Питерские встречи

У КАЗАНСКОГО

- Девушка, что это ты такая грустная? - оглядываюсь: девушкой я была лет уже ...дцать тому назад и такое обращение настораживает.
- Есть на то причины...
- У меня тоже есть причины, а я вот не грущу, - и смотрит с улыбкой прямо в душу по-детски голубыми, но тоскливыми, глазами. Отвожу глаза, пожимаю плечами.
- А как тебя зовут?
Игнорирую. Он цитирует какие-то стихотворные строчки про жизнь и любовь. Насмешливо хмыкаю.
- Ну зачем ты так. - И вновь цепляет меня своими голубыми глазами. А в них тоска и надежда.
- Ну хорошо, тогда как говаривал Пушкин: "Что в имени тебе моем? Оно умрет, как звук печальный, волны, плеснувшей в берег дальний; как звук глухой в лесу ночном..."
- ... А меня вот Николай зовут... Я бомж. Семью потерял... Шесть раз сидел... - смотрит испытующе. - Выйду, и опять... И опять... А теперь - бомж... Но я не унываю. Ничего у меня нет... Вот только, - и тут его глаза светятся гордостью, - гитара есть. Она моя! - Гитара и правда, хороша.
А дальше все идет по сценарию, который не дает выпасть из реальности: философский разговор "за жизнь", плавно перетекает в "дайте попить, а то так есть хочется, что переночевать негде". И жалкий просящий взгляд... И брезгливая неуютность в душе от этого взгляда.
Самая мелкая купюра, оказавшаяся в моем кармане, явно больше того, на что он рассчитывал. Его обалдение резко переходит в восторг, восторг в хвастовство, и хвалится он мне же:
- Да я сейчас заработал больше, чем они там! - и кивает в сторону ребят в колоннаде Казанского, которые бренчат на гитарах: они только что выгребли у него всю собранную мелочь и прогнали с хлебного места.
- А что! Заслужил. Я же вон как подошел! Это же мое умение,- и в глазах смесь гордости, легкого презрения ко мне - лопоухой, и настороженности. Смеюсь:
- Заслужил! - оцененный, он вновь теплеет взглядом, в глазах появляется что-то заискивающее.
И я получаю по-полной: он поет мне песню, с трудом беря аккорды и извинившись за то, что не слишком трезв; благодарит, со слезой в голосе; читает стихи собственного сочинения (кстати, вполне складные) на тему "ты у меня одна и жизни нет без тебя". Я понимаю, что пора завершать общение. На прощанье, когда я уже ухожу, он ловит меня за руку и пронзительно заглядывает в глаза снизу вверх:
- Ты хорошая. Не из-за денег, а потому что добрая, - глаза у него синие-синие и тоскливые, как у бродячей собаки. А я отнимаю руку, прибавляю шагу, и соображаю, что в ближайшем кафе надо бы помыть руки с мылом, а то мало ли что. И слышу, как он зашелся надсадным влажным кашлем у меня за спиной.


ЭРМИТАЖ

Бродила, почти металась, по залам в поисках старых знакомцев - хотелось встретиться с теми, кого люблю, вживую, с глазу-на-глаз...
Красный будуар хлестнул по глазам китчевым обилием красного бархата и позолоты.
В зале Снейдерса (да простят меня голландцы) затошнило от обилия изображенной еды, буквально насиловавшей глаза...
Павильонный зал ослеп и скукожился, лишенный вида на Висячий сад - там идет реконструкция.
Зато итальянцы эпохи Возрождения утешили: Благовещенье Симона Мартини - с голубокожей, как инопланетянка, смятенной Марией; мадонна Литта Леонардо да Винчи в плаще, голубее итальянского неба; Пьетта Микеланджело...
Дальше... Дальше... Почти бегу по залам и анфиладам в поисках утешительного пластыря для души и глаз.
Взгляд старика с портрета (кажется, работы Гирландайо) поймал меня и притянул к себе. Подошла, заглянула ему глубже в глаза. Момент полного взаимопонимания. Через века. Кто сказал, что мир меняется? Меняется оболочка, но не суть.