Двадцать первая серия - После брачной ночи

Приехавшая на утро с визитом тётка Маши, Семиокла Кузьминична Гарусова,
Застала Машеньку в бреду. У Маши случилась горячка. Заглянув в спальню к племяннице, Семиокла Кузьминична велела, было доложить о себе князю, но тот спал мёртвым сном после ночных подвигов в разгромленном кабинете.

Озабоченная здоровьем новобрачной, барыня нагрянула в девичью, где женская прислуга дразнила мальчика Пантелеймона, и устроила разнос испуганным служанкам:

- Что ж Вы, кобылы, за барыней не усмотрели?

Девки, опустив головы, смущённо переминались с ноги на ногу.

- И что ж это с Машей такое! – недоумённо продолжала старая барышня, разводя руками и качая головой, - может, продуло её, или съела что не то?

Девки переглянулись и покраснели.

Семиокла Кузьминична распорядилась постелить Маше свежие простыни, сварить куриного супа и послалать за доктором.

В углу девичьей плакал, размазывая сопли, мальчик Пантелеймон. Барыня цыкнула на него, девки заржали. В девичью торопливо вбежала пожилая ключница Клавдея:

- Всё сделаем, матушка-барыня, - торопливой скороговоркой затараторила она, - суп уж варят, и за доктором поехали! За Барыней присмотрим, всё сделаем, как надо!

- Как надо, - ворчала Семиокла Кузьминична, покидая девичью и выходя вон из княжеского дома, - я уж завтра приеду, всё проверю! Как надо… за барыней не усмотрели, ленивицы!

И Госпожа Гарусова уехала, а девки принялись снова дразнить мальчишку:

- Что, Пантелеймон, какова тебе девичья долюшка, - притворно сочувствовала Агашка.
- Ты Пантюша, теперь в любимках у князя ходить будешь, - хихикала Лукерья.
- Гляди, парень, приревнует тебя княгиня к князю-то, - добавила злая на язык Липа. Девки дружно заржали.

- Тьфу на вас, кобылы, - плюнул мальчик, и враскоряку, держась за лишённую невинности задницу, выбрался из девичьей.

Мальчик Пантелеймон был не единственный мужчина в доме, кому сложновато было сегодня сидеть и справлять большую нужду. В каморке при кухне, на кухаркином сундуке, маялся кучер Егорка, не в силах от стыда выйти на люди.

- Может, льду тебе с ледничка принесть, Егорушка, - сочувствовала своему полюбовнику кухарка Матрёна, забегая в каморку.

- А-а-а-а! А-а-атстань, банный лист! – выл кучер, швыряя в бабу то подушкой, то сапогом. Из кухни на этот диалог откликались диким ржаньем два свободных повара Мирон и Гриха.

- Цыц, жеребцы, - пытался перекричать стук ножей и шипенье масла старый лакей Гаврюха. Он валялся ничком на тёплой печной лежанке, приложив к дырке меж ягодицами кулёк со льдом и пытаясь усовестить веселящихся домочадцев, - ох, глядите! Ох, придёт и ваш черёд!

- А ты, дед, не каркай, - солидно отвечал Гриха, ощипывая курицу, - ты, дед, теперь как бы и не лакей вовсе, а дворовая девка!
- Где ж девка, - продолжая шинковать лук, - откликнулся балагур Мирон, - он теперь не иначе, как – баба, да ещё и гулящая, потому – не замужем!

Присутствующие грохнули дружным хохотом, в дверях уже собралась толпа дворовых. Хохотала даже бабушка Любаша.

- Эй, бабка, - Егоркина полюбовница Матрёна еле сдерживала смех, - ты у нас сегодня прям помолодела! Сладка-ль княжеская ласка, бабушка?

- Мне-то что, - гордая оказанным князем «вниманием», кокетничала старушка, - что я, елдаков не видала! Да у меня их в ма*де перебывало, и-и-и-и-и! А вот Кантемизидка-швея плоха… с утра всё молится и поклоны бьёт. Грех замаливает.

- Да где ж она? – Разделывая куру, поинтересовался Гриха.

- Кантемизидка? А в старой людской, что во флигеле. Пусто там, вот от сраму и спряталась, - проинформировала окружающих Матрёна, - Я с утрева за тюфячком для Егорки туда бегала, так она там! Одёжа вся порванная, волоса растрёпаны, шея в засосах! Смотреть жалости берут… - И кухарка горестно подперла рукою щёку.

- Иш ты, - восхитился дворник Сидор, - силён наш барин! Это ж скока народу в одну ночь отымел! А что барыня новая? Спит?

- Заболела барыня, дохтура ждём, - откликнулась подошедшая Лукерья.

Все притихли.

(Продолжение следует.)