Это сладкое слово - свобода!

Есть люди, которые пережили столько, что ничто больше их не пугает.
Они сильны своим умением стоять над: над обществом, над его правилами, над его принципами.
Они знают свои силы.
Границы невозможного отодвинуты от них очень далеко.
Они опасны и одновременно необычайно притягательны.
Мы знакомы, кажется, уже тысячу лет. А я все никак не привыкну к той силе, которой от него веет. И после каждой встречи с ним всякий раз еще долго прихожу в себя.
Мое «я» вдруг встает на дыбы в стремлении доказать, что я – тоже так могу: могу жить в полную силу и без оглядки, дышать полной грудью, с азартом рисковать и не бояться перемен…
Надышавшись одним с ним воздухом, я начинаю задыхаться в своей, давно ставшей привычной, жизни.
И потом долго, дни, а иногда недели, я мучительно втискиваю себя в обычные рамки.
И все эти дни, а то и недели, от планов, расписаний, графиков - меня мутит, от необходимости приноравливаться – раскалывается голова.
Иногда мы, как вчера, встречаемся в кафе.
Сначала молчим.
Я ковыряю длинной ложечкой во фруктовом салате, вылавливаю из розетки фрукты-ягоды, помешиваю трубочкой коктейль.
Он курит. Стряхивает пепел в пепельницу, долго смотрит вдаль.
Спокойно, привычно, комфортно.
Подруга моя говорит о таких – «друзья – те, с которыми есть о чем помолчать».
Он - из таких.
Потом – мы говорим.
Я – так, о своем, о девичьем. О «хочу», о «мечтаю», о «вот бы»…
Он – о том, что скоро лететь ему к черту на рога, потом к другому черту на другие рога.
На мое «о, Боже! опять?» пожимает плечами – ты же знаешь, это моя работа.
Я смотрю на шрамы на его руках, на жесткую линию губ.
Будто заметив мой взгляд, он смягчает ее улыбкой.
Улыбается, произнося – «Сашенька ела мороженое в точности как ты. Будто надеялась найти в глубине стакана клад».
- Я знаю, что это неприлично.
- Неприлично? Не знаю. Забавно – да.
С мягкой улыбкой произносит еще и еще: «Сашенька… Женька».
Рассказывает смешную историю, в которой еще есть Сашенька и Женька - дочь и жена.
Потом, чуть позже, говорит о своем последнем доме: о бесконечном бирюзовом океане, об исчезающем на восходе горизонте и лунных радугах. Говорит о «кукурузнике», на котором летает, когда он «там», об островах, которые стали ему домом.
И я как-то очень четко осознаю, что вот это было – до всего, а вот это – после.
Все, что «до» - мягко и окрашено в пастельные тона. То, что после – дико, необузданно, ярко.
Я вспоминаю, как когда-то, пережив все, он с гордостью сказал:
– Я выстроил свою жизнь заново.
Я знаю, это было чудовищно трудно. И я странно горжусь тем, что у него по-прежнему не дрожат руки и не тускнеет взгляд, как будто и я каким-то образом к этому причастна.
 
- Тебе там нравится? – спрашиваю.
- Нравится? – он победоносно улыбается. - Конечно. Разве может не нравиться свобода?
- Не может, - я наощупь ищу причину, которая дает ему ощущение, что ему все подвластно. Ищу, чтобы не собирать потом по кусочкам себя. - Но ведь между тобой и твоей свободой – всегда твоя работа?
Снова закуривает:
- Да. Всегда. И мне это тоже нравится.
Вдруг, поняв, прикрывает ладонью мою руку:
- Ну, какая же ты балда. У меня больше нет слабых мест. Ты же так давно меня знаешь. Больше – ни одного слабого места. Ну, вот, может, только ты, - смеется.
Я знаю, что все это – пустое. Он тоже знает.
Но от этих бессмысленных комплиментов всегда так тепло, что он за все наши встречи ни разу не отказал нам обоим в удовольствии разыграть и эту сценку.
- Я пропаду месяца на три. Может, четыре. Когда вернусь, из дома обязательно напишу, хорошо?
- Конечно. Если не напишешь – убью.
- Если не напишу – уже не понадобится.
Я не говорю – «дурацкая шутка». Я знаю, что это не шутка.
Он легко и много говорит.
Перечисляет перелеты, которые ему предстоят, коротко упоминает о том, последнем, далеком своем доме.
- Он так хорош – мой дом. Жаль, что ты видела его только на фотографиях.
- Ты слишком далеко его выстроил.
- Ну, да, - смеется. – «Где Вы шили костюмчик? - В Париже. - А это далеко от Жмеринки? – Две тысячи километров. - Надо же, такая глушь, а так прилично пошили!»
- Скажи лучше, какие у тебя планы?
- Работа.
- Я так понимаю, что про «потом» спрашивать бессмысленно?
Весело пожимает плечами:
- А ты знаешь, что будет завтра?
- Нет. Но всегда очень хочу.
- Хочешь что?
- Хотя бы просто знать, каким оно будет.
Вдруг наклоняется вперед. Отвечает серьезно, глядя в глаза:
- Таким, как ты захочешь.
И я верю ему. Вдруг. Всем нутром ощущаю, что так и есть...
Что с некоторых пор у него, по крайней мере, – все именно так.
И в этот же момент не просто понимаю, болезненно осязаю… что для того, чтобы стать свободным, как он, надо потерять столько, сколько потерял он, надо отказаться от того, от чего отказался он и пережить все то, что пережил он.
У такой свободы – очень высокая цена.
И я понимаю, что платить ее не готова.
Я понимаю.
Но все равно всегда после наших встреч, из раза в раз, изо дня в день болею, привыкая заново дышать общественно-одобренным воздухом.