Оппозиционеры

Оппозиционеры

Петрович забил свинью. Соучастник утреннего убийства сосед Михеич сидел рядом с ним за столом и поддерживал светскую беседу, периодически кося лиловым глазом на пузатый матовый бутыль, содержимое которого задавало общению простецкий и непринужденный тон. Кроме того, стол был уставлен чарками и шкварками в лучших традициях отечественной социальной рекламы. Петрович только что достиг той, самой блаженной степени сытости, когда употребление еще одного куска свеженины почти автоматически повлекло бы за собой расставание со всем мясом, съеденным непосредственно до этого.
 
В голове Петровича родилась трезвая, подкупающая новизной мысль. «Вы…вы…», – увлеченно начал он развивать идею. «Петрович, ты чего, ошалел? Чё ты ко мне на Вы-то?», – изумился сосед. «Вы…вы…выпьем?» – справился с проклятой фонетикой Петрович. Предложение было встречено с энтузиазмом. Раздались звяканье и бульканье, а следом – два характерных, профессионально исполненных выдоха.
 
Далее, как в лучших домах, разговор зашел о погоде. «Моя баба говорит, – отнесся к Михеичу хозяин, – погода завтра будет, того… хорошая». «И…и-и…ик! – раздалось из глубины души Михеича. – И…и я слыхал…дык, ну что – хорошая. Але ж могёт быть и дождь».

«Але ж…» Михеича доводило неподготовленных собеседников до нервных срывов. Кто-то злой однажды попытался ударить Михеича ниже пояса, ласково заявив ему: «Ну и умный же ты мужик, Михеич!» На что тот довольно отозвался: «А то!», после чего философски продолжил: «Але ж…». После чего все окончательно поняли, что Михеича на мякине не проведешь и перестали звать в компании. И только Петрович находил с ним общий язык, несмотря на полемическую неадекватность соседушки. Их души сроднились на почве всепоглощающей любви к «бацьке-прэзідзенту» и беззаветной веры в достижения колхозного строя. «Бацька» вещал, что не надо верить глазам своим, глядя на успехи недожатых фермеров. Петрович с Михеичем очень боялись, что колхозы «раскідаюцца», и искренне желали последнему оставшемуся в районе кулаку-мироеду солнышка засушливым летом и дождичка в мокрый год.
 
Заговорили о делах. Назавтра местный коммерсант Людвикович ехал в Минск. Несколько лет назад Людвикович приобрел в воинской части списанный по дряхлости «КамАЗ», произвел его конверсию, превратив бывшую мобильную радиостанцию в склад, он же киоск, откуда торговал по окрестным деревням свежим хлебом, селедкой, жвачками, дешевыми шоколадками, таявшими в руках, а не во рту, и прочим недорогим товаром, отродясь не водившимся в местном сельпо. С точки зрения колхозников, Людвикович был буржуем и кровопивцем, но народная тропа к его лавке почему-то не зарастала.

Он без лишних разговоров согласился взять с собой Петровича, Михеича и четвертованную свинью. Свинью Петрович собирался реализовать по спекулятивной цене на столичном Комаровском рынке. Что до Михеича, то ему уже давно позарез нужна была куртка. Штопая очередную дырку на когда-то еще батей носившемся кожушке, Михеич живо визуализировал большую, обязательно «дутую», теплым пухом набитую куртку, в которой не стыдно хоть в клуб, хоть на свадьбу. Куртка являлась во снах и фантомом витала в воздухе днем. А еще Михеич связывал со столичным турне осуществление мечты о паре кирзовых сапог.

Когда-то обеспечением сельских жителей сапогами занимался маленький толстый прапор из соседней воинской части. Неизвестно, до какого предела распространялись коммерческие интересы ловкача-прапора, но факт тот, что все население близлежащих вёсок пасло коров в общевойсковых защитных комплектах, а на свадьбы стало хорошим тоном ставить безразмерные палатки цвета хаки. Однако в один из дней у ворот скромной трехэтажной обители, служившей прапору пристанищем, остановилась машина типа «козел». Двое мужчин в штатском галантно, под руки, свели прапора с высокого резного крыльца, усадили между собой на заднее сиденье, и дальнейшая судьба благодетеля осталась белым пятном местной краеведческой истории. Много кирзовых сапог износилось с тех времен, а сельпо не торопились проводить маркетинговые исследования спроса осиротевших сельских потребителей.
 
«И…и-и…ик! – очередной раз интимно сообщил внутренний голос Михеича. – И…и-ишо по одной и спать?» Но Петрович его уже не слышал. Его заросшая щетиной физиономия покоилась в миске с потрохами. Сладкий мясной запах приятно щекотал ноздри, и Петровичу снилось, что на вырученные со свиньи деньги он приобрел белую «Ниву», точь-в-точь такую, как у председателя. Петрович вальяжно рулил по проселочной дороге, а мурзатый фермер с завистью смотрел на него из окошка самодельного трактора. Петрович ехал на «Дажынкі», куда был приглашен почетным гостем как знатный труженик-передовик…

Всю дорогу до Минска мужики проспали на предложенных сердобольным Людвиковичем старых фуфайках. Зато когда коммерсант распахнул дверцы грузовика возле Комаровки, их вид уже можно было с некоторой натяжкой назвать божеским. Михеич делово надвинул на лоб кепку. Петрович собирался повторить жест, но вспомнил, что когда намедни он выбрасывал навоз из опустевшего свинарника, не признающий авторитетов петух, сидевший на импровизированном насесте у него над головой, цинично накакал на единственную приличную петровичеву кепку. Кепка пришла в негодность, и Петрович с досады напялил с утра лыжную шапочку сына. Бумбон шапочки был белым, ниже она была красной, и уже в самом низу головной, с позволения сказать, убор украшала белая полоса. Петрович не был стилягой и, досадливо сплюнув, забыл о шапочке. Знай Петрович наперед, какую роль сыграет шапочка в его судьбе, он бы приехал сдаваться столичному городу с непокрытой головой.
 
Мужики попрощались с торопившимся закупить новый товар Людвиковичем, Михеич помог соседу дотащить тушу до торговых рядов, а затем они занялись каждый своим делом, уговорившись о времени встречи.

От шуб, дубленок и курток рябило в глазах, но свою, заветную, Михеич узнал сразу. Влезши в куртку, Михеич тут же похорошел и проникся самоуважением. На спине изделия хунвейбинов гордо рдела надпись «Bullshit». «Импорт!» – с уважением подумал Михеич, распарывая подкладку старого кожушка, чтобы извлечь оттуда вырученные с продажи колхозу картошки деньги. Он долго бродил по рынку, щеголяя покупкой и высматривая кирзовые сапоги. При всем многообразии выбора, сапог Михеич так и не обнаружил. Однако это уже не могло омрачить душу счастливого обладателя новой куртки. Душа пела и переливалась всеми цветами радости.
 
Тем временем Петрович довольно быстро распродал все мясо и к приходу Михеича с легким сердцем наслаждался бутылочкой пивка, с интересом разглядывая суетливых горожан. Соседи обменялись впечатлениями и не спеша двинулись по направлению к станции метро «Площадь Якуба Коласа».
 
С площади доносился неясный приглушенный гул. Приблизившись, сельчане увидели, что площадь полощется сотнями бело-красно-белых, синеватых и еще каких-то совсем непонятных флагов, пестрит транспарантами и бурлит эмоциями. Лица участников митинга были совершенно трезвыми и какими-то отчаянно-решительными. «Беларусь – в Европу!» – скандировали манифестанты и добавляли в рифму нечто, заставляющее холодеть от ужаса неискушенных в политических баталиях деревенских мужиков. «Нечто» откровенно отнимало честь, а заодно и достоинство у одного «выросшего среди животных и растений», а потому весьма непосредственного высшего существа, которое периодически озвучивало по национальному радио и телевидению собственного изобретения афоризмы, наподобие: «Я свою страну за цивилизованным миром не поведу». Читающие исключительно «районку» мужики имели несколько отдаленное и одностороннее понятие о цивилизованном мире, представляя его со слов кумира сборищем убийц и насильников, империалистов и нищих на парковых скамейках, наркоманов и – срам сказать – проституток. Поэтому цивилизованный мир их совсем не прельщал, да и не задумывались они о таких глупостях. Кроме того, с точки зрения Петровича с Михеичем, Беларусь и так находилась в Европе, о чем демонстрантам стыдно было не знать.
 
Тем временем события начали стремительно развиваться. Вокруг площади из ниоткуда вдруг появились многочисленные бело-синие автобусы, откуда стали выпрыгивать дюжие ОМОНовцы в касках и бронежилетах, вооруженные щитами и дубинками. ОМОНовцы привычно принялись хватать демонстрантов и не в меру любопытных журналистов и распихивать их по «воронкам». Большинство митингующих явно не желали вести себя так же сознательно, как смирные овечки перед закланием, и повсеместно стали возникать жесткие стычки.

Лихорадочная волна любопытства подхватила Петровича с Михеичем и перенесла совсем близко к тому месту, где грязно-бурая пена ненависти поглотила людей, и кое-кто из них людей напоминал уже очень, очень отдаленно. В двух шагах от ротозействующих сельских жителей двухметровый ОМОНовец левой рукой держал за длинные волосы молодого парня, а правой – тренированными движениями выбивал из него дубинкой оппозиционную дурь. Парень извивался и пытался вырваться. Как уже отмечалось, Петрович читал правильные газеты и знал, что милиции надо оказывать содействие. Поэтому он с самыми благородными намерениями приблизился к вспотевшему блюстителю порядка. «Слухай», – благожелательно тронул ОМОНовца за плечо Петрович. ОМОНовцу очень не хотелось отвлекаться от любимого дела, но белорусское слово болезненно резануло его ранимую нервную систему. «Националист проклятый, – моментом сообразила безликая голова под шлемом, – да еще руки распускает, гад!»
 
Первым, что бросилось ее обладателю в глаза, когда он обернулся, была бело-красно-белая лыжная шапочка Петровича. Через секунду Петрович лежал на мокром асфальте, выплевывая ставшие вдруг лишними передние зубы. Достойный уважения порыв Михеича объяснить недоразумение был прерван материализовавшимся позади него ОМОНовцем номер два. Как ни странно, но идеологически благонадежный организм Михеича отреагировал на удар по почкам точно так же, как и организмы демонстрантов – ставленников вражеских разведок. Он согнулся пополам гораздо ниже, чем когда-то на уроках физкультуры, и получил сомнительной приятности возможность в деталях рассмотреть все то, что только что расточительно выплюнул нокаутированный Петрович. «Bullshit!» – злобно рявкнул непокоренный закорок Михеича. ОМОНовец номер два не лаптем щи хлебал и был в общих чертах знаком с разговорным английским языком. Не являясь ортопедом, автор не берется авторитетно судить, между какими по счету позвонками пришлось у Михеича нехорошее слово. Информация по этому поводу документально зафиксирована в его истории болезни, которая, однако, как известно, является врачебной тайной.
 
Милицейский автобус был набит битком. Петровичу с Михеичем повезло занять место в верхнем ряду. Те, кто лежал под ними, вряд ли мог бы похвастаться комфортом. По дороге в отделение пассажиры узнали от ОМОНовцев много нового о себе и своих мамах. Для деревенских мужиков большим откровением стала нетрадиционная сексуальная ориентация ОМОНовцев, которые обещали полюбить их в самой извращенной форме. А когда прижатый к бортику молодой парень, почти мальчик, достал из кармана куртки склянку йода и бинт и без слов протянул их Петровичу, привычная и понятная доселе картинка мира стала терять очертания и рушиться, как карточный домик.

Затем они стояли цепочкой вдоль какой-то серой стены, широко раздвинув ноги и упираясь руками в шероховатую штукатурку, и досматривались на предмет наличия оружия и подрывной литературы. Обыск сопровождался довольно своеобразной профилактической мерой. Звук напоминал хлопки мухобойки Михеича и даже слегка причавкивал – точь-в-точь как в тот момент, когда «хлопушка» таки накрывала бедную муху. Взращенные на парном молоке почки деревенских карбонариев отказывались понимать происходящее.
 
В маленьком кабинетике нервный старлей расхаживал взад-вперед перед нахохлившимся Петровичем и в очередной раз задавал один и тот же вопрос: кто передал Петровичу за участие в митинге найденную при обыске пачку денег? Выслушав в первый раз историю со свиньей, старлей истерически посмеялся, сэкономив таким образом на билетах на концерт Хазанова. После второго прослушивания он стал очень серьезен, а после третьего – вызвал сержанта и попросил его сводить упрямого оппозиционера еще на одну профилактику.
 
Поздно ночью Петрович с Михеичем сидели на обшарпанной скамейке здания железнодорожного вокзала. От них сбежала последняя электричка, а идти по шпалам в родную вёску не было ни смысла, ни здоровья. Михеич щурил подбитый глаз и старался не слишком опираться спиной о сиденье, с тоской глядя на разорванную куртку. Щербатый Петрович облизывал соленые губы и переживал утрату свиных денег. Деньги были зафиксированы в протоколе как грязная подачка ЦРУ и оставлены в сейфе старлея в качестве вещественного доказательства. Кроме вокзала, ночевать было негде. Внезапно мужики вздрогнули и зажмурились. К ним неторопливо направлялся милицейский патруль в виде двух упитанных сержантов с простыми деревенскими лицами. «Бомжуем, хлопцы?» – заботливо поинтересовался тот, что с веснушками, и сделал знак напарнику.
 
В ту ночь государство все-таки взяло на себя заботу о ночлеге двух своих заблудших граждан.

Односельчане обратили внимание на разительные перемены, произошедшие с Петровичем и Михеичем после поездки в Минск, но, как ни пытались, так и не смогли добиться от них внятного рассказа. Только жены заметили, что их мужья почему-то перестали выписывать «районку» и смотреть один из двух принимаемых в их захолустной деревеньке телевизионных каналов.
 
К маленькой стране в самом центре старушки-Европы приближались очередные президентские выборы.