На Большой Никитской

… Помню теплый июньский день, небо подернуто облаками. На улице свежо, проносится ветер, не сильный, слегка прохладный. Я выхожу на улицу, бреду по тротуару, смотрю на туманные облака, пытаясь найти между неясных кромок хоть местечко, хоть край голубого неба, чтобы выглянуло солнце, но серо вокруг, ни грамма цвета на воздушном полотне городского пейзажа, и понимаю – холстинковое небо прекрасно в своей простоте, так же, как и всегда, бесконечно для воображения. Легкая серая дымка обволакивает город. Меж зданий высоко, на фоне седых облаков вереницей проносятся птицы.  В свежем воздухе повисло молчаливое ожидание…скоро дождь, и чувства нежных воспоминаний вновь охватывают меня, и странная, смутная тоска проникает в сердце. Может быть, это мимолетная неосознанная любовь оставила свой печальный след в моей памяти, и теперь каждое предчувствие дождя, словно штормовой ветер распахивает настежь ставни души и, хлопая ими, бродит там неприкаянным странником? а может что-то другое: случаются же в жизни вещи, которые понимаешь не сразу, но мысленно возвращаешься к ним потом, спустя годы.
      Душный июнь не самый лучший месяц для прогулок по центру города. Всё лето, все свободные дни я стремлюсь уехать далеко за город, подальше от суеты и многолюдья, но сегодняшний пасмурный день пробудил во мне желание пройтись по улице, где я жил когда-то. Много событий произошло в то время. Однажды июнь стал необычным месяцем в моей жизни.  В тот год я еще учился в институте, весной познакомился с Ниной, но уже через месяц перед началом сессии нам обоим пришлось расстаться. Много воды утекло с того времени, но остались в памяти погожие летние дни, грозовые вечера, ясная мимолетная свежесть утра…   
   
     Мне вспоминается безветренное раннее утро. В комнате с высоким потолком в доме на Никитской я распахиваю массивные окна и усаживаюсь на широкий подоконник. Посеревшая краска на створках рамы задралась, осыпается крошками.  На улице – ни души, нежнейше светло, чисто и тихо. С вечера не слышно и не видно знакомых ребят, что обычно собирались во дворе и потом ночью кричали под окнами. Стрельба во дворе и недавнее убийство загнало их по домам, да только надолго ли?.. Утреннее солнце далеко за городом; золотые лучи едва касаются  крыш, косо падают на угол дома напротив. Голубая тень улицы в ранние часы светла и призрачна. Я любил такие минуты, когда жизнь города только зарождалась, любил смотреть на случайных одиноких прохожих, любил мечтать, быть может, даже больше, чем думать о Нине. Как много было свободного времени, и как редко я ценил то время, что мы были вместе!
     Магазинчики внизу еще закрыты, редкий прохожий пройдет по улице мимо. Вот издали застучали каблуки по асфальту, вот одна за другой проехало несколько машин и опять все стихло, снова слышен каждый шорох. Но тишина раннего утра не вечна, жизнь вокруг пробуждается. С неба доносится щебет птиц, с каждой минутой нарастает далекий неясный гул города; все больше, шире золоченая полоса на фасадах зданий, прохладный утренний воздух становится суше, теплее. И наступает момент, когда город расцветает, шумит как улей, по улице течет ручей прохожих и так ярко, так красочно светит солнце! Невольно вспоминаю, как в двух шагах от Никитской, гуляя по бульвару среди городского шума, я расслышал стук дятла, он долбил старый ствол дерева. Краснолобый до того был занят своим делом, что казалось, никого не замечал. Я смог подобраться близко и любовался им как чудом природы, долго стоял возле дуба, разглядывал его среди ветвей и листвы.  Как оказался он в центре города для меня до сих пор остается загадкой. Я хорошо его разглядел, но после того раза на бульваре уже не встречал.

    Выходя утром из комнаты, где на письменном столе у меня со вчерашнего дня разложены книги, раскрыты лекции, направляюсь в кухню умыться и приготовить себе завтрак. В коридоре встречаю соседа. Из темных углов потолка на нас поглядывают лохмотья паутины. Сосед еще вменяемый в это время. Высокий, тонкорукий, ему было около сорока, волосы он зачесывал назад и смазывал гелем, поэтому они у него всегда блестели. Интеллигентный любитель возлияний, надо отдать ему должное: благодаря нему состоялось мое первое знакомство с джазом; у меня еще сохранились пластинки, которые он помог достать. На этот раз он необычайно оживлен, возбужденно сообщает, что пока не решено, снесут ли наш дом или оставят на реконструкцию, но в том и в другом случае скоро всех нас выселят. В общей кухне замечаю, что у плиты на полу сработала мышеловка: простая деревяшка с пружиной (мы ставили пару таких штук всегда на ночь). Держа за голый хвост, вытаскиваю мышь. Плотное серое тельце ее покачивается понуро вместе с головой и лапками – позвоночник перебит. Грязные эти существа – мыши. У тех же, что попадались нам шерстка серая и гладкая, короткая и чистая, переливается на свету. Забавные мордочки бывают у них, пока они шуршат по углам и бегут вдоль плинтуса!  У той же, что в моей руке мордочка страшная: рот приоткрыт, язык наружу, над ним нависли два тонких желтоватых резца, а глаза дикие, застывшие, поблекшие, с пеленою смерти. Надеюсь, мгновенной смерти.      
       Так начинался мой день в коммунальной квартире. И почти всегда, выходя из подъезда, я видел старушку на углу между продуктовым и магазином «Свет». Днями она стояла на Никитской с протянутой рукой совсем близко от моего дома. Как же у нее хватало сил стоять тут целыми часами? Она запомнилась мне в своей неизменной пыльной кофточке и платочке серовато-синего цвета. Глаза под платком у нее были темные, в тени, я никак не мог их рассмотреть, да я и не старался, поскольку всегда переходил на другую сторону, чтобы удержаться и не подать ей денег, которых у меня почти никогда не было. Но одним днем, возвращаясь из института, в тот день, когда нам выдали стипендию, я прошел рядом и подал. Опираясь на трость, она не сразу взяла. Пришлось ей сунуть в протянутую руку, и в тот момент, заглянув в темное морщинистое лицо, я рассмотрел сомкнутые веки – старушка была слепа.

     Кроме теплого утра и знойного летнего дня, всего больше я любил сидеть дома в дождь, в грозу, особенно по вечерам. Первые сухие дни июня сменились бурной непогодой. Так ясно и так остро помнится мне то далекое время! Может оттого, что однажды дождливым вечером пришла ко мне Нина, и теперь гроза и шум дождя напоминают иногда мне о ней, связывают невидимой нитью с тем июньским вечером и нашим двором на Никитской. 
     Помню, я лежу дома на продавленном диване. На стене пыльный ковер закрывает ободранные обои. Вечер, гроза… вечерних облаков высокая гряда чернеет. Идет сильный дождь и капли стучат по железному отливу.  Приоткрытая створка окна впускает прохладу, запах влаги и вместе с ними милую сердцу ласковую музыку дождя. Я лежу, думаю о чем-то неясном. В комнате и за окном полумрак. Темнота эта привлекательна и нежна, а ровный шелест дождя так спокоен и радостен, что отдыхает душа, и мысли уносят меня далеко: за окно, за высокий потолок и стены,  в сумеречный эфир пространства. И вдруг – молния! будто пестрая лента в темном небе лучистой вспышкой озаряет сумрак комнаты, ярким отблеском мерцает на стене и затем пропадает, - а за ней следом долгим-долгим эхом звучит раскатистый отзвук грома… и тут приходит она, Нина, промокшая, счастливая нашей встречи.  Выходя из подъезда дома напротив, ей нужно было пересечь только наш двор – и она у меня, но как страшно было бежать одной по глухому двору, по рассыпанным крошкам стекла, как жутки были при этом её мысли!
       Нина разделась, сбросив в комнате прямо на пол мокрую одежду. В сумеречном свете я  заметил мельком, как легонько качнулись ее полные любви груди, и она легла ко мне, и вместе мы стали смотреть из окна в кирпичную стену серого дома напротив и слушать, как  шумно стекает вода по оцинкованному водостоку...
    Мы познакомились случайно весной, в апреле и оба относились друг к другу лишь с дружеской симпатией. Кудрявая, русоволосая, Нина своей короткой стрижкой походила на милого ёжика, но волос у неё мягкий. Помню вместе ходили в театр Маяковского и сидели мы где-то высоко, сбоку от сцены. Места совсем не удобные. Приходилось постоянно гнуть шею, выглядывать, но было интересно и любопытно смотреть на игру актеров, от нас не ускользали моменты, когда они выходили из-за кулис на сцену. Не знаю, чем можно было бы объяснить, но то неудобство в театре, то любопытство и общий задор, который мы испытывали, сближали меня с Ниной, хотя мои мысли были совсем о другом. В театре мне сильно хотелось спать и очень хотелось есть. Занятия в институте начинались рано, и приходилось вставать ни свет ни заря и ездить в далёкий конец Москвы. Есть хотелось всегда, и тогда я часто покупал какой-нибудь пустяк, но ел понемногу, только для того чтобы перебить аппетит. В то время Нина работала на радио, иногда появлялась в здании ИТАР-ТАСС  и могла поехать к подруге на такси, а  я стыдился самого себя, что многое не мог себе позволить.

    О Нине я знал то немногое, о чем она успела мне рассказать. Жила вдвоем с больной матерью в соседнем доме, отец ушел от них, когда она пошла в школу.
    Мы встречались недолго, вместе гуляли, сидели на скамейке в нашем дворе, да так и остались друзьями, по крайней мере, я так считал, был в этом уверен до того момента, как она неожиданно пришла ко мне домой.  Я уже стал забывать о ней, о её больной матери, которой, со слов Нины, с каждым днем становилось все хуже и хуже, но когда по телевизору крупным планом показали расстрелянный джип в нашем дворе – долго не мог успокоиться.
   ...В ту грозу мы, молча, лежали вместе,  я чувствовал, как дрожало ее озябшее тело, и она тихо плакала. Ей было страшно, чувствовала она себя совершенно беспомощной, потому и пришла ко мне, интуитивно ища поддержку и опору. Я тоже был растерян, не знал о чем говорить (минутой назад Нина была для меня почти забыта), только дождь лил и шептал нам о чем-то в окне, мешая собраться с мыслями. Ей скоро уезжать за границу. Где были тогда мои чувства к ней? Казалось, я должен был любить ее, но так уж получилось, что это она понимала меня и любила, понимала мое молчание и мое смущение в тот поздний вечер и была рада, когда я просто обнимал ее. Так мы пролежали почти всю ночь, пока она не уснула.
    Я мог бы надуманно говорить о любви, пустыми словами теребить её открытую душу, но упорно молчал в бессильной злобе на самого себя, не находя нужных слов, не представляя, чем я, студент, мог помочь в ее горе. Стыдясь обоев, этого пыльного ковра на стене, мечтал в своей комнатенке стать успешным и знаменитым. И чем только я смог привлечь внимание, чем смогла привлечь Нину старая, истлевшая обстановка моей комнаты, куда она пришла и где спокойно уснула? В ней всего-навсего была интересна только огромная ламповая радиола, ручки настройки которой, я часто вертел и на которой слушал пластинки. Ей скоро уезжать...
   В тот вечер она пришла единственный раз, и больше мы не встречались. 
          
      И вот я снова на Большой Никитской. На улице душно, небо затянуто тончайшей дымкой облаков и смога, вот-вот начнется дождь. По улице идти неудобно, тесно. Что-то не так.  Не чувствуется былого уюта, той свободы, простора, как раньше. Складывается ощущение, будто и не жил тут вовсе, будто находишься в другом городе, на новом месте. И дело не в том, что улицы переполнены, и машины на пешеходном тротуаре загораживают проход; просто эта улица, это солнце, этот воздух не такие, как были прежде. Солнце – угрюмо смотрит из-за туч, воздух – сух и грузен, а дождя всё ещё нет.
       Но стоит мне пройти до конца улицы, свернуть на зеленеющий бульвар – как исчезнут воспоминания, а вместе с ними  развеется внезапная грусть и, как знать, вдруг я снова услышу близкий сердцу дятла стук, нарушающий отдаленный шум автомобильных шин?    
      На мне светлый льняной костюм, яркий итальянский галстук, ботинки фирмы «Ллойд», в бумажнике собранный пасьянс из пластиковых карт, и вроде бы всё, к чему когда-то стремился, уже появилось в жизни, есть чему радоваться, и нечего загадывать, как прежде в былые времена студенчества: «Эх, вот если бы…» Медленно проходя улицу, все чаще улыбаюсь, вспоминая свои наивные мечты. Но нет уж того продуктового магазина, где я обычно покупал  кефир и хлеб, нет того дома, в котором я  когда-то жил, исчез куда-то сосед по коммуналке, и давно не стало слепой старушки, просящей на улице милостыню. Как странно, я готов  отдать все или почти все лишь бы вернуться  в ту квартиру с высоким потолком, в тот грозовой вечер, когда Нина осталась со мной, и я чувствовал ее мокрые волосы у себя на плече. Ожидание дождя превратилось со временем для меня в особое ожидание близкого доверия. 

     Нина замужем. У нее трое детей, она давно живет где-то в Германии, а я все еще продолжаю вспоминать наши первые встречи удивительно теплой весной того года, когда в апреле быстро сошел снег, и улицы в два дня стали сухими. Вспоминаю и последнюю встречу, после которой она поспешно уехала с матерью за границу ухаживать за ней. Отец ее обо всем договорился заранее и оплатил лечение в клинике. Долгое время я ничего не слышал о Нине, лишь по слухам узнал, что операция прошла успешно и ее мама  прожила долго, хотя передвигалась уже с трудом. Нина ухаживала за ней, но даже после смерти матери она не вернулась в Россию, возможно потому, что никого из родных тут не осталось и наверняка, она про меня забыла.
     За неделю до их поездки убили отца Нины – застрелили во дворе в машине, а накануне перед поездкой, в тот дождливый июньский  вечер, Нина пришла и осталась у меня. Для нее всегда казалось странным, что отец стал заботиться о них. Известный бизнесмен, он приезжал навещать свою больную, хотя и бывшую жену, но об этом ни слова не прозвучало в коротком телевизионном репортаже, оно и понятно: у него была другая семья. Ночью Нина рассказывала мне о нем, о своем детстве, о своих неосознанных страхах, и я молчаливо слушал.
        Еще долго у подъезда дома напротив, где стоял расстрелянный джип, попадались крошки стекла, – преломляясь в лучах полуденного солнца, в глухом дворе они мерцали светом утренней росы. 

*********************************
Июнь-июль 2007