Театрал

Николай Митропольский

Новелла

В спящем городе раздается скрип открываемой железной двери «Большого дома» и в проем вылезают чернее черных тараканов легковые машины. Шурша новыми широкими шинами несутся они по пустынным улицам, что бы встать у дома, высадить двух пассажиров, подождать, посадив уже троих и ярким светом прорезая темь ночи лететь к тем же воротам.
Конвейер смерти, не зная предела, работает исправно, внушая страх оставшимся в живых.
Лопоухий, с квадратным лицом и жиденькими светлыми волосами следователь, капитан Сергунчик развалясь на широком стуле за письменным столом смотрит на стоявшего напротив сослуживца.
Сегодня ночью черная машина привезла очередного «сидельца», значит есть необходимость провести с подчиненным беседу.
Михеич, бывший солдат белой армии, а теперь дежурный по этажу, где бетонные одиночные камеры, своим умением доводить до «кондиции» привезенных мужичков, заслужил большой авторитет.
он среднего роста, плечист, длинные усы под свисающим широким носом, пушистыми бровями над маленькими темными глазами с двумя родинками на левой щеке, в ожидании очередного напутствия вытянулся перед начальником.
- Двадцать лет прошло после революции, а не вывелись пакостники, вот и приходится нам их вылавливать и карать по всей строгости законов Диктатуры пролетариата.
- Да, это уже верно, товарищ капитан, шибко много врагов хоронится.
- Вот новенький, тихий диверсант. Завербованный немецкой разведкой по умному вел себя. Думал – не разгадаем его вражью работу, уж такой он общественник, что наполучал ворох разных благодарностей, трудяга на показ, по десять-пятнадцать часов торчит на работе, а втихую разваливал дорогие машины, да еще сколотил целую банду из таких же показных тружеников. Мы их разоблачили, остается тебе довести его до «кондиции», что бы вся гниль выплеснулась наружу. Понятно, Михеич?
- Ну, конечно. Сильно работаете, а выдавить ум набекрень, не сумневайтесь, все будет в ажуре.
- Тебя начальство хвалит, старайся.
Сергунчик подвинул стул, оперся локтями на чистый стол, давая понять об окончании разговора, надо служаке уходить, да он стоит, что-то хочет сказать.
- Товарищ, капитан, - тихий слышится голосок, - как бы насчет квартирки. Ну, совсем махонькую надо, нет спокоя матушке, три дня тому назад ей в туфлю накидали дохлых тараканов, а поутру пришла из ванной и плачет, бедная, показывает мне истыканное гвоздем платье, совсем чуток висело в ванной. Поедом едят мамашу, а углядеть, кто этот варвар никак нельзя, в квартире восемь комнат и полно злыдней. Больно нужна квартирка.
- Подожди, скоро поезд увезет мусор на окраину страны, освободятся квартиры, и мы подберем тебе подходящую.
- Спасибо, буду малость ждать, а что до сидельца, так все будет как надо.
Михеич старался, не одного сидельца довел до «кондиции» и не один поезд набитый плачущими детьми и бледными женщинами увозил их в дальние края на голодную и холодную длительную жизнь.
Поначалу он неумеха был, ходит сиделец – ну и ходи по чистому, из бетона полу, другой тебе работы нет. Ударило в голову – театра увидать охота. Наловчился он разными ключиками дербануть по железной двери и углядеть, как сиделец скок делает, али другому тело двигает. Дюже сильный каждый сиделец театр давал.
Ждет Михеич утра, когда в первый раз после ночной отсидки у капитана, инженерижка придет в короб, где после устатку поспит, наберется силы, да коечка то на замочке и начинается сильный показ театра.
Так и есть. Приплелся он в короб и шасть на кроватку, да она под замочком и на откидку не идет. Уперся мутными глазами на закрытую дверь, мол, опускай железную плетенку, да не тут то было. Никто не идет и пришло понятие – не будет тебе сна.
Присел на железный лист, что вделан в стену, около такого же листа, установленного для еды.
Тишина. Может пособить малость пошастать скрюченными ногами. Через маленький, застекленный глазок видать, как головка то прикорнула к стеночке. Этак дружок негоже сидеть, еще всхрапывать начнешь, надо моцион подарить, сам-то в этот момент полный неумеха.
В руке связка разных ключей, один в кило весу, грохнул им по железной крашенной суриком двери и скорее к глазку, шибко интереса много, как значит он на это будет телом двигать. Можа вскочит, может затрясется, можа в слезы ударится. Этот инженеришка вскочил, весь будто ходуном заходил, видать взмок – пиджак скинул, бросил на железный лист, что намертво вделан в стену и начал ходить. Долгонько шваркал в раскоряку ногами, видать силенок не стало, опять на железный стул и протянул руки по коленям. Мертво сидит. Уж знаю, скоро головка прилипнет к стене. Так и есть. Пускай малость взремлет, что бы больше театра было. Кажись храп пошел, тут надо ключиком, что он и сделал. Откинул от стены голову сиделец и давай крутить ее, значит захотел умом понять что за гром пошел. Ну, тут надо помочь, что бы по-быстрому впал в урузумение. нашелся ключик махонький с пальчик размеру и так им легонько «звяк» и видать понял что к чему, оперся рукой на лист, встал по бетонке опустив голову. Ну, ходи, ходи, это интересу нет.
Через неделю пришел большой интерес. Увидал он, что кроватка раскрывается весь ходуном заходил, не успел ее как следует обиходить он плюх на нее и с концом. Днем не таскали никуда, значит получил он отдых на целую неделю. Вот так шли дни и ночи. Скоро будет кондиция, это я уж доподлинно знаю, еле волочит ноги и подолгу сидит на железяке. Видать не стало никакого понятия, что к чему. Тут уж он научен, совсем что бы не оклематься так постоянно в ход идет ключик среднего размера и будто играю на гармошке, все звяк да звяк. Напоследок, что бы проверить кондицию, в руке железный лист, прислоненный к уху сидельца и по энтому листу большим ключом устроил барабанную пляску. Сиделец вскок не сделал, токмо раскрыл рот, глаза блуждают и руки и руки все в тряске.
В помощь прислали мужика и поволокли трясуна на первый этаж. Ну, там само собой, все подчистую подписал и отволокли его назад, в свой бункер, где замертво уснул.
Утром большой был интерес. Он встал, походил похлебал баланду и вдруг как заревет и слезы ручьем на пол. Видать дошло, какую скинул из тела занозу. Целый день тело ходуном ходило, к вечеру поутих, токмо всхлип был, видать слеза в теле нема. Голова, моя без понятия, зачем вел борьбу спротив нашей власти да еще и в помыслах было угробить «отца всех народов».
Тут передачи пошли, видать южинка добрая, не одну ночь провела у ворот, что бы эту передачу подарить мужу. Слыхивал, будто попала в большой поезд, что с женками и детками отправлялся в Киргизию на постоянную там жизнь.
Через двадцать пять дней увели тихого сидельца в другую тюрягу, а дальше не ведано – что стало с ним. – Только навряд вышака дали, может на всю катушку будет лес валить в тайге, али на Колыме выдалбливать будет золотишко, а может новую дорогу к Тихому океану класть будет. Все одно – за спиной винтовочка.
С первого дня, как стал он дежурить за сидельцами, твердо усек – кто есть кто. Все люди похожи друг на друга, а вот в страхе сигают по разному. К примеру, пришел утречком на дежурство, глядь - в пустой камере поселился волосатый попик. Поначалу беспрестанно крестился, поклоны клал, потом видать охладел и более в поход ударялся. Шаркает, шаркает, гляди встал на коленки и головой к полу приложится и так замрет, только спина в ходу, значит слезу пускает. Встанет, чуть походит и на железяку опустился. Ну, скоро головка-то к стеночке прильнет, руки длинную бороду теребят да и они повисают узловатые толстые пальцы по-маленьку дрыгают. Ну, надо быть начеку. Только он малость впал в беспамятство – жик толстым ключом по двери, и попик мой вскочил, креститься, бормочет: «Изыди сатана! Боже спаси!» Огляделся, да на коленки шмыг и давай Богу молитву возносить. Малость очухался, встал с коленок, скинул рубаху, давай ей вытирать лоб, глаза, ну и конечно подмышки, а вот под штанами вытирал, так волосатую морду отвернул. Когда все утряс пошагал к стеночке откель видать козыречек над оконцем и в самом верху малюсенькая щелочка показывает кусочек неба. Все-то просит Бога что бы помощь оказал, да все это бестолку, там кругом почем зря, как ломают церква и народ втихую ревмя ревет, да поделать ничего не может, не снят стражи революции, ежели кто рукам будет давать воли, сразу заграбастуют. Бог-то от этого разбоя наверное ударился в панику и не до попика ему, сердечному.
Много интереса давал этот сиделец. Через неделю, как откинул ему кроватку, так аж весь затрясся и в рев и крестится и так с мокрой бородой плюхнулся на отдых.
С каждым днем все тише ходит седая борода, да и молитвы стал реже произносить, видать в сомнение пришел насчет помощи от Всевышнего. Прошли дни и совсем скис сиделец, встать с железяки не может. Значит – дошел. Тоже проверочку надо сделать – над ухом по железному листу звякнул, и он схватил в кулак бороду, засунул в рот и токмо глазищами ворочает. Доложил Сергунчику: так мол и так – скукожился попик. Само собой, похвалил, что по-быстрому довел его до кондиции.
Большую память оставил один сиделец.
Токмо он заступил на дневную службу и через глазок углядел – эдак, крупно шагает каланча. Прямо душа взыграла – большой театр будет. Страсть, как этот сиделец умно показал свою душу. Уж такой каверзный забияка, ни в какую поддаваться не хотел. Все же доконал я его.
В первый день ходит и все гнусавит под свои ноздри, авось кто-то жалость проявит, али скажут: «ошибочка вышла». Айда, почисти ботинки, шенелечку с погонами накинь, придет машина и ты к дому, где жена совсем извелась по мужу, увезенному ночью, да и детки не балуются, а ходят нахмуренные в ожидании – вдруг пригонят транспорт и увезут их, как выдернули подружку и паренька с мамой из соседнего подъезда.
Был он шибко каверзный. В первый день отсидки без устали на длинных ногах широкие делал шаги от одной стены до другой, а поутру, когда привели с нижнего этажа, а там известно – сиди на табуретке с коленками кверху или навытяжку стой до упадку перед стражем, он установился на пристегнутую кровать, как бы на закрытые ворота, и в смех ударился. Слыхать, кричит: «Сволочи! Палачи! Ублюдки!» Я в думу дошел. Ты, вояка, поубавь свою гнилую прыть, нервишки-то повыдергаю из твоей волосатой башки, по-другому запоешь, будешь ягненком сидеть у стража и подписывать все, как замышляли свергнуть Советскую власть и Отца всех народов на позорище торкнуть.
С устатку сел он на железяку и вспухшую голову положил на руки, засопел и храп раздался, а моцион приготовлен – бахнул большим ключом, звон по всему коридору вознесся. Через глазок видать, большой, чуть с другой стены скок сделал, уставился на глазок, где глаз был, спустил штаны и мне голую задницу показал. Ну и охальник, что бы служаке в самом важнецком органе по охране страны да показать срам! Ну, я тебя вздрючу, так ввинчу, благим матом орать заставлю. И уж догляд был за ним самый строжайший.
Приложит голову к стене и руки плетьми лягут тут же работает ключик сиделец вытягивает шею, качает головой. Видать охота сообразить, что за скрежет ползет. Встанет, малость пошаркает, опять на железку плюхнется и голова к стенке прилипнет, тут я внове звон делаю, так он вскок большущий делает, глаза чуть не на лоб вылезают. Интереса доставил, дальше некуда.
И так я с этой пиявкой провозился целых три недели. К самому концу совсем осоловел, еле шлепает по полу согнутыми ногами и на звон - отклика нет. Видно конец пришел. Тут, как и положено, проверочку сотворил, опять в ходу железный лист приставлен к самому уху и на звяк одни руки дрыгают. Доложил стражу и увели калачу. Видать вышака дали, раз никаких там передач женка не приносила.
Под тусклым светом одного окна они идут с дальнего конца коридора. Илья небольшими шашками впереди, а Михеич, нагнув голову не спуская глаз с качающейся спины сидельца отступая три шага, идет вслед.
- Дружок, звать-то как тебя? – тихий, ровный голосок слышится совсем рядом.
Разговаривать с таким подопечным большой запрет, а тут его дружком обозвали, не помнит когда слыхивал такое, и даже имя спросил, тоже с покон века не касались ушей.
- Тебе пошто охота услыхать, как звать меня?
- Так ведь ты человек, как и я, в купелях христовых имя принимал, знать брат во Христе, нареченным ангелом стал. Меня зовут Илья, по батюшке Христофорович, а у тебя имя какого святого?
- Кажись Михаил, народ, Михеичем кличет.
- Дозволь и мне величать тебя таким именем, браток?
- Ну, ну… Сказывай, коль желаешь.
Скоро вниз по железным ступенькам, там небольшая комната с письменным столом, за которым сидит ушастый, с маленькими злыми глазками капитан.
- Дружок, у тебя детки есть? – опять слышится тихий голосок.
- Парнишка был.
- Верно болел?
- Унесла скарлатина.
- Царствие ему небесное. А женушка имеется?
- Не-е. В молодости Бог к рукам прибрал.
- А матушка?
- Со мной мается. Уж так мила, ну прямо глаз не спускает, угодить горазда.
- Знать, святая душа. – повернулся Илья, смотрит в глаза провожатому, а тот нарушая устав – запрещены всякие остановки и разговоры с подопечными – слушает.
- Видно, ночку простою и посижу коленками вверх, не скукожусь. Михеич, скажи, зачем теребят душу прикладывать руку, что накалякали, будто я супротив Советской власти. Не-е, я за нее, она за бедных, знать хорошая, тут уж я ни в какую не поддамся! А что церква рушат, иконы кидают в костер. Так сказываю – это происки нечистой силы и да погибель придет на головы супостатам, кто надругается над Христовой верой.
Сергунчик сильно обозлен на меня. Сказал: «Пошаркай еще недельку по бетонке, голова опухнет, станет набекрень, запоешь «Лазаря», все подпишешь». Понимаешь, браток, они всех делают полоумными, из честного рожают врагов, что бы самим выхваляться, цеплять на грудь разные железяки. Э-хе-хе… сколь жалок человек во злобе и гневе!
Ровно в восемь Михеич ведет усталого, еле двигающегося, шатающегося сидельца на покой в бетонный короб. На середине лестницы сделана остановка. Илья, опираясь на стену поотдышался и пошли дальше. Поднялись на свой этаж с просвистом он глубоко вздохнул и снова спина уперлась в стену.
- Ну-ну, отдохни малость, - сочувственно Михеич смотрит на худенького мужичка.
- видишь браток, как жизнь-то бытует у грешного человека. Бог даст не оскудеть силам, выдюжить напасть дьявола.
- тебе, поди, спать охота на кровати, да понимаешь, строгий запрет на нее, велено токмо через семь ден ее открывать. Ты поначалу прикорни на вделанный в стену железный лист, опосля голову-то к стене прислони и малость напусти дремоты, я не звякну по железяке.
В камере тишина, до вспуха руки под головой онемели, он встает, поразминает отекшие пальцы и в дорожку шлепать одеревенелыми ногами по холодному, бетонному полу. Так немного походит, посмотрит в решетчатое окошко, где только в самом верху маленькая щелочка пронизывает синь неба, оторвется. Сядет на железяку и затылок уже прилип к стене.
Михеич осторожно отщелкнул задвижку стеклянного глазка, прильнул к стеклышку – надо углядеть, что делает сиделец. Ему надо востро держать свое ухо, не ровен час того и гляди с проверкой навернется начальник, застанет Илью с открытым ртом и закрытыми глазами – не сдобровать разноса, может и пинка дать не токмо с этажа, а совсем из самого важнецкого дома в городе.
Пришло на ум капитану, что с духобором распорядочек длится что-то очень долго. Не похоже, что бы у службиста Михеича больше месяца задерживались отъявленные враги народа, а это контрреволюционная гнида больше пяти недель торчит в камере и не сдается, не дает признательных показаний. Надо сделать проверочку, уж не измена ли там.
Исподтишка шагнул к глазку, а там у сидельца голова с закрытыми глазами уперлась в стену, шевелит вздернутыми губами, а в руке горбушка белого хлеба.
Михеич из «органов» был уволен, а Илья «Именем Союза Советских Социалистических Республик» «Особым совещанием» за агитацию против Советской власти осужден на три года исправительных лагерей.
Перед расставанием, втихую, Илья подарил Михеичу медный крест. «Носи с Богом, у меня другой припасен». Чуть не со слезами расстались.
Страшно жалел Михеич Илью.
Михеич кончил смотреть театр и доводить до «кондиции» сидельцев. Маленький, седоватый духобор снял с его глаз пелену и служака очутился на улице. Жили на маленькую пенсию жены, но она душевно забитая скончалась, денег на похороны не было, а самому не выдолбить могилку – силенок совсем не стало, пришлось занять денег у соседа, продавца мясного прилавка, и расплатиться с бригадой, что кайлами вырубали мерзлую землю. Надо было помянуть усопшую и тоже сосед помог. Пришлось оплатить все расходы своей маленькой комнаткой и переселиться в теплый подвал под магазином, где стал подрабатывать грузчиком.
Вечером после трудов праведных в обжитом подвале на небольших ящиках, около колченого стола сидел в вязанной, с дырками на локтях, Михеич, а напротив бородатый с красным носом и шрамом на щеке временный друг Сидорка. Выпили по стакану водки и, закусив дешевенькой колбаской они завели душевный разговор.
Хвалился Сидорка своим нонешним успехом. В краске лицо, будто вдрызг избито, притягивало сердобольных женщин, идущих на вечернюю молитву в церковь и усердно клали денежки видать ущербному, бывшему ветерану войны, с дрожавшей рукой мужичку. Хватило их на этот, вечерний закусон. Михеича подвигло рассказать о своей службе, что давала много сласти душе.
- С первого дня, как втиснут в бетонку братана, схвачен должный распорядок. Главнее всего, что бы театра много видать. Поначалу каждый сиделец ходит втихую, никакого буйства али вскрика нет, потому в раздумье, мол по ошибке затолкали, скоро вернется домой. Потом скукожился, под пляску моих ключей начинается заворот мозгов и тут много разного театра, видать был инженерик. Уж так он бедный ревел, чуть не до истерики. Наперво думал раскаивается в своих пагубах на отца всех народов да видать другое пытало, что голова без всякого сна под вякание моих ключей свихнулась и совсем не в памяти подписал всякую небылицу на себя. Да и другие тоже все без сна от звона железяк головами деревенели и все, что разные Сергунчики накалякали в листах подписи делали.
Этот ушастый страж, такой паршивый, дальше некуда. Он думает, что я не вижу его подлую душу, я еще как вижу-то. Больше года обещал мне квартирку, а ее все нет. Мне – подожди, поработай, маленьких нема, там живет пролетариат, оттуда совсем малость увозится, а есть большие тебе они не под стать. Сам шикарит, подлюга. Небось, довели до кондиции и укокошили пузатенького «врага народа», женка с тремя детьми, само собой, в ссылку на всю жизнь, а четырехкомнатная фатера на халяву досталась ему. Я – изверг, из честного, христолюбивого человека сделал безмозглого урода.
Грязным платком он вытирает текущие по волосатым щекам крупные слезы.
- Этого Сергунчика да затолкать в бетонку, я бы живо, в два счета довел его до утомления, я показал бы он очень много театра. Как милай подписал бы, что заготовляли в протоколах, а там – продался разным разведкам буржуйских стран, подговаривал свергать законную власть и убивать самого человечного человека, кто стоит на самом верху в нашей стране. За все это схлопочешь вышака.
Такие вот дела были у меня, Сидорка.
- Да это, понятно. Надсадная у тебя боль в душе, да что поделаешь, жить надо. Много ты сгубил сидельцев?
- каюсь, многонько, прямо не счесть. День и ночь хлопотали черные машины, все привозили разный люд. Свербит душа, спокоя нет на одного часа. Ну, пошто я был злодей, театра охотка была смотреть, а не разумел, не заклюятые враги сидят, а невинные братья во Христе, в мучениях коротают свою жизнь. Да не токмо они, и детки, и матушки, и женушки увезены в безлюдье и в страшной нужде там жизнь проводят. Ведаю, проклятия неслись на меня, да я отметал их, будто пустой звон раздался, да кабы знать. Что правду матушку клали в мою душу, можа по другому обхождение с ними проводил. За все это Бог и накароет меня. Женушку молодую взял к себе, мамашу злыдни заклевали, довели до упадку, и ушла она, оставила меня на смертную тоску. Нет мне жизни, поскорее убраться охота, да не берет Господь, говорит: «Походи, поболе в мучениях поживи, искупи вину свою». Тяжко мне, Сидорка. Охота быть прощенным, а не злыднем убираться на тот свет.
 Небывало сильные морозы схватили землю, застекленел воздух, с надсадным скрипом ползли по рельсам трамваи и закутанные в шубы, валенки, теплые сапоги и ушае\нки убыстрился по улицам народ.
Капитан Сергунчик в коверкотовом пальто, похлопывая кожаными на меху перчатками, подгоняемый студеным ветром спешил в обжитый третий год кабинет с обним большим окном, жестким стулом за письменным столом и низенькой табуреткой, что бы ноги не отекали, под большими портретами вождей революции – несгибаемого Феликса и Иосифа Сталина.
Сергунчик был расстроен последней неудачей его адовой работы.
Знаменитый на весь большой дом Михеич быстро подготовил арестованных инженеров к подписанию допросных листов, где черным по белому написано: по зданию вражеской разведки так эксплотировали машины, что все они оказались в трещинах.
Ревтрибунал под председательством бригад военюриста начисто отверг созданный в тяжелых раздумьях его умом обвинительное заключение банде инженеров. Подай ему документы, подтверждающие их связь с немецкой разведкой. Не захотели признавать постулат Генерального прокурора – признательные показания с подписями в протоколах допроса, главный документ обвинения. Другие суды, небось, свято исполняли это требование, чередой шли по всей стране расстрелы приговоренных к смертной казни, а вот этому трибуналу «подай документы».
После оглашения приговора, удержался в штате следователей благодаря отличной находке – предложил опубликовать книжечку, где показать как бдительное око чекистов рассчитывает подлые замыслы врагов Советской власти. Неважно, что трибунал отверг это обвинение, об этом решении будут знать человек двадцать, тридцать, а книжечку прочитают миллионы! Громоподобный резонанс по всей стране – Слава стражам Революции. Его уже повысили в звании, ходят слухи – орденок маячит.
Что за тип схватил его за рукав и остановил. Все лицо скрыто под волосами, на щеках и под носом висят сосульки, из под рваной на плече нагольной шубейки тянется пар. Да, это Михеич! Надо же, легкий на помине.
- Сергунчик, ты того, квартирку обещал. Матушку, как собаки поедом грызли злодеи и бедная умерла. Хоть махоньку надо.
- Нет квартир, - грубо оборвал, шагнул в сторону.
Но, скрюченные пальцы не отпускали его.
- Кажинный день пустеют квартирки, кого зарывают в Левашевской пустоши, кто в поездах с детками и мамками в голодные края отвозится.
- Это не твоего ума дело. Уходи, пока цел, - прошипел он.
- Была махонькая, да ты братцу ее отдал. Сволочь!
Сергунчик сильно толкнул бывшего служаку и тот зарылся в сугроб, лежащий на обочине.
Подобранный в снегу, около металлической церковной ограды, замерзший труп бородатого мужчины в рваном полушубке, с зажатым в руке крестом, несколько дней лежал в морге и неопознанным был захоронен в братской могиле на большом погосте.