сыны вождей

СЫНЫ ВОЖДЕЙ

До отхода поезда оставалось 7 минут, а актеры все прибывали. Мы с отцом стояли немного в стороне от входа в вагон, курили. Вновь прибывшие ставили чемодан на перрон, подходили к нам и протягивали руку отцу: мужчины – для пожатия, женщины – для поцелуя. Ну никак не мог я привыкнуть к этой его манере, так восхищавшей мою бабушку, его бывшую тещу – целовать дамам ручки при встрече и прощании.
Вот подошла молоденькая Ольга Воронец в цветных очках, закрывающих пол лица, в сопровождении двух коренастых мужичков средних лет. Мужички тащили чемоданы и музыкальные инструменты. Все перездоровались. – Ваше произведение, Пал Палыч? – спросила Воронец, указывая на меня. – Похож, похож. – Улыбнулась – и в вагон.
Налетел запыхавшийся старик Федор Селезнев с чемоданом. Стал объяснять, как он что-то перепутал и чуть не опоздал. В молодости Селезнев снялся в эпизоде культового
 Фильма «Мы из Кронштадта» и обессмертил себя фразой, ставшей часто цитируемым слоганом для последующих поколений советских людей: «Мы псковские…» Потом он снимался во многих эпизодах многих фильмов, но запомнился зрителю именно этой фразой. В актерской среде его так и звали: мы псковские. Как-то в коридоре москонцерта, куда я приехал к отцу за какой-то надобностью, услышал такой диалог:
-Селезнев, Селезнев… Это какой Селезнев?
-Мы псковские.
-А! Ну так бы и сказал.
В пьесе, которую везли в Ленинград и в которой отец исполнял роль Ленина, Селезнев играл шведского коммуниста.
-Эта пьянь поспать сегодня не даст, - с явным сожалением кивнул Селезнев в сторону только что вошедших в вагон музыкантов, сопровождавших Воронец.
-У них отдельное купе. А могут всю дорогу в вагоне-ресторане просидеть, - успокоил его отец.
-А что, Зыкину, разве нельзя было взять вместо этой? – недоверчиво завертел головой старик.
-Она в Америке, - ответил отец и резко повернулся ко мне, пресекая дальнейшие расспросы.
Метрах в десяти от нас, у фонарного столба, подальше от посадочной сутолоки курила длинную сигарету женщина средних лет в миди-пальто. Пышную прическу со спадающим на лоб седым локоном прикрывала белая газовая шаль. При ней был молодой человек лет двадцати. К поезду мы прибыли почти одновременно с этой парой. Отец шепнул мне: вдова Геловани. Да, того самого. С сыном, наверное. Да, тоже актриса.
Несколько лет тому назад отдел культуры ЦК, высшая и непререкаемая инстанция, контролирующая советское искусство, росчерком высочайшего пера одернула недоброжелателей, сняла ответственность с робких, прекратила все суды-пересуды и, наконец-то, утвердила отца в роли В.И. Ленина. На рубеже эпохи Хрущева-Брежнева каждый московский театр (а может быть не только московский) возжелал иметь в труппе актера, исполняющего роль вождя. Не всем театрам это удалось. У Москонцерта получилось.
Новая работа целиком захватила отца. По нескольку часов в день он скрупулезно отрабатывал ленинскую речь и жесты, добиваясь предельного сходства. Завел целую библиотеку мемуарной литературы, но не чурался и подлинников. Работа «Детская болезнь левизны в коммунизме», которую он разжевывал шведским коммунистам в пьесе, уж если и не являлась его настольной книгой, то была прочитана не один раз.
-Вы посмотрите, как современно звучит. Ведь это про китайцев сказано, - восхищался он. – Нет, нет, вы послушайте, - и наизусть цитировал целыми абзацами.
Память у него была великолепная. Хотя, скорее всего, не так. Она была профессиональная. Речь Ленина на третьем съезде комсомола выучил наизусть и читал ее с эстрады в гриме и костюме вождя. Через него я познал эволюцию советской ленинианы со всеми именами, удачами и провалами.
Как-то я зашел после спектакля за кулисы. Отец, еще не разгримированный, разговаривал с народным артистом СССР Плотниковым. Очевидно, тот перехватил отца на пути в его артистическую уборную. Я остановился метрах в пяти, прислонился к кулисе и стал ждать, когда они закончат беседу.
-Не надо столько жестов, - убежденно выговаривал Плотников. – Впрочем, это только мое сугубо личное мнение. Если вам интересно… - Он остановился и вопросительно посмотрел на отца.
-Конечно, конечно, - как-то уж очень поспешно согласился отец.
Он был повыше ростом и из-за шума, при разговоре слегка наклонялся к Плотникову. Мне, тогда еще школьнику, было странно видеть Ленина слушающего, да еще в такой почтительной позе. Только что прошел спектакль, где Ленин был даже совсем наоборот: поучающий и вдохновляющий. И шведских коммунистов, и ходока-крестьянина и мальчишку будущего красноармейца.
-Я думаю, Ленин не был таким, хм.., дерганным. Это все щукинские штучки. С него и повелось. – Плотников расплылся в улыбке.
-Позвольте, позвольте, существует кинохроника, мемуары…
-А что кинохроника? Ленин на трибуне – да, жестикулирует. А с котенком? Помните? В Кремле с Бонч-Бруевичем опять же… Хотите прочту монолог Гамлета без единого жеста с вытянутой рукой? – вдруг загорелся он.
Отец вежливо улыбнулся и переступил с ноги на ногу. Мне показалось, что ему сейчас совсем не до Гамлета. Ему бы сейчас поскорее содрать парик, отклеить усы с бородкой и стереть грим. Но великий Плотников, похоже, нашел благодарного слушателя. Он выдвинул вперед руку ладонью вверх, отступил на шаг от отца и начал: «Быть или не быть… Вот в чем вопрос».
Низенький полный лысый Плотников стоял по стойке смирно с протянутой, как для подаяния, рукой, и мимо отца, мимо меня, мимо снующих туда-сюда рабочих сцены и актеров вещал в пространство, куда-то очень-очень далеко.
Я попытался вслушаться и понять смысл монолога, но шум двигаемого реквизита и разговоры рабочих сильно мешали, нить повествования терялась и смысл ускользал. А Плотников все просил и просил, глядя в одну точку.
Я вспомнил фильм «Девять дней одного года», где он сыграл ученого-фанатика, обреченного на смерть. Тот эпизод, где он вдруг прозревает, что вместе с ним умирает не только ученый-робот, но и муж, отец, человек – был сыгран гениально. У меня мальчишки, по крайней мере в тот момент, когда он отрывал руку ото лба, ползли мурашки по спине. Здесь же, в закулисном полумраке, среди окриков рабочих, тот киношный ученый совершенно не ассоциировался с этим колобком в растянутом свитере, бормочущем что-то с протянутой рукой. Позже я спросил:
-Пап, как он читал?
-Здорово. Прям концертный номер.
Потом помолчал немного, наклонился ко мне и заговорческим тоном прошептал:
-Но Ленина играл плохо. Не далась ему эта роль.
К тому времени в истории советской ленинианы накопилось много славных имен. Из всего созвездия отец признавал разве что Штрауха. На остальных морщился. Народный артист СССР Борис Смирнов из МХАТа – прилизанный какой-то. Каюров – злой, не Ленин, а бандит. Ульянов – председатель колхоза, а не глава первого в мире государства рабочих и крестьян. Грибов – уж очень непохож, на радио еще можно выпустить.
В сталиниане же первым номером с большим отрывом шел обаятельнейший Геловани, принятый на ура народом и обласканный самим Сталиным. Я знал, что актер не на много пережил вождя. И вот сейчас его вдову, свою мать, провожает в поездку его взрослый сын… Я исподтишка подглядывал за парой и решил, что на грузинов они ничуть не похожи. Особенно он. В ней еще можно было узреть нечто благородно-восточное. Он же не был ни горбонос, ни черноволос. Скорее - шатен в легкую рыжинку. Но самое главное, под его прямым арийским носом не топорщилась традиционная грузинская щеточка. Еще я заметил: он тоже с любопытством посматривал в мою сторону.
Проводник предложил всем отъезжающим занять свои места. Поезд тронулся. Мы шли плечом к плечу по перрону с Геловани-младшим и махали, махали. Потом отстали и повернулись друг к другу.
-Выход, кажется, там, - сказал я, чтобы хоть что-то сказать.
-Ну да. – Он посмотрел на меня чуть насмешливо, чуть покровительственно, чуть снисходительно. Словом так, как должен был посмотреть на юношу, вчерашнего подростка, с высоты своих лишних трех-четырех лет, оформившийся до конца, познавший все радости взрослой жизни, молодой человек.
-Ты пиво пьешь?
Я кивнул.
-Здесь рядом в разлив продают. Мы когда с матерью сюда шли, я заметил.
На площади перед проходом к поездам ленинградского направления действительно стояла бочка. Мы взяли по две кружки, примостились к какой-то хитровыделанной металлической конструкции и с удовольствием опустили губы в еще не опавшую, шипящую после долива, пену.
-Ты не знаешь, надолго они уехали? – спросил мой новый знакомый, махнув рукой в сторону перрона.
-Отец сказал – недели на три, - ответил я и запнулся. Мне показалось, что упоминание об отце нетактично. Ведь у него отец умер.
-А мне мать никогда не говорит, насколько уезжает, - усмехнулся он. – Боится, что приведу кого-нибудь надолго. А я с чувихой хотел хоть пожить по-человечески. У меня чува классная. – И он показал гримасой и обеими руками, какая классная у него «чува». – Во ВГИКе учится. А ты, кстати, учишься где? – спросил он, делая акцент на предпоследнем слове.
-В МЭИ на первом курсе.
-А! Я на четвертом. – И он назвал ВУЗ, совершенно не связанный ни с театром, ни с кино.
-Тебя, наверное, тоже донимали знакомые, почему артистом не стал? – засмеялся он.
-Ой, еще как! Особенно в детстве: как папа артистом будешь? – косноязычно передразнил я собирательный образ «донимающих».
-Кстати, меня Алексей зовут. – Он протянул большую ладонь.
-Владимир.
-Не в честь Владимира Ильича? – совершенно серьезно спросил он.
-В честь. – Так же серьезно ответил я.
Потом говорили о студенческой жизни вообще и об учебе в частности. Мой полуторамесячный опыт был несоизмерим с его трехлетним, и я все больше слушал и поражался порядкам, царящим у них в общежитии.
-Прям так сама и приходит? – восторженно вопрошал я.
-Прям сама и приходит, - смеялся он. – Не приносят же ее. Пару стаканов портвейна вмажет и приходит. И ей по фигу, сколько народу в комнате. Магнитофон врубает и раздевается под музыку. Ну, мы, конечно, сразу дверь на ключ и – понеслась.
-Ух ты! – восторгался я. – И все это знают, ты говоришь?
-Все.
-И что же ее не выгонят из общежития?
-А за что? Она уже дипломница… Ну любит человек это дело! Пошли еще по пиву.
Мы повторили. Втягивая в себя явно разбавленный хлорированной водой напиток и жмурясь на робкое октябрьское солнышко, ностальгическую отрыжку лета, я ждал, что Алексей все-таки расскажет про своего отца, легендарного Геловани, но он капитально оседлал любовную тему.
-У тебя девчонка есть?
Я стал ему пространно объяснять, что да, есть, мол, то есть была еще в школе, но там один ублюдок старше меня на два года, я ему, конечно, ****ьник набил, но…
-Все ясно, - перебил он меня. – Найдем тебе девчонку во ВГИКе.
-Ты в «Метлу» ходишь? – спросил он вдруг.
-В «Метелицу»?
-Да.
-Был пару раз, - оживился я. – Девчонки там клеевые, но вино дорогое и прорваться сложно.
-Ха! Слюшай! Зачем прорваться? – заговорил он вдруг с диким кавказским акцентом. – У меня там сват-брат работает, я проведу. – И очень смешно завращал глазами. Я заржал.
Затем мы по очереди ходили отливать в привокзальный гадюшник. Нависнув над писсуаром и пьяно улыбаясь белому кафелю стены, я с удовольствием представлял, как Алексей в общежитии ВГИКа познакомит меня с высокой брюнеткой в расклешенных брюках и с распущенными по спине длинными волосами – мой тогдашний идеал клевой чувихи. Наверное, там полно таких. ВГИК, все-таки. А у нас в МЭИ все бабы какие-то зачуханные.
Или вот так. Я подхожу к «Метле». Вход осаждает толпа страждущих – не подступиться. Вдруг открываются стеклянные двери, выходит Алексей и строго так машет мне. Толпа расступается, и под ее завистливые взгляды я прохожу внутрь. Поднимаемся по лестнице и занимаем столик. Полумрак. В правом дальнем от лестницы углу, на приподнятой от пола площадке, под надрывно плачущий саксофон толкутся несколько пар. Алексей шепчет: «Объявили белый танец». К нашему столику подходит девушка. Глаза в пол лица, брюки и распущенные черные волосы по спине. «Можно вас», - обращается она ко мне…
-Але! Ты не заснул? Стоишь здесь пол часа, а у меня уже с конца капает…
Мужик в переполненном сортире треснул меня по спине.
Пока я предавался сладким грезам в привокзальном туалете, Алексей купил еще два пива. И вот здесь, допивая эти отходные кружки, он внимательно посмотрел на меня и, то ли в шутку, то ли всерьез, спросил: «Тебе не кажется забавным, что сыновья двух величайших учителей человечества… - Здесь он сделал паузу, хмыкнул и исправился. – Как бы сыновья… В общем, случайно встретились на вокзале и отправились пить жигулевское пиво?»
После пяти кружек нам обоим это показалось забавным, и мы немного посмеялись, покручивая головами, мол, вот ведь, как бывает.
Сделав глоток и помолчав немного, облизывая губы, Алексей сказал, глядя куда-то мимо меня: «Один вождь и учитель, правда, живее всех живых. Вечно живой, короче. А вот второй не оправдал доверия, так сказать. А кто это сказал? – Алексей посмотрел мне в глаза. – Лысый, который сам не оправдал доверия? Эх, противно все! – он рубанул рукой воздух. – Сами устроили бойню, а на одного все свалили»
Я угрюмо молчал. Я думал, что оправдывать злодеяния Сталина способна лишь придурочная шоферня, что заклеила его портретами кабины своих драндулетов.
Шел октябрь 1966 года. Мы жили в самой прекрасной стране мира. И не смотря на некоторое ироничное отношение к происходящим вокруг нас событиям, свойственное юности, и категорическое неприятие высокого штиля советской пропаганды, мы, большинство из нас, не потеряли детского ощущения сопричастности к великому и передовому.
  Прошло два года, как сняли Хрущева. Два года никто не слышал введенную жополизами, но презираемую и осмеянную народом политическую повторялку: …и лично верному ленинцу, нашему дорогому Никите Сергеевичу… Кукурузу, всенародное посмешище, отменили, однако на коммунизм к 80-му году открыто покуситься еще никто не посмел. А вдруг? Вот включим форсаж. За 14 лет то догоним, перегоним и построим!
С добродушным превосходством взирали мы из космоса на отчаянные попытки американских мосек допрыгнуть до нас. Мы впитали в себя высказывание Хрущева о том, что стартовой площадкой для полета на луну будет социализм, и со дня на день ожидали это великое событие.
До высадки на луну американцев оставалось еще три года.
Два года оставалось до введения советских войск в Чехословакию и 13 лет до начала войны в Афганистане. Еще не был написан «Архипелаг ГУЛАГ». Еще не бренькали золотые звезды героев на маршальском кителе генсека Брежнева. Да и маршальского кителя еще и в проекте не было. Не было в проекте ордена Победы и золотой сабли полковнику Брежневу. Многого, от чего впоследствии сводило скулы от стыда – тогда еще не было.
Ну, а конкретно мы с Алексеем? Сыновья «как бы вождей», как мы жили в 1966 году? Были ли мы богаты? Нет, конечно. Бедны? И бедны не были. Мы были как все. И как все, как большинство, верили, что наши мечты сбудутся не смотря ни на что. Правда, мечтали мы с Алексеем о прямопротивоположном. Он – о реабилитации Сталина, я – что столь жестокий культ личности никогда не повторится. Я четко не представлял себе, что такое «ленинские принципы партийного руководства», но мечтал, чтобы они восторжествовали окончательно и бесповоротно. Кто-то, возможно, мечтал о построении коммунизма к 1980 году.
Еще я, новоиспеченный семнадцатилетний студент, грезил высокой девушкой с длинными, распущенными по плечам, темными волосами. С такой девушкой обещал познакомить меня Алексей во ВГИКе или кафе «Метелица». Правда, к тому времени я не имел достойных такому великому событию штанов. То есть таких, чтобы вверху – в талии, попе и на ляшках – было узко-узко, а от колена шел клеш хотя бы сантиметров сорок. Пошив таких брюк в Москве стоил рублей 25 – почти целая стипендия.
Мы с Алексеем допили пиво, обменялись телефонами и расстались с надеждой на скорую встречу в кафе «Метелица» или в общаге ВГИКа. В течение недели я сумел убедить маму в необходимости пошива для меня штанов, соответствующих громадью наших с Лешей планов (ну мам, ну все в группе ходят в клешах…) И вот я, счастливый обладатель полосатого сокровища, ищу давно искуренную пачку «Шипки» с Алексеевым телефоном. Откуда мне, начинающему курильщику, было знать о коварном свойстве сигаретных пачек исчезать с ценной информацией. Алексей почему-то тоже не звонил. Я пытался узнать его телефон через отца. Но то мать Алексея пребывала на гастролях, то отцу было некогда или он забывал в суете и работе о моей просьбе. Потом задавила учеба и мечты о ВГИКе и «Метле» отошли на второй план. Однако во втором семестре я, наконец-то, познакомился с девушкой своей мечты. Все произошло так, как мечталось когда-то в туалете при ленинградском вокзале. Она пригласила меня на белый танец в кафе «Метелица» на проспекте Калинина. Только за столиком со мной сидел не Алексей Геловани, а ребята из моей институтской группы, а девушка была совсем даже не брюнетка, а скромная шатенка.
С Лешей Геловани мы так и не встретились. Парень, мечтавший о возвращении честного имени человеку, которому своей состоявшейся жизнью в искусстве был обязан его отец, так и ушел из моей жизни не попрощавшись. Время цинично надругалось над нашими чаяниями 66-го года. И моими, и Алексея. Оно сумело большинство людей заставить поверить в наивность и даже преступность их прошлых воззрений. В то, что их мироощущение тогда оказалось сплошным обманом.
Отец в последней четверти своей жизни серьезно обратился к православной церкви. Его тактично просили:
-Как-то нехорошо получается, Пал Палыч. Двадцать лет Ленина играли, а грех этот исповедать не хотите.
Отец старался не обсуждать эту тему. Если не получалось – отделывался шуткой:
-У меня за долгую то жизнь есть много грехов посерьезней. Сначала в них надо покаяться.
А как-то серьезно ответил:
-Грех – это когда совращаешь малых сих. Я никого в своей работе на дурное не совращал и по глазам видел, что даю только доброе. По глазам. А они не лгут. Вот так.
PS
Недавно посетил Новодевичье кладбище, где последний раз был еще школьником. Теперь рядом с народным артистом СССР Михаилом Геловани покоится его супруга. По фотографии я ее сразу же узнал. Наверное, была сделана в середине шестидесятых. Михаил Геловани умер 21 декабря 1956 года, в день рождения Сталина.

Сентябрь 2007 года