И только мы двое...

Я многое не могу тебе сказать.
Частью из-за того, что я принял присягу; частью из-за того, что забыл…
Помнишь, я уехал надолго и не звонил месяцами? Для всех я уехал в командировку в Москву; на самом деле, я был совсем недалеко, за речкой; мои ладони обжигала горячая сталь автомата, я научился заряжать магазин за 20 секунд, и пить неразбавленный спирт.
Как передать тебе, о чем говорили мы с тобой без тебя в светлые афганские ночи? Я забыл те длинные-длинные стихи без рифмы и содержания, которые читал тебе этими ночами, едва шевеля сухими, потрескавшимися губами; я забыл твои ответы и твои молчания, твои лунные ночи и алые рассветы, подаренные мне, потому, что цепь времени распалась, и в суженных границах сознания осталось одно слово – «Кандагар»; я забыл, что там, за рекой, есть другой мир, где утро начинается с горячего кофе и кончается твоими губами; эти забытости наслаивались друг на друга, и их прерывала внезапная автоматная очередь, потому, что ты была в далеких глубинах подсознания, а наяву помнилось только слово «Кандагар»…
 Нам с Серегой нужно было в Кандагар; мы прошли через пустыню, где пыль забивалась в уши и царапала глаза; мы нашли, что искали, и встретились, с кем нужно; теперь нам предстояла обратная дорога, потому, что от этого зависела жизнь почти семи тысяч наших. И в минуту, всего лишь минуту, когда нам можно было сесть в тени дувала, я сказал Сереге: «Серый, перейдем речку – пойдем ко мне, зарежем барана, выпьем холодной водки с дугобом». Серый улыбнулся иссохшими губами, и хрипло ответил: «только дугоба погуще…».
Кандагар унес жизнь Сергея, и чуть не унес мою; пуля раздробила ему плечо, и он не мог держать автомат; я взвалил его на себя и полз вверх, потому, что снизу по нам стреляли; горячая, густеющая кровь Сереги пропитывала мне гимнастёрку, он кричал мне: «Брось меня, дурак, скотина, брось меня, брось, сам сдохнешь, тебе до наших надо!!!», а я молча полз, вгрызаясь пальцами в землю, потому что Серый не должен был умирать; соленый пот застилал и жег глаза, песок скрежетал меж зубами, а я полз, потому что нам надо было доползти… И только тогда, когда я услышал знакомый рокот, и подняв глаза, увидел вертушку, я перевернулся, и тут же почувствовал удар в грудь… Когда я очнулся в санчасти, медсестра отдала мне пробитый бумажник с твоей фотографией, вклеенной в стальную пластинку; она задержала пулю. И я понял, что если бы тебя не было со мной, я был бы сейчас не в санбате, а там, с Серегой…
Помнишь, я позвонил тебе через полгода, и ты прилетела в Ленинград? До этого генерал сказал мне: «Спасибо, сынок. Требуй, что хочешь. Ты имеешь на это право». Я сказал: «месяц отпуска в Ленинграде вдвоем». И показал твою фотографию, на которой сохранилась царапина от пули. Генерал, старый воин, понял и обнял меня; я заметил, что его строгие и всегда сухие глаза стали влажными…
И когда прошла радость встречи, уже вечером, в гостинице, когда я взял твое лицо в ладони, и посмотрел тебе в глаза, я понял: это я в афганской пустыне, в пылу боев, в бреду санбата, среди гула БТР-ов и рокота вертолетов забывал о тебе; но ты помнила каждые мои минуты, считала мои воскресенья; ты знала, где я, и писала в несуществующих блокнотах одно слово: «Возвращайся!» Это ты беззвучно кричала в безмолвии ночи: «Возвращайся!» Это ты молилась своим и чужим Богам, перебирая четки бессонных ночей, и повторяя вместо молитвы: «Возвращайся!» И все твои тысячи ненаписанных писем состояли из одного только слова: «Возвращайся…».
И я понял: мы всегда были вместе. И только мы двое знаем, чего нам это стоило.

 
Дугоб – кисломолочный напиток со льдом со смесью сушеных лечебных горных трав.