Часть третья - Братишка

Говорят, что перед смертью и рождением все равны.
Но стоит ли равнять нас только потому, что мы приходим в жизнь и уходим из нее через одни и те же двери?
Говорят, что мы рождаемся святыми.
Мы рождаемся чистыми, как чистый лист бумаги. На нем не найдешь гладких изгибов или острых углов. Лишь со временем на идеально белую шершавую поверхность лягут затейливыми вензелями заглавных букв строки, ведущие строгий учет пережитому и содеянному.
А может быть он так и останется нетронутым, но и тогда не стоит зажигать ему нимб,
ведь Святое Писание не состоит из одних лишь чистых листов…

 На твоем прежде чистом лице осталось немало изломов.
Когда-то мы назвали друг друга братьями. Когда-то были одним целым. Я до сих пор чувствую. До сих пор улыбаюсь вместе с тобой. Разве этот оскал еще можно назвать улыбкой? Как странно видеть его. Как страшно искажает он тонкие черты твоего лица.
И глаза. Ты словно сверлишь взглядом незримую стену вокруг.
А ведь стена эта появилась сравнительно недавно и … совершенно неожиданно. Словно рука Всевышнего забросила тебя в невидимый призрачный острог, обязав охранить его от всякого, кто осмелится приблизиться к стенам. Каждого из них, будь то злейший враг или забредший невесть куда путник, ты встретишь одинаково. Пронзительно холодный блеск полированной стали, ожидает первого и последнего неосторожного движения. Каждый из них враг в той или иной степени. Это пока еще не аксиома. Ты еще присматриваешься, выискивая печать враждебности на лицах, в словах, действиях. Часто не находишь, но помнишь о главном - держаться, держать оборону. Помнишь и не боишься приносить новые жертвы. Пролить свежей крови на свой маленький, не примеченный другими, алтарчик. Ты жрец, служитель Бога. Приносишь жертвы Ему и славишь Его имя…стоп.
Вот оно! Его имя! Ведь ты забыл его. Когда-то оно было начертано на алтаре. Едва заметными на сером фоне угольно-черными литерами. Но жертвенная кровь размыла строгие линии, оставив лишь бесформенное темное пятно. Теперь ты не вспомнишь кому служил и служишь. Не вспомнишь имени своего всевышнего. Больше того, ты уже начинаешь сомневаться в том, что именно он отстроил для тебя это укрытие.
 Гарнизон твоей маленькой крепости заметно поредел. Когда-то вас было пятеро. Вместе вы переступили порог, надолго впечатав в вековую пыль каменных плит свои следы. Ты подошел к окошку в стене и посмотрел вниз. Услыхав из-под стен звуки глумливый шакалий визг, ты презрительно сплюнул. Рука извлекла на свет холодный, мертвый кусок металла… Началась Игра...
 Взмахи, удары, кровь, вопли, ругательства сквозь зубы - стопроцентный адреналин, как и заказывали.
 А все же каково оно было? Легко ли унять дрожь? Каково оно занести руку над чужой, пусть даже шакальей, головой?
 - В целом несложно, брат. Опустить ее на порядок труднее. Ну да не Боги горшки обсе.. обжигают.
 
 Двое ушли, бросив оружие.

 - Ну и черт с ними. Дети. Третий десяток пошел, а все дурь девать некуда. Наигрались да свалили – скатертью дорога.

 Третий просто исчез – растворился в застоявшемся воздухе каменного мешка.

 - Тут ничего не скажешь. Этот остался загадкой даже для меня.

Четвертому повезло меньше всех. Говорят, что его судили. Судили овцы.
 - Вздор, братишка. Какие из овец присяжные? Они только испуганно блеяли, когда слышали, как рвался от его голоса мягкий бархат тишины, с незапамятных времен застилавший зеленые просторы их проклятых лугов. От одной, едва различимой человеческой фигурки поднимался он отдаваясь эхом высоко в поднебесье, отражаясь от потемневших громадин облаков, падал на белые кучерявые головы. Хватая за холеные ушки, тянул вниз, прижимая мордой к сырой от страха земле.

«Вы родились овцами – кричал он - но даже овцы не рождаются обреченными. Все ждете, гадаете, когда вернется шакал, чтобы вырвать из стада и утащить одного из вас в свое зловонное логово. Каждый здесь живет надеждой, что зверь пройдет мимо, предпочтя в добычу другого. Но каким бы огромным ни было ваше стадо, надежды тщетны. Ибо наступит и ваш черед. Не ждите его. Белую шерсть окрасить кровью шакальей не бойтесь.»

 Проповедник мать его. Он бы еще бабкам на толкучке зачитал.

«Нееееет!» - испуганно кричал в ответ скот.
«Нееееет!» - дребезжали тысячи бараньих глоток и безбрежное море лохматых белоснежных тел покрылось рябью. Словно в конвульсиях, вздрагивала его поверхность, изрыгая вопли ужаса пополам с проклятиями, в конце концов, переходившие в одно жалобное протяжное «Неееееет!».
Вот так и его не стало. Никто не пытался убить его. Он сам не захотел больше жить. Ему не было места ни среди шакалов, ни среди овец.
Последние, трусливо прижимаясь к земле, потихоньку приблизились к его бездыханному телу. Убедившись в полной его беззащитности, они начали торопливо, дрожа от возбуждения, отрывать зубами куски омертвевшей плоти. Судорожно прожевывая и заглатывая, они снова вгрызались в изуродованные останки, срывая мясо с туловища, раскидывая вырванные косточки по зеленому лугу. Крошили их копытцами и втаптывали в грунт. Когда последний кусочек мяса исчез в овечьей пасти, когда последнее пятнышко крови было слизано шершавым языком с белоснежного каракуля, только тогда былое спокойствие и безмятежность вновь поселились на зеленом просторе заливного лужка. Трава, казалось, стала еще сочнее и все так же беззаботно плавали по бескрайнему зеленому морю белые облачка овечьих тушек. Тишину нарушало лишь простодушное веселое блеяние. Забылось. Стерлось из короткой овечьей памяти. И шакалы, и тот чудак, что так напугал их, и красно-бурые пятна на белой шерсти…Овечье счастье. Пожалуй никто не бывает так счастлив как они.
Что случилось? Не нравится? Завидуешь. Не можешь.
- Легко!
 - Наверное, тебе все таки проще быть шакалом. Только вот шакалы ходят стаями, а ты остался один одинешенек. Волчара!
 - Долго я искал тебя. Слишком долго. Многих ты успел покромсать, ведомый то ли голодом, то ли азартом. Ей-богу жаль, что твоя харя не попалась мне раньше. И ведь чуял тебя. Чуял, как рвешь плоть, режешь когтями кожу силясь выбраться наружу, чтобы разлиться, наполнить солоновато-терпким дыханием, ставший невыносимо сладким воздух моей комнаты. Ты просто хочешь дышать.
 - Хочу.
 - Я тоже. Хочу дышать твоим воздухом, но боюсь задохнуться в багровом мареве чужих фантазий. Хочу ступить на твой след, но чувствую, что почва вот-вот выйдет из-под ног. Ты ловок, братишка. Чтоб идти за тобой, мне не достает пары крыльев. Без разницы белого ли пера либо черной кожи.
 - Ну да Бог с ними. Теперь уже все равно. Еще немного и они уже будут ни к чему. Еще чуть-чуть…а ты не робок.
 - Даже сейчас, когда дуло упирается тебе в голову, все так же беззастенчиво и глумливо смотришь в самые глаза. Вывернув меня наизнанку, бесстыдно пялишься в нутро через полированный квадрат зеркала. Что ж смотри. Смотри, братец, не упускай ничего. Ведь времени осталось совсем немного. Скоро. Очень скоро, сегодня, кого-то не станет. Он уйдет, растворится, заснет вечным сном. Ну и пусть. Ведь этому миру по большому счету все равно, кто заснет в нем сегодня. Гораздо важней, кто проснется в нем завтра…

 - Где-то я это уже слышал…

 …Нелепое, судорожное движение пальцев. Странно, всю жизнь думал, что на такое способен только сильный духом человек. Теперь же вижу в нем лишь свое бессилие.
 …Короткий глухой хлопок. Рывок. Стон. Заливистый хохот разбитого стекла. Тишина…Да нет же. Слышно. Слышен шум. Странный какой-то. Ритмичный. Негромкий. Спокойный. А вот еще…скрип…удар…скрип… и снова. Сквозь опущенные веки пробивается свет. Необычный, вроде яркий, а не слепит.
 Откуда не возьмись, вдруг налетел ветер и играючись прошелся прохладными пальчиками по растрепанным волосам. Открыть глаза! Комнату наполняет свет. Именно наполняет, все точнее и точнее вычерчивая шершавый рельеф стен. Бесформенной тенью полощется на ветру иссиня черная занавеска. Жалобно скрипя, ударяет в стену распахнутая форточка.
 Левая щека горит и ноет. Что-то густое и теплое медленно растекается по ней.
Свежо. Дождя ведь сколько уже не было, а все равно свежо. За дверью слышен топот. Кто-то бежит по лестничной клетке, скатывается вниз по маршам, спотыкается, летит кубарем, но не останавливаясь отсчитывает один этаж за другим. Наверное что-то случилось. Та открываешь дверь и бежишь за ним. Ступаешь по его следам. Падаешь там, где не устоял он. Бросаешься на стены, оставляя грязные следы на беленной штукатурке. Видишь на каждой ступени его шаг, его движение и повторяешь не имея ни желания, ни возможности сопротивляться. И все же ты никак не можешь догнать его.
  Шаги умолкли. Звук их оборвался несколькими этажами ниже. Не понятно, что так влекло за ним. Ты прибавил ходу, но ступени вдруг исчезли. Ты стоял в дверях парадной. Алый круг закатывающегося солнца смотрел сквозь тебя, заливая ровным светом битую плитку пола и засранный лестничный марш. Не отбрасывая тени, он прокрался по стенам вверх заполняя все новые этажи.
 На фоне раскаленного светила виднелся маленький матово белый человеческий силуэт. Он бежал, повернувшись спиной к тебе, а ты стоял, не двигаясь, но расстояние между вами так и не изменилось. Зато менялся сам силуэт. Края его поблекли до черноты и медленно расплывались в багровом сиянии. Фигура вспыхнула как сухой кленовый лист и утонула и зареве. Огненный шар неспешно уплывал за горизонт.
 И снова этот…нет, уже не шум . Такой же ритмичный. Четкий. Будто строевой шаг. Ближе…Еще…

 «Ветер волнует полотнище неба…»

Что…что это? Кто здесь?

«…Волнами плещет зеленая рожь…»

Совсем близко. От ритмичных ударов сотрясается земля под ногами.

«…Руки протянуты, в них вместо хлеба…»

Холодные клещи в такт ударам сжимают виски

«…Вложен с молитвою каинов нож…»

Кто!? Ктоооо?! Зачем здесь?

«Сашенька! Сашенька, внучек! Что же ты так а? Ох изранился то весь. Глянь-кось кров на личике. Что же это ты родненький? Заигрался? Заиграаался, мой мальчик. Ну да отдыхать надо. Домой пора…Домой…»

 Волна теплого воздуха, сорвавшись с разогретого бетона стен, вдруг ударила в спину, окутала тело, вырвав разум из ледяного оцепенения, пустила мысли чистым свежим руслом.
Погасло зарево. Неслышной поступью подкрался вечер. Изловчившись, набросил он на взор тонкую вуаль ранних сумерек. Тело погрузилось в прохладу, охотно вдыхая ее, пробуя на вкус, вбирая порами кожи. Последний закатный луч, подмигнув на прощанье, растаял в сгущающейся тьме.