величественному сору или На дне размазанной краски

Смотря на улетающую вверх родину, кого ты слышишь там, на дне лысины?
Что греет тебя под восковыми плетями охотников за собственными головами…
Когда оживет первый из ныне сущих, на стол накрытых, размазанных по следам горизонтов…
Топали по ногам небритыми пустынями, профанациями житейских Чулков, пониманием очередной оторванной от горла пели, садом, где цветет и зреет оракул с палками…
Кто-то посадил иного, любимого словно земляную птицу, понятого словно еще не перевернутую страницу, в глубь звезд… Унизил туда где еще теплиться комок наигранного терпения. Затхлого, приписного раскаяния… Сизого переростка, кого трогают все безумные, Ивановские ручонки…
Под светом поганых, но зато слишком щетинистых и иглистых истин и надежд, стоял одинокий гнет малого, волевого, сильного что разлил на землицу поверх летучих бровей жидкое подобие торфа, что мог бы сойди на ближайшей станции, но сошел за понимание и отдаленный, призрачно закатный звук могущественной флейты что опустив руки снова встала в позу, что скорее напоминала и даже помнила чулан и клинья из под языка…
Когда из под сырых под смеха звезд и угасших от бега трагедий и трауров возвысился черный столб благосостояния, стало весьма понятно что слышали это все сердцами, что лето приходит за летом, что суд вынес из избы очередной мусор и нет больше никого в заветном кругу, что очерчен между познанием и гордостью и призывает к нелепым сновидцам, к надоедливым красавицам из худого животика самого дорогого монастыря, что торгует своим телом и платит за кровные, плюгавые полеты на так и утраченное, прямо из всех сил предательство самого любимого отравления компотом погибшего брата.
Реальность вела себя как большая, может нейтрал из под детских копыт, может медведица что выкапывает из пальчика и пирога своры ухабов, что снесли нафталиновые обручи и дельфины.

И кто-то когда увидит твою песнь дивную, невесомость.
И переливистые потоки жестов и столбов, дорожных пробоин и подручных истин нырнут на самую удивительную из водно-каменных гладей, из летящих из людей прощальных окон, из времени года когда ночь чередуется только с ночью. На протокол о нарушении грядущей мощи.
Системы как были мясо для самого любимого, не самого страшного, на глазах вопиющего, что видел скромные шажки и шаржики. Там, на небе, не выше третьего этажа самое и не самой забитой цитадели. Эталона циферблатного гостеприимства. Груды кирпичей, что заставляет зубы и буквы стоять в одном ряду. Звездная пыль и жаберное дыхание молчали, молчали, а в детстве все-таки поссорились.
Каменел, тяжелел чугунный почти невесомый лоб одной струи позора и понимание.
Для вселенной хороши все случаи, кроме тех когда она существует. Скажем «Да» крику «Нет», вспомним про милые стены что запечатаны в первых оправданных на свет людей. Точнее сказать, что после первого воскрешения сапога на ноге, петли на шее, повальных бегств из пустых домашних любимых каторг, хозяин всего этого, гербарий… Сборник листьев. Черных, красных, масленых, бумажных, распахнутых, подмигивающих и озорно манящих стоять на месте и идти туда, где ты был только что… Болезнь как прошивка для общественного мероприятия при дворе, на колу, под столом, на дне размазанной краски…

В туманной, сезонно беременной, черепичной голове зреет воспаленное, лысое око чужеродной, бездарной памяти, восставшей из не засвеченной кинопленки любви.
Новые жанры рождают крики из под сводных братьев, белокаменных рельс, острого цвета добротной, записанной на ткань времени нейтрата высокопарной, чрезмерной супницы.
Пусть летят вниз щипцы для людей, двери для пространства, преверные постулаты а-ля «нравиться или могу…».
Без всякой причины, амбиций, великих мыслителей, чесширских умов перетягивают канатом самую надежду в мире, последнюю вену из тех, что успела вырасти в этих велосипедно бумажных джунглях. Соленые вакхаталии постаментов для одной, но огроной и величественной тщедушности вырвались прочь и в благодарность дверь от всех ключей, река от всех лодок, болезнь для осознания забытого в мусорной голове, что только что вывезли на свалку будущих побед, восхождений на трон из обморока…

Утром в ворошиловской прерии стоял тяжелый грозный ракетный отпечаток.

Кто-то взял за палец сам палец и сомбреро зла слетело с награбленной за ночь головы его.
Не почем, а когда танцевали в седых от смеха слезах всякую ересь и не танцы слепые труженики блаженных, возмужавших куропаток и раскаяний.
- Отнеси мол дымчатое восседание великого классика!
- Отнесла долю вечности назад… - ответила бешенная, кошачья тайга, смотря как летят вверх праздничные города, позвоночники, подписчики самых тривиальных газет.

Упадок был так селен, что на лунке его благородства можно было ходить по земле, делать из засухи засуху, из зимовья зверей, чем мы не над потолком, после потока…
Позже был найден отпечаток плевка из едиственного в мире, любимого, исторического животика, пояса верности для сомнений в собственной бдительности.

Прежде чем открыть рану нитки сгустились в тучу каких-то слов, откровений, бдений, решений о мировом господстве над угасающим костром незнания.
Что-то сильно устремилось из грозы и тлеющими заповедями провозгласило наступление телефонного звонка за дула окровавленного мушкета…

Приваливаешься со струны под страну,
С когтистых перьев на бархатную фантасмагорию воспаленного живота.
Брось путать, выбрось на тротуар амбиции и волшебный крик,
Научись понимать как в слепом, военном зеркале исчезают гарнитуры чужых склок…

Нашедшему просьба бежать, упавшему выбивать из цветов дьявольский асфальт.
Пыльная академия пришла к решению о закрытии мыла дохлым ртом.
Стоял и лежал как то в связку и пытался издавать нескончаемый вирус «забудьте…»

Вышивка погон на граненных звездах… Латаем в едином порыве странное убогое гнездо для образной, массажной кукушки из часов что вышли покурить ранней ночью…
Пасынок пришел с войны, вернулся таким же как и был, пасынком…

Под чистой водяной глади шли орды вырезанных в историю кочевников. Шли они путем коротеньким – из помидоров в императоры всея сущего. Вода под сапогами и усами казалось что они вот вот одержат победу или вырвут свое сердце лопатками, что по сию пору таились и строили планы и на жизнь на спинах.
Семеро смелых овощей брели по воде, которая состояла из песка и желчи. Ключом к путешествию царили ноги их. Попутные окрики и деревяшки казались в пору, а прекрасные перелетные свадьбы и судебные заседания обкладывали нежные, диковинные и несколько бумажные плечи проталиной будущих инициатив. Деревья представляли лбы их. Лбы плачей тех, кто медленно вальяжно стоял в глубоко подземном, глухом могильной стойбище… И порыв ветра опрокинул этот шахматный пруд далеко, прямо в дамки… Можно идти обратно. Если конечно походные усы 40-го размера придутся вам в пору…

Под чистой водяной глади шли орды вырезанных в историю кочевников. Шли они путем коротеньким – из помидоров в императоры всея сущего. Вода под сапогами и усами казалось что они вот вот одержат победу или вырвут свое сердце лопатками, что по сию пору таились и строили планы и на жизнь на спинах.
Семеро смелых овощей брели по воде, которая состояла из песка и желчи. Ключом к путешествию царили ноги их. Попутные окрики и деревяшки казались в пору, а прекрасные перелетные свадьбы и судебные заседания обкладывали нежные, диковинные и несколько бумажные плечи проталиной будущих инициатив. Деревья представляли лбы их. Лбы плачей тех, кто медленно вальяжно стоял в глубоко подземном, глухом могильной стойбище… И порыв ветра опрокинул этот шахматный пруд далеко, прямо в дамки… Можно идти обратно. Если конечно походные усы 40-го размера придутся вам в пору…

Пора положить начало исхудавшему бессилию взрослого корма.
Напролом полетели в пламя обрывки брода, шапочного разбора, мелкой веселой осени.
Для корабля дорога воздоилась апогее будущего богатства. Навсегда и прилюдно.
Наповал стояли душа к душе, лик к лику, угар к карабину, кручина к связке дров…
Горе было во дворце, что одаривал себя численной блохой, кислым сенокосом…
И козлы ненависти ринулись, держась за молчаливые руки к зеркалу. А молодость не там.
Гордо ли? Коротко да не наговориться, не вымолчать быль из быль, выносить лес из леса.
Показывать на бесцветной ярмарке мечта и выдавать за мачту затонувшего корабля шум.
Переделывать на правильный звон и сумятицу гуляющих литейных побрякушек…
И только под толстым стекло засохшее, мятое, древнее толстое стекло…