоперепил, - жуя, сказал он сам себе. – Плохо… Плохо всё…
Затем педантично выковорил из пепельницы свои окурки, остальное ее содержание не поленился донести до туалета и там выбросить в унитаз. Смывать не стал. Пусть знают - куда чего делось. Закрыл кран и, на всякий случай, бывшей майкой или рубашкой, а до недавнего времени тряпкой для мытья посуды и вытирания затрапезных поверхностей нехитрой пенсионерской мебели, брезгливо протер находящиеся в мойке рюмки и вилки.
«Это твоя последняя грязная работа», - обращаясь, возможно, к тряпке, мелькнула в голове философская мысль.
Беглый осмотр оставляемого помещения. Погашен свет. С мешком ненужных следователям улик (зачем побрасывать хорошим людям очередной «глухарь»), он отправился вон.
За спиной захлопнулась дверь.
Рыщущий и немного удивленный взгляд перед собой, но никуда конкретно.
Тихо сухое: «И ни-че-го», на прощанье.
- И-Ни-че-го...
И всё…