Рупор поэтов

 

 Малая арена «Лужников» на протяжении восьмидесятых годов была неким рупором модных поэтов – с ее трибуны как оракулы читали свои стихи, начиная с А. Евтушенко и заканчивая такими не очень громкими тогда именами как Анд. Дементьев или Вл. Соколов.

 Трибуны были плотно забиты почитателями их таланта, на поэтические вечера приходило пять-шесть тысяч зрителей. Это был апофеоз поэзии, такое уже вряд ли повторится.. Шли за правдой, за строчками, где в подтексте искали протест тому режиму. Это были первые ласточки перестройки.

 Слушатели, по большей части интеллигенция, и студенчество исходили восторгами и соплями, пахло свободой, и от нее кружилась голова, у некоторых она слишком кружилась.

 Тогда я имел возможность на все эти тусовки проникать беспрепятственно, имея корочки журнала «Крокодил», чем я и пользовался с удовольствием.

 На тот момент у меня скопилось несколько десятков стихов и мне хотелось услышать непременно мнение тогдашних мэтров.

 В один из таких вечеров выступал Анд. Вознесенский и хотя ноги его поэзия росли где-то от Маяковского и Б. Пастернака, а мои слабенькие вирши были некой тенью С. Есенина и А. Блока, я все же решил показать их.

 На сцене было много цветов, после каждого выступления того или иного поэта несли букеты и свои рукописи. Чтобы представить это живьем – это примерно также как сейчас на концертах – скажем Киркорова или Димы Билана, когда девочки тоже забрасывают их цветами и записками и чуть ли не писают кипятком от своих кумиров.

 Я сидел в партере и передал стихи и был взмылен и взволнован, что передаю свои лит. опусы своим небожителям. Передал Анд. Вознесенскому их в руки – значит, обязательно прочтет.

 Через несколько дней он позвонил мне, трубку взяла соседка-пенсионерка, я в тот момент был на работе. Вечером она сказала – Володя, тебе звонил какой-то Андрей… и что он сказал? – спросил я, дрожа и холодея. Вон, на телефоном столике его номер, просил позвонить ему.
 
 Как я набирал номер и ждал его вердикта лучше промолчать. Такая экзальтация, такое преклонение было не только во мне одном, мы все тогда с малых ногтей были приручены вождизмом, в поэзии был тот же диктат.
 Видно, так устроен человек и все же сейчас нет того поэтического лидера, который бы объединил литературу. Да и не будет его, лидера, время большой литературы ушло в телевизионную попсу и сериалы, ушло к Петросяну и прочим хохмочам, время ушло и дважды в одну реку не войти…

 А Вознесенский похвалил отдельные мои удачные строчки и говорил еще что-то приятное и не очень. Я почти не слушал его – говорю же был, на седьмом небе от счастья, как барышня, которой объясняются в любви.
 
 Теперь этот малюсенький эпизод вспоминаю с улыбкой и с какой-то хмельной ностальгией, с каким-то романтическим туманом, который застил глаза и нужен был поводырь, и они вели нас, сами не зная куда…
Сентябрь 2007 г.
Г. Харьков