Черешня

 
Я отравился. С утра болел живот, где-то под ребрами неприятно покалывало, тело знобило, и тошнота дурным предчувствием подступала к горлу. Лежать было легче, чем ходить по квартире. Часа три я провалялся на своем любимом месте – на ковре у рояля, подстелив под бока еще и старое детское одеяло и набросав на пол подушек, которые Настасья, жена, нашила в каком-то диком количестве. Я никогда не считал, сколько их, этих подушек, но ощущение было такое, что они везде, куда ни ткни пальцем, куда ни ступи ногой. И что мне попадаются каждый раз новые, с другим рисунком и с другой фактурой ткани. И каждая не похожа на предыдущую, хотя все они были почти одного размера, небольшие, примерно тридцать на тридцать, с пластмассовой «молнией», незаметно вшитой в упругий бок. Настасья набивала подушки мелко нарезанными лоскутками. Обычно в дело шли старые вещи, те, что бывает жалко выбросить просто так, на помойку. Мои рубашки Настасья кромсала с особым удовольствием, приговаривая, что вот, дескать, скоро совсем расползутся, и чего жалеть, нечего ходить в одном и том же, новые надо покупать, а не старье донашивать. Свои одеяния она, между тем, не спешила отправить на «переработку», объясняя это тем, что и так носить нечего - джинсы еще послужат, а футболки, которые были у нее всех цветов радуги, - это прежде всего память. Память о Праге, или о сплавах по Мане, или о Гималаях (на ее «гималайской» футболке, между прочим, был изображен крокодил)… А память надо хранить. Поэтому когда на глаза мне попадалась явно незнакомая, недавно сшитая подушка, я задавал себе вопрос: какая моя рубашка стала очередной жертвой прикладного искусства?..

Господи, и что я такое съел, чем объелся, что мне так худо. Пять таблеток асорбента, которые я проглотил сразу же, когда почувствовал недомогание, похоже, не подействовали никак. Крепкий чай, заваренный Настасьей, утешал скорее морально, а брусничный морс из холодильника казался горькой отравой, призванной поскорее избавить меня от земных страданий. Я попробовал читать, чтобы хоть как-то отвлечься. Открыл прошлогодний литературный журнал, взятый Настасьей в библиотеке (она жаловалась, что совсем отстала от жизни, потому что давно не следит за новыми публикациями в толстых журналах, - это был ее главный критерий при определении соответствия духу времени). Пробежал глазами половину тринадцатой главы романа со странным названием «Аквидентериум», полистал страницы со стихами, в надежде, что какая-то строчка да зацепит слету. Наконец, наткнулся на литературоведческую статью о творчестве не известного мне ранее английского поэта. Поэта звали Джерард Мэнли Хопкинс, и на портрете, написанном, похоже, мягкими пастельными красками, он выглядел прекрасным юношей. Большие, чуть скошенные по краям, миндалевидные глаза, тонкий прямой нос, одухотворенный, какой-то божественный, взгляд. Есть ли такие лица сейчас, почти нереальные, эфемерные?.. Вряд ли. По крайней мере, я не встречал, нигде и никогда. А ведь у меня хорошая память на лица, и я бывал в разных местах, и в той же Англии, где, как мне кажется, сегодня все чаще попадаются люди с крупными чертами лица, и нет той особенной утонченности в очертаниях губ и носа, и нет того изящества в линии бровей, и взгляд – нет, такого не найти, если даже обойти пешком весь туманный Альбион. Такой, знаете, романтический дух во плоти, воплощение поэтической души… Я так увлекся созерцанием маленького черно-белого портрета в журнале, что на некоторое время даже забыл о собственных невзгодах. Почувствовал лишь, что замерзаю, и натянул сверху флисовое малиновое одеяло, подоткнул, как сумел, его края под ноги, и до подбородка уже не хватило самой длины… Я отложил журнал, раскрытыми страницами вниз, чтобы дочитать статью позже, и закрыл глаза.

…Ее лицо выплыло из глубины сознания так неожиданно, что я вздрогнул. С чего бы это, и что общего между моими сегодняшними телесными страданиями и вынужденным сидением дома - и ее далеким образом, ее простым, открытым лицом, которое смотрело на меня неподвижно и было похоже на фотографический снимок… школьное фото… да, это наша большая школьная фотография - все ученики выпускного класса, и преподаватели в верхнем ряду, и грозная директриса в высокой прическе из рыжих волос, и наша классная наставница Фаина, которая была всего на несколько лет старше нас, учеников. В окошечках с завитушками, разбросанных по всему альбомному развороту, - лица моих одноклассников. Внизу, второй слева – я, в белой рубашке с короткими рукавами, с длинной стрижкой, которые были тогда в моде… слишком напряженный рот, излишняя строгость… желание казаться взрослее. В третьем ряду посередине – она. Немного растерянный взгляд, широко расставленные глаза. Удивление, в чистом его виде…
У нее было не столь редкое имя – Таисия, но для меня она была Тайка, и потому единственная и неповторимая. И мы дружили с первого класса. Родители наши были давно знакомы, и когда они собрались определять чада свои младшие в школу, то записали нас в одну школу в один класс – 1 «Б». Наша с Тайкой дружба длилась довольно долго, и она могла бы продолжаться еще и еще, если бы не… Но я думаю не об этом. Все-таки главное – это то, что время не успело у меня отнять.

…Тайкин дом – если от нашего дома идти к шоссе, мимо участка леса с высоченными деревьями и густыми кустами, прохоженными тропинками у края и непролазными дебрями в глубине. Участок этот, где мы иногда собираемся с ребятами и устраиваем «шпионские игры», почему-то называется «садстанция». Принадлежит он научному институту земледелия и садоводства, где работает Тайкин папа. Тайка гордится: папа в следующем году будет защищать кандидатскую диссертацию. Он - ученый. Часто мы с Тайкой тоже ведем всякие научные споры. Как правильно пишется «университет», например. Я доказываю, что в середине слова, после «р», должна быть буква «т». Тайка не соглашается. Она говорит, что даже спрашивала у своей сестры Вики, которая старше нас на пять лет и учится в седьмом классе. Вика – авторитет. Еще и потому, что умеет играть на пианино бетховенскую «К Элизе» до конца. Я только через 30 лет оценил это «до конца», когда моя собственная дочь, где-то в четвертом классе музыкальной школы, разучивая это обязательное для всех будущих пианистов произведение, мучилась с его средней частью, в которой у нее никак не выходили ровные то ли «тридцать вторые», то ли «шестьдесят четвертые»… «Должны как бисер рассыпаться», - повторяла она слова учительницы, но у нее получалось, и то приблизительно, лишь с десятого раза… Для Тайки мое «я лучше знаю» не имеет никакого веса. Более того, иногда она пользуется моим простодушием и дурит меня без зазрения совести.
- Ты чего, не знаешь разве, что если эту корку съесть, то велик будет ехать быстрее? – говорит Тайка, рассматривая какой-то крючок на сморщенной ладони.
Корка – от пятки, которую Тайка ухитрилась содрать своими обгрызенными ногтями. Кусать ногти – Тайкина «дурная привычка». Я, признаюсь, тоже иногда грешу этим, и мама ругается. А вот Тайке, я знаю точно, бабушка пальцы и горчицей намазывала, и перцем посыпала, и ничего не помогло.
Мы катаемся на Тайкином велосипеде. Это, конечно, велосипед отца, старенький, потертый, с рамой и привязанным веревкой «багажником».
- Врешь. Не может такого быть! Причем здесь корка от пятки? Ты просто хочешь ее съесть, а мне врешь, чтоб не стыдно было!..
- Ты что, дурак? Это когда я врала? Проверь сам, если тебе подозрительно.
Я наклоняюсь и сдираю с пятки кусок корки. Больно, с другого краю надо было, ну да ладно, главное – проверить и уличить Тайку в обмане. Глядя прямо ей в глаза, медленно жую… Она внимательно смотрит – чтоб не схитрил и не выплюнул.
Тайка отдает мне в руки тяжелый велосипед, я с трудом наклоняю его, перекидываю правую ногу через раму, и вот я уже еду, нет, мчусь, потому что дорога идет под горку. Мимо проносятся дома и заборы, и хорошо, что на дороге нет никого, потому что велосипед виляет во все стороны и так и норовит свалить меня в какую-нибудь канаву. Тормозить не получается, мой «конь» летит как бешеный, и я уже не соображаю ничего… Из ступора меня выводит пронзительный Вовкин крик. Вовка – из параллельного класса, он стоит возле своей калитки, грызет семечки и с интересом наблюдает, как я отважно мчусь навстречу своей гибели…
- Эй ты, убьешься-а-а!.. – вопит Вовка.
Каким-то образом удается остановиться. Видно, дорога выровнялась, или это щебенка, которая насыпана на этом участке дороги, помогает мне затормозить. Короче, что-то да помогло…
- Научись сначала кататься, - презрительно бросает мне в лицо Вовка и выплевывает шелуху от семечек изо рта.
- И без тебя умею! – фыркаю я. Разворачиваю велосипед, еду туда, где ждет меня Тайка.
- Вот видишь, что я говорила! Скорость – как у самолета! А ты не верил...
Она берет велик, разогнавшись, на ходу запрыгивает на него и катит в другую сторону, к шоссе, чтобы сделать последний круг и вернуться к дому.

…Тайкин дом называют еще «свой дом». Это я с родителями живу в пятиэтажке, в двухкомнатной квартире на втором этаже. А у Тайки в доме не две, а целых пять комнат. Плюс коридор, плюс кухня и плюс еще летняя кухня рядом с домом, где бабушка заведует сковородками и кастрюлями и откуда она выносит нам на тарелке целую гору пышущих жаром толстых котлет. Тайка котлеты ненавидит, а я люблю. Я знаю, что как только бабушка уйдет, Тайка будет уговаривать меня съесть и ее долю и не говорить об этом бабушке, а то ей достанется. Я соглашаюсь ровно на половину. Больше в меня не влезет. Проверено.
Тайка включает свет в комнате. Это тоже «своя комната», ее и Вики. Здесь они спят на широком диване, и делают уроки за столом, и включают настольную лампу с оранжевым абажуром, когда темнеет. Еще у Тайки есть магнитофон и целая коробка с бобинами, и она меня «просвещает», заставляя слушать то одну песню, то другую. Больше всего мне нравятся записи какого-то японского ансамбля, -это Вика где-то достала, там вся музыка какая-то волшебная, чарующая, без единого слова, а только тихие и медленные мелодии сменяют одна другую, и звуки - то падающие, словно капли дождя в озеро, то улетающие куда-то ввысь, в поднебесье…
Как хорошо, что нам не надо делать уроки. Каникулы только начались, и мы свободны как ветер, и гоняем на улице целыми днями, иногда бегаем в «садстанцию» с другими мальчишками и девчонками из нашей школы, и играем там в «казаки-разбойники», тут уж до вечера, пока не загонят домой. Иногда тайком забираемся на высоченную кочегарку возле моего дома по узкой железной лестнице, и там потихоньку играем в карты, так чтоб никто не видел…
Но Тайкин дом будто притягивает. Здесь – лучше всего, и интереснее всего, и никакие компании не могут заменить мне Тайкино общество. Мало того, что она сама все время придумывает что-то новое, и с ней не скучно, как с другими девчонками. В ней самой есть что-то загадочное, что-то непонятное мне – в ее характере, в ее голосе, улыбке… Что-то непонятное в самой ее жизни, в ее существовании здесь, рядом со мной…. Я чувствую, что она будто старше меня. И умнее. И что дружба ее досталась мне даром, и что одно лишь неправильное слово, одно лишнее движение – и она вдруг может исчезнуть… растает, словно облако, словно моя любимая японская музыка на ее магнитофоне…
- Саня!.. Са-ня!.. – раздается бабушкин голос. – Мама твоя звонит, домой, говорит, пора… А ты приходи завтра, с утра. Я на базар уйду, а вы с Таей тут играйте себе… Покушать я оставлю, ты только последи, чтоб и она поела, а то совсем плохо кушает, и так косточки одни торчат…

На следующее утро я прибегаю к Тайкиному дому пораньше.
Она встречает меня радостно. Никого. Родители на работе, бабушка на базаре. Вика в лагере вторую смену. Мы одни. Но сегодня мы будем играть не в комнате, а в саду за домом, и она покажет мне такое «кино», которого я еще не видел. Только никому ни слова. Поклянись… Теперь пойдем.
Мы выходим на крыльцо. Марс, лохматый Тайкин любимец, заслышав наши шаги, стремглав выскакивает из своей будки.
- Не бойся, он не дотянется, - успокаивает меня Тайка, зная, что я все равно боюсь, несмотря на то, что Марс меня хорошо знает.
Мы огибаем дом с левой стороны, идем по дорожке, огороженной битым кирпичом, проходим мимо посаженных густо кустов роз, белых георгинов, розовых и красных пионов, высоких гладиолусов на клумбе. Дорожка виляет, будто на ходу отыскивая нужное направление, наконец упирается в широкий, слегка морщинистый ствол старого дерева. Я поднимаю голову и вижу, как от ствола начинают виться толстые ветви, как они, в свою очередь, раздваиваются и уходят вверх… Как одни, будто чьи-то колени, так и тянут к себе: присядь, мол, отдохни, а иные где-то на полпути вдруг изгибаются, меняют направление, и отходят в сторону, и потом опять вверх, и так до самой-самой верхушки. Зеленые упругие листья сверкают свежестью, пугают кажущейся своей тяжестью, и их целое море, так много, что за зеленью уже не видно неба. Я пытаюсь разглядеть, что там, в самой вышине, но взгляд уже останавливается на другом, и я замираю, завороженный… Крупными красными каплями висят на темных ветках ягоды черешни.
Конечно, я видел черешню много раз. Мало того, я ел ее вдоволь каждое лето, ведь папа покупал ее чуть ли не ящиками, а мама варила из нее варенье и компоты, и чаще - из не очень крупной, но очень сладкой желтой черешни, и она закатывала всю эту вкуснотень в трехлитровые банки, и стерилизовала, и ставила в кладовку, «на зиму». Это было привычно и обыденно. Так было всегда, все мое детство.
Но тут – совсем другое! Тайка, ее дом, ее сад, и это мощное, раскидистое дерево, высоченное, со свисающими аж на крышу ветвями.
- Скидывай сандали! - командует Тайка.
Мы, помогая друг другу, забираемся на нижнюю, толщиной, пожалуй, с меня самого, ветку. Тайка лезет дальше. Я следую в точности за ней, по ее следам, держась за ствол и когда надо, осторожно перехватывая на ветвях руки. Забираемся еще выше.
- Отдохнем, - говорит через какое-то время Тайка и выбирает себе короткую, но удобную для сидения ветку. Я устраиваюсь чуть пониже. У меня не такое шикарное место, голове мешает толстая ветка наверху. Зато я могу дотянуться отсюда до крупной грозди черешни. Я рву ее вместе с хвостиками, засовываю в рот по одной, выплевываю косточки…
Тайка делает себе из растущих попарно черешенок сережки, цепляет их на уши, вертит головой и хохочет. Мы сидим так еще несколько минут, потом опять лезем по упругим ветвям, опять делаем передышку, сидим и болтаем о чем попало, отправляя в рот сорванные ягоды и выплевывая косточки (кто дальше?), и опять карабкаемся, уже медленнее и осторожнее, потому что ветви становятся тоньше и надо выбирать, куда ставить ногу.
Мы высоко, и мне, конечно же, страшно, но я не могу сказать про это Тайке. Я знаю, главное – не смотреть вниз, потому что тогда кажется, что земля качается под ногами, и все что на ней, качается тоже. Если смотреть вниз, сразу кружится голова, а ноги становятся будто ватные. Видно, это только у меня так, потому что Тайка, точно кошка, ловко пробирается между ветвей, отгибая осторожно мелкие веточки и раздвигая рукой густую листву.
Наконец она говорит «стоп», и я понимаю, что это конец пути. Мы оказываемся чуть ли не на самой верхушке дерева, по крайней мере, у меня именно такое ощущение. Крыша Тайкиного дома, черепичная, красно-коричневая и в потеках от старости и дождей, далеко под нами. Но самое интересное – это даже не крыша, а улица за забором сада. Мы видим, как по ней идут люди - маленькие фигурки движутся будто заводные. Они похожи на Тайкиных «пупсиков», которые живут у нее на подоконнике. Вот у кого есть все - начиная от крошечной раковины для мытья посуды, из обычной ракушки, и заканчивая черным пианино, сделанным Тайкиной сестрой из спичечных коробков и картона.
Я вдруг замечаю, что больше не чувствую головокружения. Напряжение и страх улетучиваются, будто их и не было. Напротив, необычайная легкость, и еще гордость перед самим собой, что я не струсил и не запросил отступления, наполняют меня. В эти минуты я счастлив как никогда. Счастлив еще и оттого, что Тайка доверила мне еще одну тайну… Я подозреваю, что она не первый раз забирается на это волшебное дерево и что если бы бабушка узнала… А вот если бы нас увидела еще и моя мама… – я представил ее лицо… нет, пусть лучше не видит. В эти минуты я не думаю о том, что нам придется спускаться вниз, а это еще сложнее, и страшнее, наверняка. Я живу этими мгновениями, и дышу полной грудью, и радуюсь небу и солнцу, и маленькой улочке подо мной, и даже Вовке из соседнего класса, который сейчас идет по дороге по направлению к шоссе.
Когда наконец мы спускаемся на землю, у меня взмокшая спина и ободранные коленки и ладони. Ну, это пустяки, никто особо не заметит. Бежим с Тайкой к умывальнику мыть лицо и руки, пока не вернулась бабушка и не застукала нас на месте преступления. Потом возвращаемся к дереву.
- Ты помоги мне это убрать… - говорит Тайка.
Она наклоняется и начинает собирать косточки и черенки от черешен, что мы набросали сверху. В траве, конечно, их плохо видно, а на голой земле прямо под деревом они очень даже заметны.
- Бабушка увидит – ругаться будет, - поясняет Тайка. – И что на дерево залезали, и что черешню без разрешения ели. Она ведь ее на базаре продает, каждую неделю. Потому что папе на новую машину деньги надо копить…
От этих Тайкиных слов я вздрагиваю. Понятно, что тогда еще я не задумывался над чисто прагматической стороной жизни. Родители мои получали на своей работе зарплату, и ее хватало. А если на что и не хватало – значит, это было и не нужно. Так я думал.
И Тайкиным родителям на работе платили зарплату, это вне сомнения, другого просто быть не могло. Но у моих родителей не было машины, а Тайкин папа давно ездил на белой «Победе». И у Тайки был «свой дом», где было пять комнат, а не две. И была похожая на медведя большая собака Мара. И куры кудахтали в курятнике и несли яйца, а как-то летом даже два поросенка жили в сарае. Я, правда, не помню, куда они потом подевались…
Все это проносится у меня в голове стремительным вихрем, оглушает. Я поднимаюсь с корточек. Я стою и молчу, и не знаю, что сказать.
- Ты чего? – поворачивает ко мне лицо Тайка.
Именно в эту минуту я понимаю: что-то страшное вдруг настигло меня. Что-то произошло. И это уже не изменить. А то, что было только у нас с Тайкой, вдруг исчезло. Растворилось, как летнее облако, как чарующие звуки японской мелодии.
…Нас учили в школе, что есть настоящее время, а есть прошедшее. И еще есть будущее время. Так вот, вся наша с Тайкой дружба, и наши вечера за уроками, и игры допоздна, все наши маленькие секреты и большие тайны – все вдруг переместилось из времени настоящего – в прошлое.

Какой же я был дурак.
Я нашел предлог остаться дома на следующий день. И на следующий опять нашел причину не идти к Тайке. Ребята со двора охотно взяли меня в свою компанию – для наших игр вечно не хватало людей. Я стал пропадать на улице целыми днями, до тех пор, пока все не расходились домой и пока отец не появлялся на балконе и не кричал грозно: «Последний раз говорю! Марш домой!..»
Незаметно прошли все летние каникулы. В школе начались занятия, и мы с Тайкой уже не сидели за одной партой, как раньше. И на переменках не играли вместе. Она все больше с девчонками, а я вдруг подружился с Вовкой, которого перевели в наш класс из параллельного.
Что было дальше? – да все одно и то же: учеба – каникулы, потом опять новая четверть, и опять каникулы… И так год за годом. После десятого класса я уехал в Ленинград и поступил в университет на физфак. Еще раз убедился, что слово «университет» пишется без «т» в середине… Какой же я был дурак…

… Только к вечеру я пришел в себя. Еще побаливало внутри, но уже не сильно. По крайней мере, можно было ходить по квартире, пить чай ради удовольствия и не чувствовать горечи, курить, смотреть телек и отвечать на Настасьины вопросы. Настасья без конца спрашивала одно и то же – «тебе лучше?», и я должен был отвечать, чтоб она больше не задавала этот вопрос. Но она опять спрашивала, и я опять вынужден был отвечать то же самое.
- Может быть, ты ел немытые ягоды?..
- Может быть…
Я походил еще, потом вышел на кухню, устроился кое-как в неудобном, по моим меркам, кресле. Вспомнил, что хотел дочитать статью о Джерарде Хопкинсе, сходил в комнату, поднял с пола раскрытый журнал.

«…Джерард унаследовал от отца свое "среднее имя Мэнли – "мужественный", которое ему мало подходило: с детства он рос нервным и тихим ребенком. Как вспоминают родные, бесстрашие его проявлялось только в лазанье по деревьям: он мог часами просидеть на каком-нибудь высоком вязе, наслаждаясь перспективой, которую он позже воспоет…»
Я не стал дальше читать. Просто не смог.
 
«Россыпь конских каштанов в траве... луг, рябой от цветов...
Поле, черно-зеленое, сшитое из лоскутов...» - выдохнули в пустоту губы…