Посвящение Моему Другу

Лирические очерки обычно не обходятся без неловкого пафоса. Неловкого – читающему, ну а пишущему это что-то вроде хлеба к обеду – первейшая необходимость. Когда слезы выплаканы, слова сказаны, стихи прочитаны, остается пафос. Пафос – это возможность сдержать себя, когда внутри все клокочет, сдирает подкладку изнутри печаль и ты пытаешься измениться, улыбнуться, но получается убого. Так улыбается леонардовская Мона Лиза, так улыбаются с икон Рублева святые. Пафос неуместен в личностном общении, поскольку это чувство глубоко интимное, но на бумаге он растекается, придает вес словам, делает грусть чище…
…На этом месте мне захотелось повернуться на триста шестьдесят градусов и отмаршировать к началу, ориентировочно к седьмому дню сентября, даже августа, а лучше - броситься назад в две тысячи четвертый год и застыть там не меняя позы. Тогда все началось, седьмого – все закончилось.
До седьмого сентября сего года пафос жил во всех нас открыто. Мы им завтракали, обедали, утирали нос оппонентам, материли друзей, пытаясь самоутвердится. Не понимали мы, глупые, что настоящий пафос от природы грустен, имманентно принадлежит личному чувству. Пафос расширяет человеку духовные горизонты, но совершенно недееспособен на публике, в быту, в местах большого скопления. Пафос – это природа, а природа существует внутри, вовне – дохнет.
Как показали последние три года, чтобы сие понять, необходимо сие испытать. И мы испытали.
Идеалистические реалисты тогда говорили: «Не бывает столь добрых людей». Прагматические реалисты заявляли: «Не бывает столь умных». Наиболее тихие из нас наблюдали, что за Робеспьер получится из столь поспешных реалистических рефлексий. Ну а центру наших взаимных экивоков было на весь этот пубертатный период глубоко наплевать и мы… приняли решение.
Идеалистические реалисты засомневались в человеческих качествах посторонних индивидов, прагматические признали самыми умными себя. Наиболее тихие в тот момент отчислились и разводили бури в лужах совершенно других сообществ. Наверное, тихони были рады, в отличии от сообществ…
…Признаться, меня сейчас снова отшвырнуло в воспоминания. Клюет лучами солнце, голубеет небо в море различных пароксизмов. В основном, общения, но еще – учебы, любви, максимализма. До сих пор почему-то вспоминается горластый коридор четвертого этажа старого корпуса, линолеум в квадратики, голубовато-шершавые стенки, начерталка и мы, да, мы – все стоим около стенки, глядим, ощущаем и осязаем новую эпоху «великого Может Быть»…
К первому курсу как-то все закруглилось, остепенилось, оспокойнилось. Реалисты объединились, хотя и не зачехлили ножи безапелляционной критики. Каждодневные занятия посерели тогда до бэушных валенок, но запахли солдатскими портянками – экзамены пережили не все, но никто, к счастью, не отправился в месте не столь отдаленные. Казармы решили подождать. Реалистов не раздражали, но они раздражались по любому поводу. Находится в среде их обитания, фауне становилось невыносимо.
Математический отрезок третьего тире четвертого семестра поставил галочки напротив наших профилирующих ценностей. Говорить мы друг другу ничего не говорили, но прокрустово ложе каждого отмахивало официально. Здесь – гедонизм, здесь – учеба, а там – будьте-здрасьте, распишитесь в получении академа. И вот наконец на этой точке приложения усилий оформилась моя дружба.
Мой Друг, в прошлом – центр взаимных экивоков, в еще более дряхлом прошлом – золотая медалистка, потом – студентка широких способностей, растекалась своими увлечениями по древу. Конечно, в положительном смысле, она питала древо знаний и поймать, ухватить ее, прервать столь замечательный процесс насыщения у меня никогда не хватало мужества. Независимая до скромности, открытая до дружбы и смелая до того, чтобы сказать «нет». Мы сошлись на талантах, моем – сомнительном и ее – выдающемся. Разница состояла в том, что собственный я холил, подвергая телячьим нежностям, надрывался над ним по ночам, выдавливал из него вязкие капли полезности, а она – показывала его естественным и очень уютно жила с ним. Фотографии, стихи, любознательность, старательность – грани ее таланта.
Мы – сошлись.
И вот ей принадлежал и принадлежит пафос. Заслуженная гордость, очарование и обаяние, которое достигается с обретением настоящего, а не показушного дешевого пафоса, этот пафос вырос и достиг того уровня, где он есть нечто естественное и обыденное. Где он – человек.

Господи, как тяжело писать. Сказанное выше легло на бумагу сразу после проводов Моего Друга. Вечером восьмого сентября. А седьмого сентября поезд грузно отчалил от станции «Белорусская». Двойные буквы «с» как сейчас, так и тогда кажутся мне почему-то насмешкой над всем человеческим. Натянутые улыбки, рука к руке через стекло, объятия, Бродский читающий самого себя и т. д. и т.п.

Две недели постфактум. Тяжелей вроде не стало, полегчать – не полегчало. Хотя с другой стороны, через четыре с половиной месяца увидимся и надо будет многое сказать. Что не оформилось и не затвердело студнем за прошедшие три года ясно оттеняется теперь временем встречи, временем встречи, временем встречи…

Надеюсь, Мой Друг, ты меня понял.

Плохо мне без этого человека, плохо.

Посвящается Моему Другу