Найди мне жену...

Найди мне жену…



 Этот гордый кавказский орел, предварительно начистив перья, залетал к нам в интернат каждый последний вторник месяца. Свой выходной день, отпуск, положенный за примерное поведение, он не тратил на житейскую суету, а, будучи хорошим отцом, ехал прямиком к детям.
 В интернате у него было две девочки: четырнадцатилетняя Брильянт, опростившаяся до Брони, и тринадцатилетняя Лиана, переименованная в Лею. Он никогда не называл их новыми именами и старался говорить с ними на непонятном гортанном языке, то ли желая утаить от других смысл  беседы, то ли, чтобы девочки в своей новой жизни не забыли  слов родного языка.
 - Мясо я пожарю сам, - говорил он, разбирая провизию, - а ты порежь помидоры вот с этой травкой, - и называл травку по-своему. Повторить название я бы не смогла. Готовую еду   он самолично делил поровну между всеми девочками, совершенно не выделяя своих дочерей.
 Если по какой-то причине ему не полагался выходной,  наша социальная работница возила девочек к нему на свидание. Сидел он в тюрьме города Рамле шестой год из назначенных двенадцати.
 Мысленно Натан уже составил прошение о помиловании и, на всякий случай, спрашивал, могу ли я подтвердить, что он хороший отец. Подтверждать или отрицать, вообще оценивать, мне не полагалось, но я согласно кивала головой, искренне желая ему и его девочкам добра и счастья.
 Так получилось, что, размечтавшись о досрочном освобождении, он начал мысленно вить  гнездо, в котором будет хорошо и ему, и его девочкам.
-  Новая жена должна стать, в первую очередь, матерью моим дочерям, пока свои дети не появятся.  В доме нужна хозяйственная женщина, - трезво прикидывал он, создавая идеальный образ  будущей подруги.
 
 Был вторник, последний в этом месяце: в интернат приехал Натан – папа Брони и Леи. Девочки еще не вернулись из школы.
 Разбирая провизию и с живым интересом рассматривая на свет виноградные гроздья, он сообщил, между делом, что скоро освобождается. Не совсем пока, под подписку, но девочек заберёт домой. Где он, этот дом, я не знала, а Натан продолжал:
- Без женщины в доме нельзя... А где ее взять? В тюрьме одни мужики, - и он подробно рассказывал, какая ему нужна женщина.  Выходило, что она может быть любая, только должна девочек любить, как своих, уметь готовить, убирать, стирать, гладить, шить.  Копать и полоть почему-то выпали из этого списка. К тому же, она должна быть грамотная, с образованием, чтобы девочкам в учебе помогать. К чести Натана, он умолчал о том, как она должна его лично любить и уважать, но просил посодействовать и найти такую Василису-премудрую. Я обещала подумать и у людей поспрашивать.
 Школьный автобус еще не пришёл, и интернат стоял пустой и тихий, обласканный весенним солнцем. Мы с Натаном сели пить кофе, и я сделала то, чего делать было нельзя:  спросила, что случилось с родной матерью девочек.
- Ничего с ней случилось! Живет себе! Меня посадила, и зажила припеваючи...
- Как живет? Где? Я думала, ее в живых нет...,- несла я полную чушь.
- Очень даже живая, к сожалению,- надавив на  " сожаление", отвечал Натан. - В Хайфе живет, 40 километров отсюда. И хорошо живет, курва!
- Почему же девочки в интернате? Почему она не приезжает к ним?-продолжала я лезть под кожу.  Натана понесло.
- На фиг они ей не нужны! Захочет, пусть новых рожает! А этих я ей не дал и не дам! Пусть рожает – мужики у нее есть!
 Натан грязно ругался, смаковал воображаемые подробности частной жизни этой незнакомой мне женщины, опять ругался и плакал. Он плеснул кипятку в остывший кофе, и взгляд его задержался на белом пластмассовом чайнике.
- Девочек я отправил гулять во двор. Я покормил их завтраком: творог, яичница, какао и поставил кипятиться чайник - вот такой же, белый, пластмассовый...
Сначала я ее даже не бил... Глаза Натана налились кровью, лицо же стало совсем белым.
- Пойду узнаю, что с автобусом,- засуетилась я, не желая слушать чужую исповедь.
- Сядь!- прошипел Натан. -Ты будешь слушать! Ты должна понять!
Спорить с ним в этой ситуации было бесполезно, убежать не получилось, значит надо приспосабливаться и тянуть время.Я знала, что дети вернутся вот-вот, поэтому покорно села.
- Я хотел покупать дом, из Баку я вывез деньги - 50 тысяч. Не шекелей, а зелени. Тогда это было больше, чем сейчас. Это был почти дом. Я считался безработным, получал пособие, и работал по-черному с утра до ночи. На стройке. Только спать домой привозили: часов в десять привезут, а в шесть утра снова забирали на работу. Деньги я положил в шкаф и сказал жене: береги! Она дома сидела, с девочками. Скучно ей стало, начала к гадалкам ходить, вроде про дом интересовалась, когда купим, где, за сколько... От этого и пошло все наперекосяк!
 Тут интернат наполнился детским шумом,  появились девочки.
 Завидев Броню и Лею, Натан  обмяк, злость   погасла, он заулыбался, обнажив золотые свои зубы, и весь опять просветился добротой и чадолюбием.
 Прошло часа полтора. Притупилась первая радость встречи, девочки со всеми вместе сели за уроки. Натан требовал, чтобы они все делали вовремя, невзирая на исключительность дня.
 Оставшись один, Натан погрузился в свои мрачные воспоминания, и я, опасаясь, что он продолжит вспоминать вслух, ушла в дальний конец коридора и стала разбирать огромные корзины детской одежды, возвращенные из прачечной. Знакомая механическая работа  дает возможность  сосредоточиться, о чем-то подумать. Я думала об этом любящем отце.  Мне казалось, что своей правильной любовью к девочкам он все ещё что-то доказывал той незнакомой  женщине, которая, возможно, совсем не была правильной, но до сих пор не стала ему безразличной.
   Я не почувствовала, как Натан приблизился ко мне.
- Пятьдесят тысяч – это много или мало?-тихо, чтобы девочки не услышали, но требовательно спросил он.
 Я не знала, что сказать: это, конечно, много, но, как говорится, не дороже жизни.
-Много,- тоже очень тихо сказала я.
-А она их потеряла – к гадалке на хранение отнесла. Та до сих пор их хранит где-то в Калифорнии. Вот за это я ее...
-Тихо! Я приставила палец к губам . -Девочки могут услышать, а я уже поняла.
Мое " поняла" просто взорвало его.
-Что ты можешь понять? Я знал ее с рожденья! Она мать моих детей!
 
 
 Месяцев пять я его не видела: один из его приездов совпал с моим выходным, дважды девочки с Ширли ездили к нему – он отпуска не получал. Закончились летние каникулы, и только перед самым праздником Нового года он появился.
Малиновые гранаты лежали поверх всех его покупок, показывая и доказывая, какой он заботливый отец.
-Как дела, сваха? – шутил, а может быть, и не шутил Натан. - Нашла мне невесту?
-Ищу, задача не из легких! Замуж не напасть, как бы замужем не пропасть!-отвечала я ему с подтекстом. Девочек еще не было, но школьный автобус должен был подойти с минуты на минуту.
-Ищи быстрее! Мне нужна...
  Снова он серьезно начал перечислять необходимые достоинства невесты, среди которых самое главное – стать матерью.

 Подъехал школьный автобус, интернат  ожил: наполнился голосами, шумом, музыкой. Натан жарил во дворе на шампурах мясо, кормил обильно всех без разбора: и своих, и чужих.  Зерна вычищенных гранатов рдели в тарелках, украшая собой праздничные столы,как принято на Кавказе.
 Сразу со всеми осенними праздниками  поздравил в этот день Натан. Поздравил и уехал, а жизнь в интернате продолжилась своим чередом.
 Перед Судным днем девочки в группе вдруг решили, что будут, как взрослые, держать пост: сутки не будут ни есть, ни пить.
 Интернат был  далек от религиозности, но явно наперекор традиции никто не шел.  На такие дни, как Судный, детей распускали по домам: пусть там решают, поститься ли, молиться ли...
  Оставалось десятка полтора детей, которым идти  некуда. Вот они–то и решили держать пост.
Броня и Лея были среди них.
 Для детей вопрос о посте не был связан с грехами и раскаянием. Для них это, скорее всего, было испытанием воли: смогу или не смогу. Если смогу – взрослый, а не смогу –  еще маленький.
 Перед Судным днем  расспрашивали сотрудников:
- Будешь держать пост?
Детям это было важно; по их наивному мнению, все хорошие люди должны в этот особенный  день держать пост и молиться. И все отвечали:
-Конечно, буду!
 Хотя переполненные тележки с покупками и очереди в кассах супермаркетов говорили об обратном.
  Соврать было проще, чем вступить в полемику о свободе совести.
 Нет, никто не отговаривал детей от поста. Их решение было  как бы одобрено взрослыми, которые и сами, якобы, непременно постятся в этот день.
 В канун Судного дня, с самого утра начали развозить интернатовцев по домам. Один переполненный автобус двинулся в центр страны и на юг, другой в Хайфу и на север. Никуда не уехали двенадцать детей: восемь девочек и четыре мальчишки.
 Младшему мальчику было шесть, а старшему 9 лет,- девчонки их относили к бесполой категории – дети. К ней же принадлежали и три семилетних девочки, так что взрослыми были только Броня и Лея, и еще три четырнадцатилетние девочки, тоже из моей группы. Они то и собрались строго держать пост с пяти вечера и до появления назавтра первой звезды. Двадцать пять часов воздержания! Казалось бы, не так уж много, но не все выдерживают!
 Не выдержала Броня. Ближе к вечеру, за два с половиной часа до исхода Судного дня она упала без сознания  посреди двора. Девчонки от скуки и для блага фигуры упражнялись со скакалками – кто больше нагонит.
Солнце  клонилось к горизонту, было  не жарко, а она упала и лежала без движений, пока не приехала скорая, вызванная воспитательницей Мири.
- Сильное обезвоживание, - сухо констатировала факт девушка-фельдшер. Броню подняли на носилки и загрузили в кузовок скорой помощи. Двери за ней закрылись, и никто из наших не видел, как ее оживляли.
 Все были подавлены происшедшим.
 Мири потребовала от оставшихся девочек немедленно выпить по два стакана воды из под крана, и требование это было выполнено как военный приказ: без обсуждения, точно и быстро.
 На следующий день я собралась ехать в больницу за Броней, которая чувствовала себя хорошо и была готова к выписке. Но из регистратуры больницы потребовали, чтобы приехал официальный опекун. К счастью, абонент был недоступен. Поехала Ширли. Социальный работник призван заменять недостающих членов семьи.
 В больнице Ширли приняла тоже "социальная дама" , на столе которой лежали все документы, связанные с выпиской, в готовом виде. Загвоздка состояла в том, что наша несчастная Броня, упавшая вчера в обморок из-за обезвоживания организма, оказалась на четвертом месяце беременности. Это показали анализы, подтвердило ультразвуковое обследование...но больница не решает вопроса, что с этим делать.
 Этот вопрос вместе со смущенной Броней, как мяч в игре, оказался на нашей половине поля.
 Первым делом, Ширли попросила Броню никому пока ничего не говорить. Это было совершенно излишним, Броня молчала уже три месяца. Три месяца она знала, но молчала, потому что не имела понятия, что, как и кому сказать. Она жила со страшной тайной, разгласить которую для неё означало позор, бесчестье, конец привычной жизни, и, может быть, физическую смерть. Она тянула время, но оно неумолимо работало против неё.
 Мы все были рядом, мы любили эту тихую девочку, заботились о ней, как умели, но нам и в голову не приходило, что у нее есть тайна, да ещё такая.
 Второе действие Ширли тоже оказалось излишним, хотя формально неизбежным: она пошла к директору интерната. Он был мужчиной, и у него возникло три банальных мужских вопроса. Первый – кто ОН? Второй – можно ли сделать аборт? Третий – куда ЕЁ можно быстро и бесшумно перевести?
Завершая неприятный для него разговор, директор посоветовал Ширли, девушке молодой и незнающей жизни, работать в контакте со мной, женщиной зрелой и мудрой, и попробовать как-то по-женски быстро найти правильное решение. О расходах он велел не беспокоиться, и из этого становилось совершенно понятно, какое из решений он считал правильным.
 Ширли ушла в свой крошечный  кабинетик, заварила крепкий кофе, покурила в форточку и начала принимать детей. Этот распорядок никогда не менялся. Быстро и неэмоционально Ширли отработала с двумя маленькими мальчишками, потом настала очередь Леи. Непроизвольно Ширли смотрела на Лею по-другому, не так, как прежде.
  Она думала о том, какая беда вот-вот свалится на неё, о том, что Лея останется в интернате совсем одна, о том, что будет с Броней... Ширли и не заметила, как большая предательница-слеза выкатилась из ее коровьего глаза. Слезу увидела Лея и бросилась на помощь. Она не пыталась узнать, кто обидел Ширли, она готова была защищать ее от всего человечества. Девочка даже заикалась, пытаясь объяснить , как любит Ширли, какая Ширли замечательная. Лея прижалась к Ширлиному плечу и почти прошептала:
-Я и папе сказала, когда он приезжал, чтобы женился на тебе. Я такую маму хочу! Ты на свете  самая лучшая!
Выговорив это, Лея залилась счастливыми слезами человека, снявшего камень с души, разделившего свою мучительную тайну с самым дорогим и любимым человеком. Ширли встала во весь свой небольшой рост, ребром ладони вытерла еще влажную щеку и отрезвляюще-холодным деловым тоном переспросила пребывающую в катарсисе Лею:
-Что ты сказала своему отцу? Я не ослышалась?
 Это было хуже отповеди Онегина. Слова сами по себе не имели уже никакого значения: они ничего не смягчали и не сглаживали. Лея выскочила от Ширли, не оглядываясь и не озираясь по сторонам. Все вокруг не имело смысла, смыслом был наполнен только голос Ширли:" Я не ослышалась?". Лея ворвалась в свою комнату, повалилась на кровать лицом к стене и так пролежала до вечера, пока не уснула до утра. Она не отвечала на вопросы, молчала, и даже Броня не вытянула из неё ни одного слова объяснения. Так они провели весь остаток дня:молча, рядом, но не вместе. У каждой из них, если нельзя кричать, было о чем молчать.
 Сразу с двумя крупными новостями пришла ко мне Ширли. Первой была более свежая, и не требующая действия. Ширли и негодовала и смеялась одновременно, представляя Натана в качестве жениха, а себя в качестве мачехи.
Не зная второй новости, я вместе с ней осмысляла первую. Мне было безумно жалко хоронить несбыточную мечту о семейном счастье наивной Леи, но я отлично понимала, что Леина мечта - беспардонное вторжение в  жизненное пространство Ширли. Для меня было аксиомой, что судьба Ширли и судьба Натана –две параллельные прямые, которые никогда не пересекутся в пространстве, сколько их не продолжай. А притягивая одну к другой, их надо очень искривить, если не сломать вовсе. Вариант был абсурдный, но искренний, и не было у меня слов, способных успокоить и примирить с реальностью бьющуюся в конвульсиях Лею. Броня, молча, сидела около неё, и это был максимум человеческого участия, который   выдерживала Лея.
 Вторая новость не шла ни в какое сравнение с первой.  Ситуация была мутной, и на первый директорский вопрос: "Кто ОН?" ответа не было. Не было вообще никого. По сроку мы поняли, что имеем дело с последствиями отдыха в летнем лагере, но мы ничего не знали о курортных романах наших девочек, а приступать к Броне с распросами в сложившейся обстановке не имело ни малейшего смысла.
 На "спасительное" предложение сделать аборт она отреагировала категорическим отказом, да и срок уже был слишком солидный.
Тогда со стороны социальных работников поступило новое предложение: готовить Броню к тому, что после родов она откажется от ребенка. Желающих усыновить новорожденного всегда много. А мы должны подготовить девочку к этому решению, объяснить простые житейские истины, мол где и на что жить, сама еще ребенок: ни образования, ни специальности, ни семьи...
 Броня никого никогда не перебивала, не останавливала, ни с кем не вступала в спор. Она сидела и молчала. Может быть она нас слушала, а может быть и нет. Единственное, что Броня сказала четко и внятно, даже не просительно, а требовательно – это, чтобы мы пока ничего не говорили отцу.
 Броня, как все, ходила в школу, готовила домашние задания,   смотрела бразильские сериалы и израильскую мыльную оперу под названием " Любовь за углом", но при этом была совершенно закрыта для бесед о её собственной жизни и, по-видимому, не очень удачной первой любви. Казалось, что она чего-то ждет, зачем-то тянет дорогое время, боится принять какое-то решение... А какое это решение? О чем она думает?
 Мы боялись даже между собой озвучивать эти опасения, и ночного сторожа просили приглядывать по ночам получше, как бы  девочка не натворила глупостей.
 Лея тоже изменилась.Казалось, что горечь разочарования она тщательно пережевала и выплюнула насовсем. Даже рот прополоскала, чтобы привкуса не чувствовать. Она начала наращивать защитный панцирь, и всем стало неуютно рядом с этой маленькой рептилией.
 Мы так и не узнали, кто ОН, пока он сам по его собственному желанию не появился в интернате. Приехал он на маленькой, серенькой , изрядно помятой "Пежопочке", идеально вписавшейся в общий вид нашего автомобильного парка. И сам он был мелковат и сероват для той важной роли принца на белом коне, которую мы все отводили ему в Брониной драме. Броня же, видимо, смотрела на него другими глазами. Она просияла вся, еще когда он только у калитки со сторожем объснялся: Кто? К кому? На сколько времени? Просияла и бросилась бегом в комнату причесываться, подкрашиваться, душиться, чего не делала давным-давно. И когда он вошел в холл и попросил позвать Броню, она не бросилась к нему навстречу. Броня еще минут пять не выходила: держала паузу кокетливо, или себя готовила к этой встрече, этого
никто уже не узнает. Но вышла она легко и непринужденно, будто они только вчера вечером расстались.
-Привет, Джонни! Как делишки?
-Привет, вчера вернулся из Таиланда , дай, думаю, к тебе заскочу...
И они продолжали эту светскую беседу на диване возле телевизора, улыбались, шутили по-своему, будто не существовало никакой беременности, будто все в отношениях между ними было легким, чистым, простым и ни к чему не обязывающим. Они даже не пытались уединиться, все вокруг их вполне устраивало, или, может быть, не имело никакого значения.
 Броня держалась свободно и уверенно, поэтому выглядела старше. А я гадала, сколько же лет этому потенциальному папаше. По виду лет семнадцать, но он за рулем не новичок, и в Таиланд обычно летают после армии...Сколько же? 20?
Нет, совершеннолетним он явно не выглядел, но, видимо, все-таки был.
На пламенно влюбленного Ромео он походил мало, на его лице не было даже бликов какого-либо сильного чувства, но и на бесчувственного подлеца-серцееда он явно не тянул. Так себе обыкновенный парень, не урод и не красавчик, не семи пядей во лбу, но и не дурачок. Сам себе на уме, будто фига в кармане спрятана.
 Приехал он ближе к вечеру, и ни директора, ни социальных работников в интернате уже не было,- все разъехались по домам. Я не знала, как себя повести. По всему выходило, что роль родительницы мне придется брать на себя.
Ведь не простят мне назавтра, что ни адреса не записала, ни паспортных данных не взяла. Прослушала бессмысленную беседу и не вставила ни одного разумного слова.
 Я поняла шестым женским чувством, что Броня сама ничего ему сегодня не скажет, побоится спугнуть свое ненаглядное счастье навсегда. А еще я про Броню точно знала одну вещь: для нее беременность не означала всего того, что она означает для людей взрослых. Ей было известно, что она беременна, но она этого не понимала. Она не осознавала, что назад хода нет, и не задумывалась о том, что впереди. Для нее беременность не была ни радостью будущего материнства, ни трагедией с молоду искалеченной жизни. Простые житейские вопросы типа, где жить, на что жить, кто тебе поможет, были пока что для нее пустым звуком. Всю ее сознательную жизнь тарелка с едой трижды в день появлялась перед ней, все проблемные вопросы кем-то решались, все как-то устраивалось. Казенное воспитание стремится изо всех силенок вернуть не очень счастливым от рождения детям счастливое и беззаботное детство. Это, как правило, порождает сначала неистребимую веру в то, что все будет хорошо всегда, а потом неизлечимое разочарование во взрослой жизни, в которой все всегда плохо. Краски при этом только контрастные: белая и черная.
 Для начала я пригласила Броню и ее Джонни на кофе. Кофе уже был готов, его аромат явно доминировал над остальными запахами жилья. К кофе я выставила из запасника печенье и вафли – деликатесы по понятиям интерната.
Не ответить на такое приглашение было просто невозможно, и мы втроем интимно расположились в углу за холодильником, который как ширма отделял этот крошечный уголок кухни, превращая его в святая святых. Здесь решались все самые сложные вопросы, совершались трудные признания, давались обещания и даже клятвы, но Джонни вряд ли знал о значимости этого закутка и, потягивая мой кофе, с любопытством озирался по сторонам.
   Я достала свернутый вчетверо лист бумаги и, выразительно взглянув в Бронины счастливые глаза, попросила ее отнести это письмо срочно в группу "Чайка", расположенную в самом дальнем от нас конце интерната, и лично передать в руки воспитательницы Сегалит. Броня умоляюще посмотрела на меня и попросила послать кого-нибудь другого, но я была тверда в своем решении сейчас же поговорить с этим Джонни, поэтому без особых эмоций сказала:
-Ты же знаешь, детка, что такие вещи я не могу доверить кому попало, и пожалуйста дождись, пока Сегалит ответ напишет, чтобы дважды не бегать!
А я пока с Джонни познакомлюсь.
 Вероятно, мое напористое " познакомлюсь" успокоило её, и она ушла, оставив мне на растерзание своего ненаглядного. Я же совсем не знала с чего начать, поэтому начала с банального допроса:
-Где и когда вы познакомились?
-Сколько тебе лет?
-Есть ли у тебя родители? Кто они? Где живут?
 С торопливостью двоечника, которому по ошибке задают легкие вопросы, на которые он знает, как правильно отвечать, Джонни подробно ответил на все мои вопросы и только после этого сам уставился на меня с любопытством: что все это значит?
-А это значит,- сказала я, - что ты, мальчик, влип в очень нехорошую историю.
Броне четырнадцать лет, а за совращение малолетних дают до пятнадцати! Она ждет от тебя ребенка, через пять месяцев ты станешь отцом, и я хочу встретиться с твоими родителями прежде, чем предприму следущий шаг.
Я вошла в роль и не стала объяснять ему, что шаги предпринимаю вовсе не я. Выяснив личность совратителя, шаги предпримут социальные службы, директор. И, кроме того, свои шаги может предпринять папа Брони, которому нечего терять и который не очень верит в правосудие. Это пока он ничего не знает в дальнем своем далеке, но шила в мешке не утаишь!
 Мальчик сидел подавленный. Было видно, что сказанное его ошарашило и озадачило, и он вертел всеми своими извилинами, не зная, как быть дальше. Тут вернулась Броня. Джонни совсем по-другому взглянул на нее и сразу спросил:
-Это правда?
-Да,- совсем тихо ответила Броня, опустилась на стул и беззвучно заплакала.
Джонни встал, подошел к ней сзади, обнял за плечи и очень весело сказал:
-Чего ревешь? Радоваться надо, к свадьбе готовиться! Завтра, нет послезавтра, мои родители сватать тебя приедут!
-Дай- ка мне на минутку твой паспорт, жених,- потребовала , а не попросила я,- мне надо кое-что посмотреть.
 Поверить в серьезность и искренность его решения жениться на Броне, принятого поспешно и не без воздействия той угрозы, которую я косвенно высказала, мне было трудно. А ну сейчас сядет в свою "Пежопочку" и поминай как звали... А про семью и родителей тоже все слишком складно рассказал!
Броня смотрела на меня с укором, мол, как тебе только не стыдно в такую минуту... Я же была непреклонна и, получив в руки паспорт и водительские права, все сверила и записала на отдельном листке и номер паспорта, и дату рождения, и адрес проживания. Так то оно вернее.
 Новый поворот событий скорее озадачил, чем обрадовал, наших социальных работниц и, в особенности, директора. Конечно, по-человечески за Броню были рады, ведь истории со счастливыми концами в жизни приключаются не часто. Но все взрослые знали, какова процедура заключения брака, и понимали, что в раббануте потребуют присутствия матери невесты. Именно она, мать, должна подтвердить еврейство невесты, необходимое для брачной церемонии. Без нее даже заявление у молодых не примут.
 Значит, необходимо ее срочно найти, ввести в курс дела, подготовить к пред- стоящей миссии. Мать жила в 40 километрах от интерната, но не видела обеих своих девочек целых шесть лет. Как она поведет себя в этой ситуации, никто не знал. Никто не знал и того, что она из себя представляет. А от этого зависело, как с ней говорить, как с ней себя вести. Однако, времени на размышления не оставалось, надо было действовать. И наши социальные работницы превзошли самих себя: по официальным и неофициальным каналам они за считанные часы собрали обширное досье на проживающую в Хайфе гражданку Абрамову Сару Зариповну, 1974 года рождения, разведенную, мать двоих детей, имеющую 45% нетрудоспособности и получающую социальное пособие в размере прожиточного минимума. Был установлен ее адрес, очерчен круг знакомств. Даже номера трех ее мобильных телефонов были аккуратно записаны на обложке новой " социальной папки." Всех удивило, что у нее три мобильника, но оказалось, что все они отключены.На следующий день нашли четвертый – он еще работал. Разговаривать с ней попытался директор, но из этого ничего не вышло. Она откликнулась на имя, и директор стал объяснять ей, кто он и откуда. В ответ раздался истеричный крик:
-Я не понимаю иврита, ло йодат иврит!
-English? – вежливо поинтересовался директор, но Сара не уловила разницы в незнакомых языках и отключилась.
 Гудки из телефонного аппарата поставили перед нашей администрацией новый барьер – языковой, и я спросила у Брони,- Лея могла забыть,- говорит ли мать по-русски. В ответ услышала неуверенное "да", с поправкой "немного".
Вот тут и пригодился непонятный гортанный язык, на котором Натан разговаривал со своими девочками. Только этот язык до конца понимала их мама, только он мог вывести Броню и Лею из пустыни детского одиночества к почти пересохшему роднику материнской любви.
 Текст телефонного разговора нашей Брони с её мамой рождался в муках, и муки эти были коллективными. Старался весь социальный отдел интерната: от исхода этого телефонного разговора, возможно, зависела жизнь Брони, её счастье, её судьба. Нужно было так построить разговор, чтобы подчинить эту незнакомую женщину нашей воле, заставить её приехать к нам. По замыслу Броня должна была сказать всего несколько фраз, не позволяющих вступать с ней в диалог. Она должна была провести разговор очень четко и требовательно, назначить конкретное время встречи, но ни в коем случае не открывать её причины.
 Такая задача казалась авторам текста совершенно реальной, тем более, что сам текст разговора был написан крупно и четко печатными буквами и лежал рядом с телефонным аппаратом. Задача эта была посильной для любого постороннего человека, но не для Брони… Телефон поставили на громкоговоритель, хотя это было совершенно ни к чему: никто из присутствующих не понимал родного языка Брони и Леи. Ширли набрала номер и передала Броне трубку.
 Услышав мелодию материнского "Алло!", Броня всхлипнула, попробовала произнести заготовленную первую фразу, но осеклась. Она просто попала под гипноз материнского голоса, который лился из трубки как горный ручей: бурно, непринужденно и беспрерывно. В короткие и редкие паузы Броня то ли вздыхала, то ли с чем-то соглашалась, произнося незнакомое " ёх!", которое для нас звучало как очень понятное "Ох!".
 Управлять потоком Броня явно не могла, но в какой- то момент ручеек её собственной речи проронил несколько капель в материнский ручей, и большой ручей радостно принял эти капли, закружился вокруг них, потребовал еще и еще… Мы не понимали слов, но следили за интонацией разговора. Когда разговор подошел к финалу, мы уже знали, что всё получилось.
 Сара приехала на следующий день после обеда. Выглядела она как навьюченная южноамериканская лама, - с верблюдицей Сара не совпадала по габаритам. Её каблуки прогибались под тяжестью поклажи - в больших сумках лежало всё то, чего недополучили девочки за шесть лет её отсутствия, за шесть лет отсутствия материнской любви. Весили Сарины сумки больше, чем сама Сара. Девочки выбежали к ней навстречу. Добежав, уткнулись в неё, а она обняла их обеих, как крыльями прикрыла.
 Когда они наконец поднялись в группу, я вышла навстречу и, гостеприимно улыбаясь, по-русски сказала:
-Здравствуйте, будем знакомиться, я - воспитательница Ваших девочек Клара!
-Здравствуй, я - Сара. Дай вода пить! - услышала я в ответ и поняла, как же была права Броня, когда на мой вопрос, говорит ли мама по-русски, она деликатно ответила, мол, да, немного. По-русски совсем немного, а иврит не знает вовсе. Заводить с ней любой разговор о девочках не имело никакого смысла, ведь они же и будут этот разговор переводить. Я напоила Сару холодной минералкой и отпустила к тяжелым сумкам с подарками. Все девочки в группе получили по пачке жевательной резины и по заколке для волос. Это не очень полезные вещи, но все были довольны, ведь ощущение радости создают именно бесполезные вещи.
 Броня и Лея были заново одеты и обуты, получили по золотым серьгам и по колечку, и, что было просто удивительно, всё было настолько впору, будто эта Сара все размеры наперед знала. Девочки то и дело обнимали или даже целовали Сару, сидели, взявшись за руки, будто и не было шести лет её полного отсутствия. Сара говорила мало, да и речь её всё равно оставалась непонятной, но было ясно, что она принесла с собой в этот дом праздник, которого так долго ждали, что не могли поверить, что он уже наступил.
 Кроме того, она принесла большой домашний слоёный торт, шоколадные конфеты, заварила индийский чай и всех девчонок усадила за стол угощаться. Получилось у неё это быстро и ловко, все поняли её без слов.
 За общим сладким чаепитием застали нас родители Джонни. Они приехали знакомиться с новой родней, но это знакомство явно не входило в их личные планы, его навязал им Джонни. Всем своим видом они непреднамеренно демонстрировали отчуждение от ситуации, хотя и широко улыбались, как белые колонизаторы в деревне темнокожих аборигенов. Джонни стоял возле отца, нарядный и надушенный, и только подмигнул Броне из-за отцовской спины, но не подошел.
 Главный разговор должен был произойти в кабинете директора, куда и перешли все взрослые, включая Джонни и Броню. Только я осталась в группе с остальными девочками.
 Разговор у них продолжался больше часа, Броня сидела рядом со своей мамой и всё ей переводила. Ширли потом, пересказывая, что и как там было, съязвила по поводу Сары – сидела с таким достоинством, будто член Совета Безопасности с правом вето, и не проронила ни слова.
 Джонни со своими родителями сразу же уехал, и Сара засобиралась. По ней было видно, что она очень довольна проделанным, но видит перед собой огромное непаханое поле, которое ей хочется перепахать вдоль и поперек. Сара, несмотря на языковую отчужденность, мне понравилась. Она совсем не походила на ту женщину, о которой говорил Натан. Она была настоящая, с чувствами и достоинством, и что могло вынудить её не видеться с девочками целых шесть лет, а потом прилететь по первому их зову, я не могла понять. Возможно, она винила себя за то, что оставила их без отца, без дома, испортила им жизнь, которую сама же дала. Это всё только мои догадки, а Сара мыслила совершенно по-своему, без рефлексий и прагматично. Уже через два дня она снова появилась в интернате и привезла необходимую справку из раввината Хайфы о том, что Броня незамужняя. Без этой справки не открывают папку для новобрачных. А еще она опять привезла множество не очень полезных вещей, вроде кока-колы, домашнего печенья с орехами и варенья из алычи, и новость, от которой Броня побледнела и чуть не упала в обморок: папа уже знает.
 Сара всё самое трудное взяла на себя. Нет, она не говорила с Натаном лично, но она поручила сделать это его старшей сестре, с которой всегда была дружна. Натан теперь знал всё. Первый удушающий и безрассудный гнев он пережил в своей камере: он не спал целую ночь, он наказывал обидчика Брони, карал саму Броню, опозорившую семью, обесчестившую себя и своего отца. К утру он устал мстить, обмяк, подобрел и уснул, и во сне увидел себя карабкающимся по крутому горному склону над пропастью с крошечным живым свертком, под рубахой, рядом с сердцем. Камни срывались из-под его ступней, ладони кровоточили от порезов и ссадин, но Натан карабкался наверх.
Склон был темно-базальтовый, вокруг нависала сырая мгла, и не было ни ветра, ни света. Где-то наверху стояли его родители с Сарой и молча смотрели на него, без укора, без вопроса во взгляде. Натан карабкался изо всех сил, а дитё плакало у него под рубахой, возле самого сердца.
 Прошло еще два дня счастливого предсвадебного ожидания. Броня ждала, что приедет Джонни, но приехал Натан. Он приехал, как обычно, с полезными фруктами и соками, и вел себя так, как будто ничего не произошло и не изменилось. Броня понимала: он не знает, как говорить о том, что произошло, но и у неё не хватало смелости начать разговор. Натан пробыл в интернате совсем немного, накормил всех витаминами, оставил на всякий случай номер какого-то мобильника, по которому его всегда можно найти, и уехал. О своей невесте он в этот раз не спросил, не до того было, ведь главной невестой стала его старшая дочь – Броня.
 Справка из раввината Хайфы, привезенная Сарой, означала, что со стороны невесты решены все формальные вопросы: подтверждено еврейство матери, два свидетеля удостоверили, что знают Броню и она незамужняя.
 Скорость, с которой Сара проделала всю эту работу, вызывала удивление. Ждали, когда такую же справку привезет Джонни, тогда можно и заявление подавать, а с местным раввином директор интерната уже поговорил - дело житейское, тянуть не надо, чтобы под хупой не бросался в глаза живот невесты. Ждали Джонни, но он не появлялся у нас уже ровно неделю, только текстовые сообщения для Брони по Интернету присылал ежедневно, мол, люблю, скучаю, жду встречи. Это обстоятельство всем, кроме самой Брони, казалось подозрительным. Расстояние в 20 километров любящий человек даже пешком преодолеет, чтобы увидеть предмет своей любви, а тут и автомобиль под крыльцом…Я вспомнила "белых колонизаторов", трусость Джонни в присутствии собственных родителей и гневно взглянула на компьютер: сообщения можно посылать хоть откуда. И я, к сожалению, оказалась права.
Вечером того же дня, когда Джонни с родителями посетил наш интернат, он вылетел за пределы страны. Не имело никакого смысла узнавать, куда и насколько. Для Брони – навсегда. А его сентиментальная ложь существовала только для усыпления бдительности, давала ему время для маневра. Одновременно с этим нашим открытием прекратились и сообщения для Брони по Интернету – очевидно Джонни почувствовал себя вне досягаемости, хотя никто и не стремился его настичь.
 Через две недели Сара забрала Броню и Лею из интерната. Довольно быстро она смогла добыть все необходимые справки и разрешения, чтобы снова стать матерью своих девочек.
 В её дом, по слухам, и вернулся после освобождения Натан. Он стал набожным и суеверным, и, когда Броня в положенный срок родила сына, настоял на её отказе от родительских прав и вместе с Сарой усыновил дитё.
Он утверждал, что видел вещий сон и знает, что должен делать.
 Лет примерно через пять-шесть я была на экскурсии в Иерусалиме. Пока те, кто этого хотел, пристраивали в Стену плача записочки с просьбами к богу и молились об исполнении желаний, я сидела на скамейке напротив Стены и курила. Я просто ждала свою группу и разглядывала прохожих.
 Мимо почти прошла худощавая молодая женщина, в длинной юбке и парике, но с хорошей коляской и еще двумя маленькими нарядными детишками. Боковым зрением она заметила меня и сразу остановилась, чтобы что-то поправить у младенца. Не проронив ни слова, только глазами она поздоровалась со мной, показала своё потомство и продолжила свой маршрут. Это была Броня, но совсем другая, почти инопланетная.
 Я порадовалась за неё: она нашла себе команду, она снова в игре. Видимо, тренер в этой команде мудрый, добрый и снисходительный.