Неиспитая чаша любви

 Документально-художественная повесть. 2005. сс.112 с илл.

 В основе документально-художественной повести «Неиспитая чаша любви» лежат события Великой Отечественной войны прошлого столетия, которые происходили в старинном русском городе Смоленске. Тема любви, которая постоянно волнует автора, и в данной повести занимает одно из центральных мест. На фоне войны зарождается первое, хрупкое, светлое, настоящее чувство двух юных сердец: русской девушки Ксюши и Хельмута, немецкого солдата-антифашиста. Эпизоды послевоенных лет также нашли свое место в предлагаемой повести.
 Повесть посвящается всем солдатам той страшной Второй Мировой войны ХХ века, с которой в неполных двадцать лет Максим Томаш вернулся седым как лунь, раненым, но к счастью, живым.
 
 СОЛДАТАМ ВТОРОЙ МИРОВОЙ ВОЙНЫ 1941 – 1945 годов:
 ПОГИБШИМ НА ПОЛЯХ ЕЁ СРАЖЕНИЙ,
 ПРОПАВШИМ БЕЗ ВЕСТИ,
 ВСЕМ, КТО РИСКУЯ ЖИЗНЬЮ,
 ЗАЖЁГ ФАКЕЛ ПОБЕДЫ,
 КОТОРЫЙ БУДЕТ ГОРЕТЬ В ВЕКАХ, -
 П О С В Я Щ А Е Т С Я


 «…Хотя войну я ненавижу!
 Опустошается душа, когда где-то льётся кровь!..»

 Марина ПОПОВИЧ,
 Военный лётчик-испытатель,
 Герой Советского Союза,
 Писатель
 
 От автора
 Здравствуйте, дорогой Читатель!

 Мы снова встретились с Вами - на этот раз на тропинке Прозы, а потому – будьте снисходительны: почти первая проба пера в этом жанре, если не считать скромных строк в последней книге «Два крыла». Хотя в прозе привычнее писать любому человеку: эпистолярный жанр – условно можно назвать прозой, и он знаком всем, - но, как всегда, встреча с Вами полна трепета души.
 В конце 80-х – начала 90-х годов ХХ века мне посчастливилось встретиться с интересным человеком: бывшим преподавателем немецкого языка, гидом-переводчиком Маргаритой Петровной Калитинской. Она была родом из старинного русского города Смоленска. Обладая даром рассказчика, поведала много историй из своей жизни. Когда у меня появилось желание обратиться к прозе, - а хотелось писать непременно о войне, - я спросила Маргариту Петровну, где застали её первые минуты войны, и услышала: «С первых дней войны мы с мамой три года находились в оккупации». На мои дальнейшие расспросы Маргарита Петровна достала «Дневник» - старые, пожелтевшие страницы его говорили, что вёлся он очень давно и написан почти детским почерком. Всплеск души: «Есть материал, надо спешить».
 Прочитав «Дневник», невольно окунулась в те годы, когда меня ещё и не было на свете, но я так ярко представила описываемые события, что сразу же, в 1999 году, загорелась идеей написать повесть. Уже видела её готовой, но обстоятельства помешали. Маргарита Петровна категорически запретила дать её имя героине. Долго не могла понять почему, но рассказ других жизненных эпизодов помог разобраться, в чём причина. Некоторые фамилии героев произведения также изменены.
 Сегодня Вы, дорогой Читатель, сможете вместе со мной пережить те волнительные минуты, которые пришлось испытать и перестрадать моей героине Ксении Журавушкиной. 60 лет минуло с тех пор, как небо было расцвечено победным салютом 1945 года. Войну, самую жестокую за всю историю человечества забывать нельзя. Об этом просила Маргарита Петровна в своём «Дневнике». К сожалению и огорчению этого человека не стало в конце 2003 года. Думаю, она простит меня, что назвала её настоящее имя. Жаль, - не успела подержать в руках эту книгу. И пусть в ней присутствует авторский вымысел – без этого, наверно, трудно творить, но появлению повести я обязана именно ей. Той, которая сыграла и роль «распространителя» моего творчества: через неё в руки профессионального композитора из областного города Калининграда Эдуарда Сторожева попали мои стихи. Лауреат Всероссийского конкурса баянистов, лауреат Артиады народов России Эдуард Сторожев переложил на музыку более десяти моих стихов, за что я признательна композитору.
 Пользуясь случаем, автор также выражает безграничную благодарность профессиональным композиторам: Сергею Иванову из Краснодарского края, Красноармейского района, хутора Протичка – художественному руководителю народного ансамбля «Полтавчане»; Фёдору Хаирову -художественному руководителю ансамбля «Голоса России» Образцового Дома культуры города Железногорска Курской области; московским композиторам Витали. Просвиркину, Анатолию Забара и Сергею Шебеко за то, что стихи автора коснулись их сердец и нашли в них отклик. Некоторые из песен, в основном военной тематики и гражданского направления, звучали по радио, телевидению.
 Особые слова признательности – лауреату Артиады народов России, президенту ПараАртийской Молодёжной Лиги России фотохудожнику Сергею Морсову за его высокопрофессиональные фотоработы, который он предоставил для оформления книги.
 Выражаю благодарность всем, кто помог дойти этой книге до Вас, дорогой Читатель!
Искренне Ваша Мария Веселовская-Томаш


 "Что может быть слаще воспоминаний о мгновениях любви,
 когда природа ликовала вместе с вашим сердцем,
 а проникновенные слова и лёгкие всплески вальса ласкали душу?!»

 Елена Уколова и Валерий Уколов


 Г л а в а 1

 РАЗГОВОР С ЛЮБОВЬЮ

 Вдруг так рвануло, так тряхнуло, словно тысяча бомб одновременно взорвалась в одном месте! Стёкла окон с рамами враз повылетали из всех домов, а сами дома медленно расползлись и осели, подняв огромное, густое, тёмно-коричневое облако пыли и дыма.
 Заполыхали пожары...
 Странно, но дом, в одной из комнат которого находится совсем ещё юная, необыкновенно красивая девушка, уцелел.
 Бомбы с воем падают и падают, ухая, как чудовищной силы молот.
 В зияющем оконном проёме девушка видит, как огонь остервенело мечется по городу. Он приближается к её дому, подбираясь к окну. Пламя своим языком-шлейфом лижет всё на пути, вдруг взвивается к небу, поддаваясь порыву ветра. Огонь бушует и гудит, и, кажется, что рядом с тобою в этот момент неистовствует раненый дикий зверь.
 Успев всё-таки пробраться в окно, он настиг уже кровать, на которой стоит, не в силах шевельнуться от ужаса, девушка в голубой ночной рубашечке. Словно цыганка в страстном, всепожирающем танце огонь пляшет по комнате.
 От удушливого газа, пыли и дыма несчастная стала задыхаться, безуспешно стараясь прикрыть рот и нос длинной рубашкой и простынёй. Тут же на неё летит объятый пламенем платяной шкаф.
 Раздаётся истошный крик, но ватный голос никто не слышит: видимо, после сигнала «Внимание! Воздушная тревога!» все уже успели добежать до Чёртова Рва, который находится за домом. Там днём люди вырыли ямы, чтобы в них можно было прятаться при бомбёжках.
 Едва хозяйка комнаты опустила руки, чтобы с силой потянуть к лицу одеяло и завернуться в него, как на её лицо дохнуло жаром. Пламя, широко зевнув, проглотило роскошные, белокурые волосы, рассыпавшиеся по спине.
 Очередная бомба вновь бабахнула, теперь уже прямо у кровати, отчего кровать подпрыгнула, и девушка судорожно закричала:
 - Спа-си-те!.. По-мо-ги-те!.. Хе-ельму-ут, Хе-е-льмут!.. - и проснулась! Вскочив, озираясь по сторонам, всё ещё не веря, что это был всего лишь страшный сон, девушка заметалась по комнате, выглядывая в окно на спящий город.
 - Господи, какое счастье, что это был всего лишь сон! Пусть из моей, из прошлой жизни, но это уже не страшно! Сон - это не страшно, - обрадовалась Ксюша.
 Сердце бешено и отчаянно колотилось, стремясь вырваться наружу.
 Сон-страх разбудил её в тот момент, когда заря едва-едва зарождалась, целуя небо, рассыпая свои ласковые лучи на Землю, нежно касаясь всего живого. Сон растворился, а страх сменился глубокой грустью…
 Прошло около трёх лет после окончания войны, а они с Хельмутом, с которым её свела война, никак не могут не то что встретиться, но даже в письмах поговорить.
 Почти каждый месяц из его родного Айбенштока, - это район Саксонии в Германии – приходили письма, полные любви и нежности. И в них много вопросов: почему она молчит? Что случилось? Она же регулярно отвечает, но её послания возвращаются обратно с неизменным штемпелем: «Адресат выбыл!»
 Иногда письма приходили с более длительными интервалами, и можно было думать, что больше их не будет совсем, но проходило время и Ксюше опять вручали долгожданные весточки: конверты удлинённой формы, подписанные рукой её милого Хельмута. Ксюша была рада и счастлива: её помнят и любят!
 - Боже милостивый, подскажи: кто или что мешает нашему воссоединению? – терялась она в догадках.- А, может, всё дело в том, что мы с мамой находились в оккупации?.. - Нет, нет, это не может быть причиной! Ведь всё произошло не по нашей вине, - возражала она сама себе, чтобы успокоить сердце. – Кроме того, я при немцах была, пусть и короткое время, но была связной с партизанами… Не-ет, тут что-то не то. Тогда – что?..».
 Бедная девушка по молодости лет не верила, даже и не думала, что любви двух юных созданий может что-то воспрепятствовать. Максималистка по натуре, Ксюша любила и не хотела допустить и мысли о том, что кроме чувств, есть ещё и обстоятельства жизни.
 Девушка долго не могла выйти из оцепенения, охватившего её после пробуждения.
 Комок сдавил горло, ресницы часто заморгали, а глаза - будто чем-то полоснуло, и - Ксюша разрыдалась.
 Её худые плечики долго вздрагивали: слёзы вырвались на волю.
 Расстроенная воспоминаниями, Ксюша подошла к старинному фортепиано «Bekker», что чудом сохранился ещё с дореволюционных времён, когда был жив её отец и пел. Тогда в их доме часто звучала музыка...
 Медленно подняв крышку инструмента, она закрыла глаза - и пальцы, её красивые, изящные, длинные, тонкие пальцы, которые были созданы для музыки, - так когда-то о них сказал профессор музыки Загорский, - пробежались по клавиатуре… Слёзы змейками струились по щекам, падая на девичью грудь... Зазвучала любимая песня Хельмута:

 Бутоны алых роз на утренней заре в саду
 Восхода солнца ждут, чтоб яркостью налиться...
 Я с нетерпеньем жду, с томленьем сердца встречи жду,
 Чтоб страстью грудь обжечь, с тобой навеки слиться!..

 Ах, почему та ночь - единственна да коротка,
 Лишь на мгновенье нас любовью опалила...
 Была блаженства ночь полна, нежна и так сладка:
 Я жаждала любви - её я утолила!

 Прощальный взгляд,
 прощальные слова
 Влекут меня –
 кружится голова!..
 Люблю... люблю
 и без остатка отдаюсь тебе, родной, -
 Не уходи, не уходи,
 останься навсегда со мной!..

 Бутоны алых роз… их в знак любви ты мне принёс,
 А в них мониста рос - алмазами сверкали.
 Я не могла сдержать печальных, горьких, жгучих слёз,
 А встреча будет ли, - страдая, мы гадали.

 Уже давно прошёл счастливый летний звездопад...
 Метель клубится вслед за грустными дождями...
 Цветут бутоны роз в саду и так меня пьянят!
 Любовь живёт в сердцах, связала нас мостами.

 Прощальный взгляд,
 прощальные слова
 Влекут меня –
 кружится голова...

 Ксения уронила голову на рояль: шелковистые волосы, издав едва уловимый шорох, золотом рассыпались на чёрный, отливающий блеском, прекрасный, благородный музыкальный инструмент, полностью накрыв его. Долго молчала, не шевелясь.
 С пушистых, густых, длинных ресниц, веером окаймлявших её бездонно-голубые глаза, скатывались градинки слёз прямо на клавиши, но она этого не замечала.
 Никто не заглядывает в эти глаза... Никто не целует эти ресницы...
 Вдруг пальцы, будто очнулись, встрепенулись, словно чайки над синей морской гладью, взметнули вверх, взяв новые аккорды, рождая печальную и трепетную мелодию, которая то замирала, то вновь набирала силу: Душа вела разговор с Любовью...
 Внезапно мелодия стихла.
 Ксюша опустила голову на руки, ощутив мокрые от слёз волосы, и надолго застыла в такой позе. На губы текли солёные ручейки, она не обращала на них никакого внимания. Это плакало молодое сердце: тоскующее, зовущее, ждущее. А рядом стоял сынишка, Олежек - её Драгоценность: две капельки воды – Хельмут. Он недавно заговорил смешно шепелявя и картавя, не очень чётко проговаривая ещё все звуки, но болтал без умолку. Ручонками тормоша маму, жалостливо спрашивал: «Мамуечка, поцему ты паацес? Тебе бойно? Дай поцеюю твою бой, и всё паайдёт! Где боит, мама?»
 Ксюша разрыдалась ещё сильнее: как сыну показать, что боль – в сердце, что её не увидишь – это не царапинка. Прижав к груди златовласую головку крохи, она стала нежно её целовать и гладить, перестала плакать, радуясь, что у неё растёт такой ангелочек. Мама улыбнулась, вслед за ней улыбнулся Олежка, а затем рассыпался его звонкий смех: «Оказывается, ничего страшного у мамы!» …


 Г л а в а 2

 КОЛОКОЛЬЧИК

 Марианна или Мари, как её многие звали, устроилась в Центр социального обслуживания, чтоб немного подработать. Дали ей среди прочих адресов и адрес бабули Журавушкиной. Пришла. Та было, к ней за сочувствием, пониманием, стала рассказывать, как ей одиноко и тоскливо, темно в комнате, так как первый этаж и мешают деревья, хорошо бы окно помыть, а Марианна:
 - Обо всех Ваших проблемах мне некогда слушать, дорогая. Что входит в круг моих обязанностей, - постараюсь выполнить. Приобрету и принесу продукты, там, лекарства, коммунальные услуги оплачу, да, - а большего от меня не ждите – некогда, поймите! Сама затурканная, замордованная, трое детей, муж, гад, пьянь такая! Всю жизнь исковеркал. Так что впору самой вешаться! Я ж ещё и на другой работе занята. Та-ак, что принести Вам к следующему приходу? Когда? - Не знаю. У меня таких, как Вы, ещё пятеро. Два раза в неделю обязательно буду приходить. Приходить один или два раза? Как хотите, так буду приходить. Если один раз, то начальству не говорите. Позвоню. График составлю, тогда и скажу. Итак, купить хлеба, молока…
 - Деточка, а, может, Вы меня к сбербанку проводите, заполните вместо меня…
 - Я же объясняю Вам, милая, ненаглядная моя, я не прислана сопровождать Вас в качестве телохранителя! Что из продуктов принести, спрашиваю я Вас?
 Бывшая учительница с сорокапятилетним стажем, нынешняя пенсионерка больше не слышала вопросов соцработника. Ей стало больно, стыдно от своей немощности, обидно. Сердце неприятно ёкнуло, кольнуло, - хотела сказать что-то, но сдержалась: вдруг не придёт в следующий раз? Очереди одиноких большие, в ЦСО не хватает соцработников.
 - Вы слышите, о чём задумались, аллё? Принести сыр и соль, Вы просили, иль мне теперь пухнуть от всех Ваших историй?
 Тут бабуля, рот раскрыв, умолкла на полуслове, расстроилась вконец.
 Осталась старуха одна, была учительницей, а пенсию достойную и то не заработала. – Размышляет Мари, выйдя за дверь квартиры своей подопечной, закуривая сигарету. – Говорит, и гидом-переводчиком работала, не то, что я, всё на побегушках: то ночной няней в детском садике, то курьером, теперь, почтальоном и соцработником… Что у меня к старости накопится? Летом каждые выходные ездишь горбатиться на дачном огороде, а иначе и не вытянешь зиму. Выскочила замуж, дура, рано, профессию нормальную не приобрела, вот и расплачивайся! Другие по загранкам, на разные пляжи, острова в океанах с мужьями-любовниками ездиют, а она… У-у-ух, ни тебе одеться, ни закадрить стоящего мужика! Ходи к старикам этим, смех и грех! Ишь, выдумали, развлекай их, а меня, кто меня будет развлекать?! Мари не выдержала, разревелась, села в сквере на лавочку, закурила вторую сигарету. От слёз вся косметика потекла по лицу разноцветными разводами. Господи, ну как мне жить по-человечески? И кому я нужна с таким довеском! Хотя… дети-то уже и не маленькие, хочешь-не хочешь, как-нибудь надо прорываться.
 Через месяц, буквально спустя пять минут после того, как Марианна ушла, Журавушкина не выдержала: позвонила директору ЦСО и попросила прислать кого-нибудь более душевного, приятного. Ей очень важно, кто и как с ней общается, идёт ли тепло от собеседника, свет от его души, а не веет холодом, как в морге. До аптеки или магазинчика она кое-как добирается, да и прогулки полезны – врач настаивал. Сын, Олег, что-то не звонит ей месяцами. Не поймёт мать, в чём её вина. Чем так ранила сына? Как могла - воспитывала его, одна, ни в чём не отказывая. Любила сына без памяти. Всё у него было: велосипед, когда жили в Курган-Тюбе, и самые лучшие костюмчики-рубашечки, лыжи, и коньки, куртки, когда уже в Москву переехали. Немецкому языку выучила – владеет им в совершенстве. Она преподавала немецкий язык в пединституте и средней школе. Музыкальную школу закончил. Стал военным, как и мечтал. Но вот старость пришла, а сын изменился неузнаваемо. Одиночество её гложет, но ещё больше то, что не понимает, что происходит с сыном: из армии уволился. На её звонки не отвечает, - автоматический определитель номера придумали, это хорошо, но для кого? Навестить мать не спешит. Внучку видела сразу после рождения издалека – ближе к ней не подпускала сноха, чтоб не заразить чем-нибудь, не дай Бог! Теперь они с сыном в разводе…
 На пятницу ей обещали прислать другого соцработника, предупредив: вчерашняя школьница. У Ксении Николаевны вновь тревожно забарахталось сердце: по сути - ещё ребёнок, какой она окажется? До моих ли слёз и вздохов ей? Но не капризничать же. Стала ждать.
 В назначенный день и час раздался нетерпеливый звонок в дверь, Ксения Николаевна всполошилась, засуетилась, охнув, открыла дверь. Перед ней стояла чернявенькая, высокая, миленькая девушка. Прямо фотомодель. Девочка ей сразу понравилась, но уж больно молоденькая, а ну как дальше-то будет?
 Хозяйка показалась Светлане – так назвался новый соцработник – очень даже ничего: выше среднего роста, блондинистая, красится, видимо, старательно прячет седину, - подумала Светлана. Тёмно-синие модные лосины, поверх них – серебристо-стальной блузон, на голове –синего цвета бархатный обруч, который поддерживал длинные, густые, пшеничного цвета крупные локоны – всё выдержанно в сине-голубой гамме. На ногах – тапочки парчовые, с заострённым носом - «Старик Хоттабыч», голубые с розоватым отливом. Чётко очерченные губы Ксении Николаевны слегка затронуты розово-перламутровой помадой.
 Минуту-другую они как бы присматривались друг к другу. Кажется, поняли с полуслова: понравились одна другой! Ксения Николаевна вздохнула с облегчением, а у Светланы в голове пронеслось:
 - Дама со вкусом, совсем не божий одуванчик! Не придерёшься!.. Не-ет, это – не старушенция, как мы называем людей старшего поколения. Да-а, дама приятная во всех отношениях, вот только… едва-едва заметно то, чего она сама, кажется, стесняется: чуть дрожащие руки и голова, как будто вам кивает, мол, проходите, проходите, или соглашается с вами. Это, кстати, её никак не портило. Как потом при разговоре оказалось, у её подопечной развивается болезнь Паркинсона. То, что Ксения Николаевна всегда работала среди молодёжи и иностранных туристов, привило привычку быть всегда в форме, опрятной. Руки, ногти у неё были ухожены, наведён маникюр.
 В однокомнатной квартире – уют и чистота, всюду ковры: на полу, на стенах, на диване и кровати. Полно цветов на окнах, столах, шкафах. В книжном шкафе – много книг, перед которыми стояли фотографии одного и того же мальчика, снятого в разные периоды жизни, затем он же – в военной форме, в цивильной одежде. Это был её сын, Олег. Рядом с книжным шкафом – пианино, на котором каждый день Ксения Николаевна музицировала.
 - Здрасси, добрый день! Я - Светлана, а Вы – Журавушкина… - прощебетало юное создание, заглянув в блокнотик.
 - Ксения Николаевна, - продолжила хозяйка. – Вот и познакомились, - сказала она, протягивая Светлане руку.
 - Я Ваш соцработник. Вот мой документ. Кстати, телефон мой, если вдруг что-либо понадобится или возникнут вопросы, запишите. Постараюсь доставлять Вам массу радостей-удовольствий и помогать в какой-то мере. Ну-у, сколько смогу, пока не прогоните, ладно? – Засмеялся Колокольчик – так Ксения Николаевна про себя назвала юного социального работника. – У меня бабушка примерно Ваших лет, о-ох она меня муштрует! Вы скажите, а я запишу, в чём Вы сегодня нуждаетесь, какие лекарства, продукты нужны? Ага, амизил – раз, феназепам – два – читает Колокольчик протянутые её хозяйкой выписанные накануне врачом рецепты. Валокордин. Что тут ещё? – глазные капельки? Прекрасно! Батончик белого, молока, кефира, сыра. И всё? И коммунальные услуги оплатить. – Светлана сделала записи в блокноте, положила его в сумочку. - Ой, а можно мне познакомиться с Вашей «птицефермой»? - спросила девушка, и, получив утвердительный ответ, прошла на кухню.- Давно слышу пение попугаев, О-о! Тут аж четыре клетки с птицами! Какие они чудненькие, хорошенькие, особенно вот этот лимонного цвета! Какая прелесть! Ксения Николаевна, а можно мы их выпустим погулять, то есть полетать, а? Окна закрыты?
 Ксения Николаевна как раз сама собиралась выпустить на время попугаев, почистить их «домики». Как только дверцы открылись, - в одно мгновение вся эскадрилья разноцветных пернатых взлетела, закружилась вокруг люстр в комнате и на кухне, затем расселась на рожки люстр, карнизы, на книжный и платяной шкафы, некоторые спрятались за шторы, а один уселся Светланке на голову и клювиком стал мягко долбить по темечку. Ей стало весело от щекотки.
 Через пять минут Ксении Николаевне казалось, что она знает эту девчушку давным-давно, как будто это её внучка. Обняв Светланку, разрыдалась:
 - Солнышко моё, Колокольчик ты мой звонкий, как я тебя давно ждала! Ты такая же щебетунья, как и мои птенчики. Да мне уже и лекарств не надо. Мне уже легче стало. Ласточка моя, деточка, присядь со мной, присядь, внученька! Спасибо, родная! Бабушке передай, что у неё замечательная внучка. Расскажи мне о себе немножко, я сейчас успокоюсь. Прости мои слёзы, дорогая! Я так рада твоему появлению, что разволновалась, по-хорошему разволновалась.
 Светлана рассказала, что закончила среднюю школу. Не долго думая, решила поступать в артистки, да не прошла по конкурсу. Ей обязательно хотелось именно во МХАТ, в котором она видела себя вначале студенткой, а затем и ведущей актрисой, как её прабабушка Анастасия Юрьева.
 Светлана чувствовала в себе артистические задатки, да и многие ей говорили:
 - Ты высокая, стройная, со смазливой мордашкой, с богатым чувством юмора, да ещё и поёшь, а как пляшешь! - тебе только в артистки и идти! И поступишь! Вообще-то тебе больше подойдёт отделение музыкальной комедии. Ты иди в любой театральный вуз, попробуй силы, обязательно в артистки! Там разберутся, куда ты больше подходишь.
 Легко сказать - иди! Пошла, да не прошла по конкурсу! Правда, никому ни одним словом не обмолвилась она о том, кем была в этом самом МХАТе прабабуля, - так её Светланка звала - которую когда-то все боготворили. Только очень стыдно и обидно было проходить мимо фотографии на стене театра. Не-ет, она добьётся всего сама, честным путём. И - точка!
 А пока весёлая хохотушка, с копной смоляных волос, спускавшихся по всей спине колечками-пружинками, и с глазами, что две виноградинки, с длиннющими ресницами, от которых падала тень на лицо, решила утешить мамочку:
 - Ты, мамуль, не горюй, я подучусь, наберусь жизненного опыта, а там уж точно поступлю. Вот увидишь! И, знаешь, я уже нашла себе работу: я - социальный работник.
 Вечером Светлана позвонила Костику, который в ней души не чаял и смотрел ей в рот: что и как скажет Светик, так тому и быть! Сообщила о том, что работает, и пригласила в сопровождающие, чтоб было веселее: в Центре социального обслуживания населения дали пять адресов, то есть пять старушек и старичков она обязана обслуживать.
 В первый день Светлана управилась быстро со всеми заказами и просьбами, поторопилась, чтобы успеть на свидание к Константину: он работал - машинистом на поездах дальнего следования. Сегодня вернулся из Хабаровска. Они долго не виделись, соскучились.


 Г л а в а 3

 ДНЕВНИК

 Почувствовав симпатию к своей подопечной, да и та, судя по всему, прониклась доверием к новому соцработнику, с её разрешения в следующее посещение Светлана прихватила с собой Константина.
 - Путь привыкает носить тяжёлые сумки – женщинам нельзя поднимать тяжести, правда Ксения Николаевна?
 - Ты права, деточка. Женщина – существо нежное, хрупкое, её следует оберегать. Костя, Вы слышите? Берегите её! Чем бережнее будете относиться к Колокольчику, тем дольше, чище и громче он, то есть Светланка, будет звенеть. Я Вам скажу, молодой человек: от мужчин зависит, какие мы, женщины. Только от мужчин!
 Через неделю, в очередной визит, приблизившись к нужной двери квартиры на первом этаже, ребята замерли: за дверью звучал незнакомый им романс. Это пела хозяйка квартиры, которую ребята пришли навестить.
 Стоя за дверью, долго не решались постучать. Ребята дали некоторое время Ксении Николаевне, чтобы прийти в себя от воспоминаний. Голос то замирал, то слегка усиливался… Затем наступила длительная пауза. То, что романс навеян воспоминаниями, не трудно было догадаться.
 На их звонок хозяйка открыла дверь, слегка стушевалась, засмущалась. Призналась:
 - Вот, в минуты грусти иногда сажусь к инструменту... На публике, конечно, я не рискую играть, тем более петь. Просто даю пальцам нагрузку, тренаж. Думаю, вы слышали мои рулады.
 Сколько не просили ребята ещё сыграть и спеть, бывший педагог была неумолима: не соглашалась! Стеснялась.
 Костя отдал продукты, а Светлана закапала ей глаза. Молодой человек спросил, где пылесос, и в минуту освежил квартиру. Ребята уже собрались уходить, но осмелевшая Ксения Николаевна попросила Константина передвинуть ближе к мойке тяжёлый кухонный стол, который отодвигали, когда шёл ремонт три месяца тому назад, и с тех пор некому было поставить его на место. Костя с лёгкостью всё выполнил.
 Слабость в ногах, лёгкое головокружение заставило Ксению Николаевну лечь в постель. В последнее время всё чаще она лежала, чем ходила. Ложилась в кресло удобнее, накрывалась пледом и отдавалась воспоминаниям. А, может, скорее наоборот, воспоминания её захлёстывали настолько, что она и не различала: сейчас день ли ночь, лето ли зима... Иногда она спала долго, просыпаясь где-то ближе к полуночи, а то и далеко за полночь. Телефон чаще молчал, чем звонил. Но она всегда, ежеминутно, ждала звонка. Если раздавался звонок от кого-то, сердце в надежде, что это сынок, вздрагивало. Увы, не редко ошибались номером, или звонили приятельницы, с которыми она много лет поддерживает длительные телефонные беседы.
 Ребята наперебой стали читать лежащей на диване Ксении Николаевне последние новости из газет. Увидев, что она вздремнула, решили задержаться: хозяйка спит, дверь некому за ними закрыть. А им и спешить некуда. На улице прохладно. Сидят тихонечко, смотрят на книги в шкафу. Много новых книг. Некоторые из них они видели впервые. Были старые, знакомые им. Много литературы на немецком языке. Русские поэты-классики. И вдруг: «Дневник» - Светлана механически взяла в руки «книгу» в дерматиновом переплёте - обычная общая, довольно потрёпанная, тетрадь. Удивившись, Светлана раскрыла её и сказала:
 - Смотри, Костик! Читай! Это первая страница, а тут целая «книга».
 

 «Я родом не из детства,
 В том нет моей вины…»

 Юлия Друнина


 Наконец война закончилась!
 Не верится, но это правда. Все плачут и от радости и от горя. Но ведь точно на нашу смоленскую землю, пропитанную кровью и слезами, пришёл мир! Город освобождён!
 Я, Ксения Журавушкина, решила вести дневник-воспоминание. Мне не удалось это осуществить с первых горьких минут войны.
 Я должна, обязана сделать это сейчас, пока память кровоточит, сердце болит и плачет -сквозь стенания пробивается прошлое…
 Расскажу обо всём, что видела, пережила – для будущих потомков. Чтобы больше никогда-никогда не повторилась трагедия тех страшных, кровавых военных лет!
 Чтобы все, кто прочтёт эти строки, - помнили, какая беда обрушилась на нашу землю, какой ценой досталась свобода!..
 Помните, люди! Помните всегда, люди!
 
 Ребята уселись удобнее на кровать и погрузились в чтение.


 ВОЙНА
 
 Яркое, солнечное воскресное утро двадцать второго июня тысяча девятьсот сорок первого года...
 К нам приехал погостить воспитанник родителей Борис с женой Верой и крошечной дочкой Оксанкой. Тётя Вера хотела купить мне в подарок ситчику на сарафан. Мы с ней отправились в магазин «Люкс», который находился на центральной площади Смоленска.
 Было около двенадцати часов утра... В прекрасном настроении мы с тётушкой шли через площадь и вдруг увидели огромную толпу у столба, на котором был прикреплён чёрный репродуктор. Московское радио прервало свои передачи, и мы услышали правительственное сообщение Молотова:
 - Фашистская Германия без объявления войны напала на Советский Союз….
 Уже в четыре часа утра бомбили нашу страну, пострадали, застигнутые врасплох некоторые советские пограничные заставы.
 Услышав о начале войны, мы растерялись, никак не сообразим, что делать: то ли бежать домой, то ли продолжить путь за ситцем. Никто не верил, что это надолго. Кругом стояли люди в таком же шоковом состоянии, как и мы. Все оцепенели, замерли, стояли не шелохнувшись, чтоб не пропустить ни слова из сообщения. Многие женщины уже беззвучно плакали, всплескивая руками. По губам читалось:
 - Господи, что будет с нами теперь? Что будет?.. Неужели - правда, неужто допустили изверга в страну?.. А в Смоленск, Боже мой, - причитания женщины перешли почти в крик, - немец, что и в наш город войдет? Что делать?
 Вопрос повис в воздухе, так как никто не знал на него ответа и что надо делать в подобных случаях.
 Мы с тётей Верой стремглав побежали домой. Всей семьёй они спешно уехали к себе в деревню.
 По радио весь день объявляли: «Всем жителям города заклеить стёкла окон полосками бумаги крест-накрест! Затемнить окна! По вечерам и ночам не зажигать свет, который может быть наводкой для врага при бомбардировках. Всем жителям рыть окопы за домами, в которых необходимо прятаться при объявлениях бомбёжки!»
 Господи, Боже, что тут началось! Люди, как безумные, метались, не зная, что предпринять. Многие закапывали свои вещи в землю, другие связывали необходимые на их взгляд вещи в большие и маленькие узлы, чтобы забрать с собой. Но лишь немногим удалось выехать из города. Правда, большинство не верило, что город сдадут немцам... Да и разговоры о войне пресекались.
 Из передач по радио мы узнали, что враг очень стремится захватить Москву, а Смоленск для него - своеобразные ворота к ней.
 Военные округа были преобразованы во фронты, и наш Смоленск оборонял Западный фронт под командованием, кажется, генерала Павлова. К концу первого дня войны на этом фронте было очень тревожно: удар врага был сильным.
 Смоленск подвёргся жестокой бомбардировке. Город бомбили, в основном, ночью. Завывала сирена, и в небе раздавался гул тяжело гружёных бомбовозов.
 Первым бомбили Заднепровье: там находились электростанция, железнодорожный вокзал, военный завод. Только теперь жители города поняли, что идёт настоящая война. Воющие, стремительно несущиеся к земле в несметном количестве бомбы, которые сбрасывали фашистские самолёты, словно перечеркивали собой всё небо. Они смешивались с пулями, летящими от непрерывно трещавших пулемётов, и с грохотом, гулом и лязгом рвущихся напролом танков.
 Фонтаны земли после взрывов, вспыхивающие одновременно в разных местах пожары, разрушающиеся в одно мгновение дома, клубы дыма и пыли… Такого ещё никто из смолян не видел.
 Появились первые убитые, которых вначале некому было убирать, в конце концов, кто-то нашёлся, и их всё-таки убрали. Стонали раненые, бегущие люди кричали, плакали, метались, с трудом соображая, что предпринять в этой суматохе. Пахло гарью настолько, что нельзя было дышать. Люди в приступах удушья, кашляли. Во время бомбардировки я сжалась в комок -страшно боялась, что оторвёт ноги. «Если что, - думала я, - то пусть уж сразу! Кому я нужна без ног, в войну? А как маме будет со мной? Сама ведь с больными ногами». Мама – только она и останавливала меня от страшных мыслей.
 В городе, тем временем, началась паника. Ходили слухи о предателях, которые, якобы, запускали зелёные ракеты, таким образом, указывая врагу на объекты для бомбёжек.
 Бомбили уже весь город, сбрасывая бомбы и снаряды, в основном, на его центральную часть: на улицы Ленина, Советскую, на которой стояла наша школа. Всё взрывалось, грохотало, свистело, завывало, горело...
 Люди, надеявшиеся уехать, бежали на станцию к эшелонам, но их также бомбили. Гибли целые составы с людьми. Я видела поезд после бомбардировки: это было кровавое месиво живых, раненых и мёртвых. До сих пор перед глазами стоит это зрелище. Часто вижу страшные сны, кричу и плачу во сне.
 Мы с мамой хотели уехать, как и многие, но куда, на чём? Все дороги за Смоленском были разбиты, перерезаны. Во время бомбардировки с воздуха и обстрела с земли смолянам каждую ночь приходилось по нескольку раз выбегать из дома, прятаться в самодельных окопчиках. Люди их вырыли, когда всех предупреждали по радио о бомбёжках. Наш окопчик был в саду. В нём отцвели тюльпаны, стояли потерявшие свои весенние наряды рябина, черёмуха и сирень. Теперь к себе не вовремя манили роскошные гладиолусы и крупные ромашки. Всё это так не вязалось с войной, с кровью... Земля пропиталась кровью погибших.


 БОИ ЗА СМОЛЕНСК

 В городе стало страшно находиться. А куда бежать?..
 Жители Смоленска, из тех, кто ещё не успел эвакуироваться, теперь уходили на всю ночь в Чёртов Ров, где в двадцати минутах ходьбы от нашего дома были вырыты настоящие окопы. Мы с мамой тоже стали туда уходить.
 В городе появились слухи, что немцы подошли уже совсем близко. Некоторые считали, что такие слухи специально распускают паникёры. Паникёров приказано было расстреливать на месте. Сведения, которые изредка с большими трудностями доходили до смолян по радио, были скудными, ясности не вносили, а потому лишь добавляли тревоги. Жить в доме стало опасно.
 Люди уставали убегать ночью по сигналу «Воздушная тревога!"
 Однажды наша соседка, Ольга Матвеевна, решила никуда не уходить.
 - Будь что будет! - решила она. - Сил больше нет бегать туда-сюда. Ночевать легла, правда, одетая, даже фетровые валеночки не сняла. Голову пристроила на круглый валик старинного дивана, по бокам которого красовались эти самые валики, укреплённые металлическими скобами, чтобы прочно держались. Аккурат головой к окну легла. Только бабка уснула, как тут же разорвалась бомба. Тряхнуло так, что дом содрогнулся, окно вырвало вместе с рамой, и оно упало прямо на голову бедной старушки. Рама упёрлась в скобы, стекло разлетелось на бисерные осколочки, засыпав бабку с ног до головы и пол... Слава Богу, достали её, освободили живую, без единой царапины, но контуженую. С тех пор бабка выбегала из дома первой.
 В начале июля мама собрала два узелка, в которые сложила необходимую одежду, кусок хлеба, несколько варёных картошин, пару огурцов, немного соли, пяток яиц, чудом сохранившихся в доме, так как магазины уже не работали, кусок мыла да два полотенца.
 Перед уходом закрыли окна, замкнули квартиру. Куда идти - не знали. Направились к Красинскому шоссе. Едва вышли на шоссе, как тут же, чуть было не повернули обратно, пожалев о том, что вообще сюда добрались. Прямо перед нами вставали на дыбы лошади и ржали от испуга, опрокидывая седоков. Некоторые из лошадей находились в состоянии агонии, с вывалившимися внутренностями, другие – корчились в предсмертных конвульсиях.
 Кругом - убитые, легко раненые и умирающие люди… никто никому не мог помочь. Картина ужаса и смерти заставила нас остановиться. Мы впали в состояние уныния. Расстроенные, никак не могли решить, куда двигаться дальше? Крики, стрельба... Пулемёты не умолкали ни на минуту. По обеим сторонам шоссе горели дома, земля: горело всё, что могло ещё гореть или тлеть.
 В то же время по городу растекалась вода огромными лужами: из разбитых водопроводных колонок била фонтанами вода. У одной из колонок мама, намочив полотенца, завязала мне и себе нос и рот, соорудив подобие масок, взяла меня за руку и силком через толпу, уже напиравшую на нас, вырвала меня вместе с узелком, который я, чуть было, не обронила.
 Другая толпа, устремившаяся наперерез, подхватив нас, с чудовищной силой понесла своим течением куда-то в сторону от шоссе, через дворы. Мы оказались совсем на другой улице, которая вывела всю толпу за город. Дышать стало легче. Появилась надежда на спасение.
 Не успели оглянуться, как вдруг самолёты со свастикой стали стремительно снижаться над нами, Они летели так низко, что были видны лица немецких лётчиков в шлемах.
 Вначале люди не совсем поняли, что происходит. Оказалось, фашисты решили расстреливать бегущих людей, то есть нас всех, в упор! На бреющем полёте, как будто невидимая рука невидимой косой срезала толпы людей. Все бросились врассыпную в придорожные канавы, побежали по полю, выискивая деревья, хоть невысокие кустарники, лишь бы спрятаться. В людской толпе металась, кричала с обезумевшими глазами женщина с двумя детьми. Она прикрыла их собой, скатившись в ров. Немецкий лётчик кружил и кружил над ними, пока не расстрелял мать и девочку. Мальчонка истошно кричал и рыдал, тормошил маму руками. Очередной заход самолёта крик оборвал.
 Мы с матерью, держась за руки, чтоб не потеряться, вжались в землю: нас обуял кошмар, сковал наши движения. Вокруг сквозь вой и рёв вновь и вновь заходящих в пике вражеских самолётов разносились крики насмерть перепуганных, стоны и плач раненых. Пулемётные очереди не давали нам даже поднять головы. Раздавались только стрекот пулемётов и «тух-тух-тух!..» - падали пули на землю в пыль, поднимая из неё огромные облака, перемешивая с дымом.
 То тут, то там языки огня лизали землю, уничтожая всё на пути и оставляя чёрные выжженные полосы. Не разбирая дороги, по полям, овражкам, перелескам мы дошли до глухой деревушки. В ней стояло несколько домов. Жителей не было видно. Совсем обессилевшая от такой дороги, от кровоточащей раны на ноге мама попросилась в домик к глухой древней старухе Глафире Ивановне. Та с радостью нас впустила, так как ей самой было очень страшно находиться в домике. Бомбить здесь не бомбили, но были слышны разрывы снарядов и бомб в Смоленске. Особенно стало страшно, когда подорвали военный завод: от неистового грохота дрожало всё внутри, казалось, сердце не выдержит, сорвётся и упадёт к ногам. Странно и страшно пылали разноцветные «фейерверки» над нашим городом.
 В соседнем домике тоже остановились городские жители, наши попутчики: мамаша с двумя очаровательными мальчишками-близнецами, Сережкой и Колькой, лет шести. Ребятишки от страха одно время молчали, потом начали плакать и, заикаясь, повторять:
 - Мамочка, где наш папочка, почему он не заберёт нас из этой войны? Где папочка? Мы не будем больше баловаться, только приведи папу! Мы хотим к бабушке! - плакали наперебой мальчишки, и им вторила уже сама мамочка.
 Что могла ответить им совсем молодая мама Наташа, которая собралась в гости с малышами к свекрови на юг Краснодарского края, откуда родом муж. Павел ушёл на фронт с первой минуты войны: где он - она пока не знает. Жив ли?
 Слёзы густой пеленой застилали её васильковые глаза. Чтобы успокоить сынишек, гладила их русые головки и целовала макушки, приговаривая:
 - Не плачьте, зайчики мои, соколики ясные, вот папа скоро разобьёт фашиста и вернётся домой. Будем снова все вместе, и к бабушке поедем обязательно.
 Не подозревала Наташа, что придётся ещё нескончаемо долгих, каторжных, три года находиться под фашистом...
 Со стороны села Хохлово, с запада, гремела уже артиллерия.
 - Грюкають и грюкають! - повторяла наша хозяйка. Её слуху были доступны только эти звуки, и от них ей было страшно. Всё бы она отдала, чтобы не слышать эти грюкающие звуки!
 Кто-то предположил, что где-то высадился вражеский десант, а наши солдаты его уничтожают. Поверив этим слухам, мы немного успокоились.
 Внезапно - это было уже тринадцатого или четырнадцатого июля - с той стороны, где по нашим предположениям высадился десант, появились отдельные группки бегущих советских солдат: измождённые, худые, грязные, потные, голодные, - они с огромным трудом катили оставшиеся на ходу артиллерийские орудия. Никаких коней, ни тем более машин, не было.
 Солдаты попросили воды, присели, закурили, поделили на небольшие кучки ржаные сухари.
 - Откуда вы идёте? Там высадился немецкий десант? Вы его уничтожили? – спрашивали мы наперебой солдат, окружив их, помогая кому помыться, кому перевязать рану или пришить не вовремя оторвавшуюся
пуговицу, делясь при этом тем скудным запасом продуктов, что сами взяли из дому наспех.
 - Вы что-о-о? Какой деса-ант? Это - фронт! Понима-а-ете, фро-онт! Враг уже в десяти километрах отсюда! - Ответил один из самых старших на вид солдат. – Нет, это беда! Фашист на нашей земле, это, батюшки мои, война!
 Другой добавил:
 - Да, видать, жестокая, начинается война! Недалеко отсюда жители одного из сёл прятали в силосной яме раненых бойцов. Санитары, совсем молоденькие девочки, уводили, а, когда не могли идти во весь рост, - выволакивали солдатиков. Некоторые из них истекли кровью после ранения, были ослабленными. Девочки доставляли их в «госпиталь» - силосную яму. Она оставалась пустой в колхозе. Селяне не успели заготовить впрок корм для скота – теперь она пригодилась для спасения людей, – рассказывает солдатик. - Удалось достать где-то старый брезент, натянуть над ямой, соорудив таким образом «крышу». Нашли даже свечи, которые жгли, чтобы хоть как-то освещать своеобразный «лазарет». Тут - кого-то перевязывали, там – оперировали, вынимая осколки из разных частей тела. Болеутоляющих, жаропонижающих медикаментов и перевязочных средств не хватало. В яме как раз находилось много солдат, раненых в ноги: фашисты, стреляя, целились по ногам.
 Так продолжалось более недели. Гитлеровцы были лучше оснащены боевой техникой, и наши войска не выдержали сильного натиска, стали отступать. Армия несла большие потери: на поле боя оставались ранение и умирающие. К несчастью фашисты наткнулись на «госпиталь»: не долго думая, они расстреляли всех раненых в упор. Девчонок увели с собой.
 Я перед этим ушёл в село на поиски чего-то съестного и какого бы то ни было белья, чтобы использовать его в качестве перевязочных средств, бинтов. Случайно задержался, и это спасло меня. Вернулся, - никого! Никого в живых не осталось! Ошеломлённый, стал пробираться в лес к партизанам, только б не попасть в лапы врагу. И, вот, в лесу встретился с ребятами, они меня с собой забрали. - Закончил свой рассказ молоденький солдатик.
 При последних его словах все вскочили, как по команде, собрались, попрощались с нами и побежали дальше, снова покатив пушки. На восток, куда-то в противоположную сторону от Хохлова. Городские мужики кинулись за ними. Здесь остались почти одни бабы да дети.
 Совсем близко началась стрельба из тяжёлых орудий. Снаряды со свистом, от которого лопались перепонки, разлетались и рвались по каждую сторону деревушки.
 
 Несумевшие выбраться вслед за солдатами горожане собрались в одну из хат и в состоянии страха и растерянности стали совещаться, куда деть нас, девчонок? В конце концов, решили закрыть в тёмный чулан. Закрыли, закидали хламом. Велели не подавать никаких признаков жизни. Сколько мы просидели неподвижно в чулане, - никто не помнит.
 Затем стало грохотать и бухать где-то далеко впереди: это шёл артобстрел родного Смоленска. Опять в городе горело; багровое зарево было видно далеко окрест. Вновь бабахало и гремело, словно раскаты грома во время сильнейшей летней грозы, торопившие людей с уборкой...
 Наконец, мама забрала меня из чулана, и мы ушли в лес набрать ягод и грибов, которых было так много, что мы их собирали лёжа, проторив вначале дорожку, чтобы не помять растущие сплошняком грибы и ягоды. «Как сказочная скатерть-самобранка», - сказала с грустью мама, вытерев фартуком набежавшие слёзы.
 Вернувшись к Глафире Ивановне в домик, отдали ей грибы, которые она тут же стала перебирать: одни - на сковороду, другие - нанизывать на нитку сушить. Из ягод решили наварить варенья без сахара. И, разумеется, насушить. Впереди была встреча с русской зимой, и кто знал, какой она покажется? И одна ли ждала нас зима?..
 В ушах постоянно слышался свист немецких снарядов.
 Вдруг, как по неведомой команде, всё враз стихло. Воцарилась жуткая тишина. Люди боялись даже разговаривать. Тишина казалась зловещей. И точно: в стороне от шоссе раздался новый, доселе никому незнакомый шум, новые звуки: как будто тьма-тьмущая машин неслась безостановочно по направлению к Смоленску. Трое из ребят выбежали на край деревушки посмотреть, в чём дело. Один из них взобрался на высокую, стройную, с раскидистой кроной берёзу и встревожено крикнул:
 - Это немцы, немцы едут! Ни один из них не идёт пешком! Почти все на машинах, танках, мотоциклах!
 Не успел он перечислить всё, что видел, как смоляне сами увидели: вражья нечисть молниеносно их окружала! Различные орудия, вся техника и закреплённые на ней велосипеды, кухня – всё было зелёного сверкающего цвета. Чтобы слиться с травой, полями-лесами.

 
 ОККУПАЦИЯ

 Так мы оказались в тылу врага. Немецкие солдаты стали разъезжать по деревням. Не обошли и эту. Промчались по просёлочной дороге, побили всех кур, требуя от всех жителей:
 - Матка, курка, яйка! Давай-давай!
 Приехали они, как на праздник: сытые, холёные, довольные, одетые с иголочки и, главное, очень уверенные в скорой победе. Они были слишком уверены в блиц-криге. Распевали песни и гоготали. Им было весело.
 Расположившись вокруг своей дымящейся походной кухни, попировав и не найдя никого из девчат, - их успели освободить из чулана, дать глотнуть свежего воздуха, затем снова спрятать, - уехали дальше. На Смоленск.
 …Пятнадцатого июля сорок первого года враг вошёл в наш старинный русский город.
 Посовещавшись, люди решили, что в деревушке нет смысла оставаться. Было принято решение возвращаться обратно в город. Все, кто несколько дней тому назад его покинул, поплелись домой, не совсем уверенные в том, цел ли их дом и сохранилось ли что в нём. Затем заспешили, заторопились.
 Их встретил суровый, совершенно неузнаваемый город: кругом одни развалины. В центре почти всё было в руинах. По окраинам - кое-где через прилаженные трубы-дымоходы в полуразрушенных домах поднимался дым. Стёкла в окнах выбиты, и дома зияли пустыми, чёрными глазницами. Смотреть на родной Смоленск было тяжело. Неуютно. Страшно. В сердце поселилось чувство боли, бессилия, негодования.
 Появилось множество машин. Откуда только их нагнали? Непривычным было и то, что всюду звучала чужая речь. Магазины были разграблены мародёрами и немцами. Нашим глазам предстал какой-то чужой Смоленск: это был город горя и неимоверных страданий. Непрерывные бои, которые шли два месяца, с десятого июля по десятое сентября сорок первого года, Смоленск почти полностью разрушили.
 …Вот и наша родная улица Советская. Родимый дом - полусожжённый, полуразрушенный. В окнах стёкла все до единого выбиты, а сами окна заколочены досками. Об этом позаботились, как оказалось, наши соседи. Вошли в дом, а в нём - растащено всё: одежда, постельное бельё, посуда. Мебель стоит, и то не вся. Соседи перенесли к себе всё, что могли, но тут же вернули: как спрячешь то, что не скрыть?
 Мы посчитали, что нам повезло: это счастье, что хоть родные стены целы. К тому же, не тронули швейную машину, нашу кормилицу, перину. Осколки зеркала от трюмо валялись на полу. И если бывают чудеса на свете, так вот одно из них – рояль! - стоит наш красавец «Веkker». Блестящая поверхность инструмента местами повреждена, но он издавал почти те же изумительно волнующие звуки. Они казались мне сейчас тоскующими.
 Вернувшиеся смоляне были заняты тем, что разыскивали уцелевшие углы. Некоторые жители хоть подобие углов находили, с куском крыши или без, а другие вообще вернулись на пепелище.
 Мы стали благоустраиваться в своей квартире. Прежде всего, мама нашла стекольщика. Он за какую-то вещь застеклил все окна. Затем, ежевечерне обрабатывая рану на ноге, кажется, реванолем, мама стала брать заказы, потихоньку шила. Как в прежние годы. Кое-как кормились.
 Незаметно приблизилась зима с морозом и холодом. Топить печь нечем: дров не было в запасе и негде было найти. Когда мама днём уходила в город что-то продать из сшитой одежды, чтоб на эти деньги купить что-либо из съестного, я мёрзла. Однажды стало невмоготу, и я решила натопить печь книгами.
 Изразцовая печь, покрытая белоснежным кафелем – плиткой сантиметров сорок на двадцать, - была нашей гордостью. Потрясло то, что она сохранилась. Она стояла на углу двух комнат, обогревала их и коридор. Когда в окне виднелось зарево очередного пожара, то пламя отражалось в плитках, как в зеркале: зрелище как жуткое, так и завораживающее. Огонь, отражаясь, многократно множился.
 Наступил момент, когда я стала топить печь папиными книгами, в душе перед ним раскаиваясь, но другого выхода не было. Папа после тяжёлой болезни умер перед войной. Я безумно любила своего отца, но , слава Богу, что ему не пришлось пережить всё, что выпало на нашу долю. Книги-фолианты по искусству, с позолоченными корешками, с прекрасными иллюстрациями, которые были переложены тончайшей папиросной бумагой: её я брала на растопку. Их было жаль, но если бы не топилась печь, мы бы вымерзли.
 Часто к нам в квартиру врывались фашисты, - забирали всё, что хотели. Никто не посмел возразить, иначе можно было схлопотать пулю. Как-то при мне фашист привязался к старику-соседу: ему понравились сапоги деда. И что? Заставил снять сапоги, забрал, да ещё и накричал на беднягу:
 - Юде, юде! - То есть, назвал его евреем. Счастье, что не убил, ведь столько невинных евреев было расстреляно в войну немцами!
 У деда на голове была ермолка. Немец наставил на него автомат и собрался его убить. Старик упал на колени, заплакал и запричитал:
 - Нихт юде, нихт юде!
 И на самом деле, старик не был евреем.
 Вскоре у нас забрали большую проходную комнату. Нам осталась маленькая, куда мы запихнули весь свой скарб: книги, кровать, кушетку, стол и два стула... Куда только вместилось все? Шкафы у нас отобрали.
 В большой комнате фашисты расставили двухъярусные койки, предусмотрительно захваченные с собой из Германии – видать, собирались покорять чужую землю с комфортом. Разместили в комнате десять-двенадцать солдат.
 Наша жизнь стала не то, что беспокойной, а просто невыносимой! Немцы постоянно менялись: одних отправляли на фронт, на их место приходили другие.
 Мать старалась меня держать при себе, закрывала дверь на запор. Немцы вели себя по-хамски: пообедав, клали ноги на стол и при этом выпускали громко и бесстыдно газы и ржали, как лошади.
 Мама, интеллигентнейшая женщина, возмущалась и плакала:
 - До чего мы дожили!
 Однажды она не выдержала и вышла к ним, стала их стыдить на русском языке вперемежку с немецкими словами:
 - Так только швайне махен, тут фрау, киндер… Никс гут!
 Немцы взбеленились! Я испугалась, думала, убьют маму, и еле затащила её в нашу комнату.
 За это немцы нам отплатили! О-о, как они поиздевались!
 Мы питались мягкой мороженой картошкой, которую собирали за городом. Шла уже весна сорок второго года... Снег растаял, мы рады были найти хоть что-нибудь из съестных припасов. Из полугнилой картошки мама пекла «тошнотики». Их полгорода готовило так: вначале мороженую картошку варили «в мундире», затем мяли и на сковороде ставили в печку поджариться. Наша печка открывалась из комнаты, которую занимали немцы. На единственное в то время наше блюдо они высыпали окурки из всех своих пепельниц. Когда мама доставала сковородку и видела еду опять всю в окурках и золе, горько плакала, а немцы хохотали...
 До сентября сорок второго меня не трогали, никуда не вызывали. Но все люди уже были переписаны немецкой комендатурой. Как только исполнилось семнадцать, мне выдали документ, «Auswais», и велели явиться на Биржу труда. Я не хотела, да и боялась туда идти. Всё не шла, не шла. Дважды за мной приходил Поликарп - полицай, предупреждал, грозил. Когда же в третий раз он пришел, заставил меня собраться и тут же следовать с ним на Биржу.
 Вошла я в большую комнату, в которой несколько дверей вели в кабинеты каких-то немецких начальников. В ней вдоль стен сидели на скамейках молодые, красивые дамы и девушки. Мне велели тоже присесть на скамейку. Комната была проходной. Через неё сновали туда-сюда разные люди, в основном, немцы. Сначала шли в кабинет. Получив там какую-то бумагу, выходили сюда, где находились мы, женщины и девушки, рассматривали каждую из нас, заставляли встать, повернуться, пройтись, заглядывали в рот. Понравившихся - уводили с собой.
 Меня охватил ужас: неужели и меня, как лошадь на базаре, будут нагло рассматривать. Вдруг, на моё счастье, вошёл маленький толстый офицер и солдат, вероятно, его денщик. Они зашли в кабинет, забрали какой-то документ, затем денщик прошёл вдоль рядов женщин, а офицер поспешил на выход, крикнув ему:
 - Ich brauche keine Kuh! - что обозначало: «Мне не нужна корова!»
 Денщик остановился против меня. Да, я совсем не была похожа на корову: тоненькая, высокая, стройная, с двумя белокурыми косами, с огромными голубыми глазами, в которых застыл ужас.
 На меня напал столбняк. Как во сне, по приказу я встала и последовала за денщиком. Привели меня в огромное здание на площади Смирнова, напротив типографии. Не помню, на какой этаж поднялась. Коридор был узкий, а по правую сторону - всё комнаты, комнаты, комнаты... В одну из них завели и меня. Там стояло две кровати, шкаф, стол у окна. На столе, заложив ногу за ногу, сидела накрашенная, вульгарная девица и курила. Окидывая меня оценивающим нахальным взглядом, затянулась сигаретой, довольная, что-то хотела сказать, как тут вошёл тот толстый, как колобок, офицер, что был на Бирже труда, и стал мне объяснять:
 - Каждое утро ты должна приходить сюда раньше всех, убирать комнату и мою кровать! - отвратительно улыбнулся он и скользнул по мне сальным, похотливым взглядом. Я чуть не поперхнулась от негодования.
 Время было послеобеденное. Меня отпустили домой, велев явиться завтра утром без опоздания. Я бежала оттуда без памяти и, конечно, и не помышляла являться. Скрывалась несколько дней: меня приютили четыре женщины - сестры, знакомые по неудавшейся попытке выехать из Смоленска при бомбёжке. Они жили в бараке на Красинской улице. Когда обо мне немного забыли, я вернулась домой. Всё-таки в покое меня не оставили: приходили полицаи и снова переписывали неработающих.
 Одна из женщин посоветовала матери пристроить меня на кухню, где мама сама целый день чистила картошку. На следующий день я была уже на кухне, где сидели женщины и девчонки. Перед каждой из них стояло ведро с картошкой. Очищенную картошку бросали в огромный котёл. За работу нам давали по тарелке супа. Я покрывала голову платком по-старушечьи, и никому до меня не было дела. Иногда вместо чистки картофеля мы мыли коридоры, или нас отпускали домой.
 Зима была не за горами…
 Люди нуждались не только в еде, но в отоплении жилища. Мать ковыляла на свалку, которая находилась около воинской части, куда немцы свозили шлак из печей, и выбирала там то, что ещё могло гореть.
 Часовой гнал её:
 - Матка, weg! Schnell! Schnell! - покрикивал он, но через некоторое время мама вновь ковырялась в этой куче.
 Над городом часто появлялись наши самолёты, бомбили немецкие склады, и мы потихоньку радовались, что «у них» что-то горит.


 ГЕТТО. РАССТРЕЛЫ

 Ещё в то время, когда мы жили в своей квартире, разнёсся слух, что евреев выселяют за город в гетто. Что это такое, - я не знала, но сразу поняла: что-то плохое и страшное. Евреям разрешали брать с собой то, что можно унести, - самое ценное.
 Так исчезли с нашей улицы семьи, которые мы давно знали: жестянщик Изя, его сын Миша, родители Альдика - своего сына они успели спрятать у знакомых. Куда подевались остальные: Мусенька, Ильюшка, Бомка и другие, - неизвестно. В еврейские квартиры въезжали фашисты и их прихвостни, которые работали в комендатуре и других учреждениях.
 Однажды ранним утром распространились слухи о том, что всех евреев ночью собрали, вывезли на окраину города, заставили выкопать огромную яму. На рассвете их выстроили по краю этой ямы и расстреляли. Расстреляных присыпали землёй, которая потом ещё долго шевелилась, и оттуда доносились стоны умирающих.
 В одну из ночей погиб и Альдик. Он скрывался у знакомых, но решил тайком повидаться с матерью в гетто: оттуда он больше не вернулся. Не смог уйти.
 В соседнем от нас доме жила одинокая старушка-полячка. Она взяла по просьбе знакомых евреев их девочку Майю, и её удалось спасти. Все окружающие знали об этом, но никто не выдал. Никто не смог, не посмел сделать такой шаг. Майечка осталась живой. Мы с мамой не рискнули взять к себе ребёнка – в нашей проходной комнате жили немцы.
 Евреев уничтожили.
 Куда-то исчезли и другие мои друзья, не евреи: Рита Быховская, Оля Воронец, Серёжа Пахомов.

 
 НЕОБЫЧНЫЕ ПОСТОЯЛЬЦЫ

 Наконец-то эту партию извергов-мучителей отправили на фронт, и мы хоть на время избавились них. Как будто Бог смилостивился над нами: им на смену поселились более приличные немцы, бывшие студенты. Хельмут и Ганс Диттрих – немцы, и Зигмунд Зденек, поляк. Потом к ним присоединилось ещё несколько человек. Это были совсем не «те» немцы. Из их разговоров мы поняли, что они - антифашисты. В Германии, на окраине Берлина многие посещали Клуб рабочей молодёжи, члены которого боролись с фашизмом. Посещали Клуб и наши молодые немцы, когда бывали в столице. Идеи распространялись стремительно, и в этом помогали листовки, брошюры, которые получали члены клуба. В движение антифашистов вливались многие молодые люди Германии. В других городах тоже открывались подобные клубы. Братья-немцы и поляк выделялись из всех своей обходительностью. В одного из братьев, Хельмута, стыдно признаться, я влюбилась сразу!
 Зигмунд довольно прилично говорил по-русски, и мама с ним часто вела беседы о том, какие беды принесла война нашей стране, и что во всём виноват Гитлер. Молодые люди каждый день приносили нам котелок супа и хлеб. Этим они нас просто спасли от голода!
 Ко мне стал присматриваться Хельмут. Он признался, что все они ненавидят войну. А ещё сказал, что с братом Гансом очень страдают: из письма родителей они узнали о том, что за подписью генерала Йодля пришла печальная весть: «Под Сталинградом в битве на Волге 15 сентября 1942 года геройски погиб их третий брат – Рихард». В основном они говорили с мамой на разные темы. Я чаще помалкивала, а уж о том, что Хельмут мне нравится, вообще никому и не мыслила признаться. Даже маме. Самый симпатичный из ребят оказывал мне всяческие знаки внимания. Поняла, что и я не безразлична ему. Когда я оставалась одна дома, он заходил ко мне в комнату и говорил о своих чувствах ко мне. Я учила немецкий со второго класса, была отличницей, всё понимала! Становилось страшно: кругом война, а я влюбилась. Мне было не по себе. Я вбирала голову в плечи, съёживалась, теряя дар речи. Сердце учащённо билось, тревожилось. И было от чего. Бедная мама, кажется, сразу обо всём догадалась.
 Когда мы оставались с Хельмутом наедине, он торопился мне раскрыться в своих чувствах.
 - Ich liebe Dich, Senja! Ich liebe Dich! – Хельмут без конца повторял моё имя, у него получалось «Сенья», «Хсения» вместо «Ксения» или «Сюса», «Суша», вместо «Ксюша», но всё равно это было очень мило и приятно слышать. Потом я сказала ему, что меня мама зовёт Чайкой за то, что очень люблю море. Ему легче далось это имя, и он в дальнейшем меня так и называл. – Чайка, я увезу тебя на свою родину, любимая. Скоро Гитлер капут! Мы не хотим войны! Мы против войны, против Гитлера! Я очень люблю тебя, больше жизни! Мы не виноваты, что идёт война. Мы сами её жертвы. – В его глазах стояла такая печаль, такая невыразимая грусть и тоска!
 Чтобы меньше говорить вслух о своих чувствах, Хельмут брал бумагу и писал. Писал мне о любви, о которой я и не мечтала. О такой ранней, запретной. Понимала, что любима и люблю. Понимала, что эта любовь зародилась, когда её не ждали. Она – подарок, ниспосланный Всевышним, она - словно роза, бутон которой только-только должен распуститься, но цветок растёт в совершенно неподходящем месте, при дороге, по которой идут танки, которую обжигает огонь нещадно и топчут вражеские сапоги… Выдержит ли все эти испытания нежное, хрупкое чувство?..


 ПЛЕННЫЕ

 Часто в городе ночами раздавалась стрельба. Люди говорили, что это гонят наших пленных, и расстреливают тех, кто пытается бежать или не может передвигаться. Таких добивают. Однажды днём по Рославльскому шоссе, что проходило недалеко от нашего дома, гнали наших пленных. Преодолевая страх, я пошла, чтобы посмотреть на колонну.
 В направлении от Рославля по шоссе к Днепру, насколько видел глаз, шла серая масса пленённых, по шесть или восемь человек в ряд, - не помню. Все измученные, голодные, истощённые, поддерживая раненых, шли, вернее, еле тащились наши солдаты. По краям колонны шли немцы с наставленными на них автоматами.
 На тротуарах с застывшим ужасом в глазах стояли женщины, плакали, не зная, как помочь пленным. Некоторые из них пытались передать узелок с едой или просто кусок хлеба, или картошину, бросая в гущу пленных, что было очень рискованно: начиналась свалка за кусок еды, и немцы пристреливали упавших.
 В одно из мгновений я потеряла дар речи: с краю колонны, ближе ко мне, шёл отец Димы -друга моего детства - профессор музыки Загорский. Глядя на него, я не могла понять, почему он выглядел таким спокойным, сосредоточенным… Как будто был начеку.
 Тут же я увидела Хельмута и других ребят среди фашистов, сопровождавших пленных. Они замыкали колонну. Вдруг на повороте шоссе, где начинался густой лес, человек сорок - пятьдесят во главе с профессором Загорским рванули в лес. Наши квартиранты-антифашисты сделали вид, что всполошились случившимся и стали стрелять, но все пули летели поверх голов бежавших. И злых, рвавшихся из их рук собак, якобы отпускали на всю длину поводка, но на самом деле придерживали изо всех сил.
 Я вспомнила, что, рассказывая Хельмуту об отце, его знакомых и о том, что в своё время арестовали профессора Загорского, Хельмут как-то насторожился и переспросил:
 - А как звать профессора? Виктор? – с ударением на последний слог. И добавил: «Sieg!» - «Победа!».
 Я подтвердила, но на этом разговор наш закончился. Когда Хельмут вернулся домой через двое суток, я узнала, что профессору удалось действительно бежать, и подготовил он к побегу ещё тридцать человек. Жаль, не все сумели спастись. Моей благодарности Хельмуту за то, что он помог нашим спастись, не было конца.
 Через три-четыре дня ближе к вечеру пронёсся слух о том, что вновь погонят пленных, и я опять вышла на Рославльское шоссе. Увиденное повергло меня в сильный шок: много пленных, и они такие же измождённые. Сердце кровью обливалось. Не было больше сил смотреть на все эти людские страдания. Я вернулась домой, распухшая от слёз.
 Ночью опять стреляли на улице Советской, что вела к Днепру, где стояла моя сгоревшая школа. Возле её подъезда – теперь это было просто пепелище - упал навзничь наш солдатик, раскинув руки, словно хотел обнять свою землю... Кто-то накрыл его лицо красным галстуком, который шевелился от дуновения ветерка, и, казалось, что солдатик спит, он дышит, вот-вот проснётся и встанет... Наутро валялось много обгоревших и убитых трупов. Видимо, кто-то из них пытался бежать под покровом ночи. Ночь не смогла помочь беглецам и только после неудачи приняла их в свои объятья.
 ...Шла весна сорок третьего.
 Как-то раз Хельмут заставил меня изрядно поволноваться. Зигмунд, объяснил по-русски:
 - Оденься очень нарядно: пойдешь с Хельмутом на прогулку! Не волнуйся, всё будет хорошо, - сказал Зигмунд. - Слушай меня внимательно: вы будете гулять, подойдёте к лесу. Он останется у опушки леса, в кустах, а ты пойдёшь прямо, вглубь. Там находятся партизаны. Об этом мы точно знаем, и в каком месте - тоже знаем. Мы подготовили информацию, которую нужно им передать. Это должна сделать ты. Понимаешь: немецкий солдат прогуливается с русской девушкой... Ничто не вызовет подозрения. На вас никто не обратит внимания, - объяснил мне поляк и поторопил меня.
 В груди всё полыхало. Чувство влюблённости, - а мне было почти восемнадцать, выглядела я чуть старше, - переполняло через край моё бедное сердце. И радоваться бы, - да страшно. Увидят жители Смоленска, - о чём подумают? Мама засуетилась, стала нервничать, переживать: с одной стороны, - надо передать сведения партизанам. Мы слышали, что их полно в лесах. Они взрывают поезда, пуская под откос; то тут, то там нападают на немецких солдат, когда те караулят какие-то склады с боеприпасами и продовольствием. А с другой стороны...
 Мама разволновалась, заохала, заахала, запричитала, роняя слёзы:
 - Молодая красивая девушка прохаживается с фашистом по городу! Что подумают люди? О, Боже, Боже! Как поступить?
 К прогулке я и сама готовилась с волнением: с утра помыла волосы, тщательно уложила их, так как это делали до войны взрослые девушки. Оделась в самое лучшее, что у меня на тот день было: мамино крепдешиновое платье очень красивой расцветки. Пошито по довоенной моде, мама его украсила белым бантом, уложив слева на груди. Вынув откуда-то из коробки свои белые парусиновые туфли, мама дрожащими руками вручила их мне. Глаза её, красные от слёз, наполнились тревогой, а на самом донышке её души свернулся калачиком страх. Нудно засосало под ложечкой.
 Когда мы вышли на улицу, Хельмут взял меня под руку. Я задрожала, не видела вокруг себя никого и ничего. Стыд и страх! Наступившие сумерки принесли некоторое облегчение. Как ни странно, первое свидание прошло без всяких осложнений. Я осмелела. В другие вечера мы снова ходили на прогулки, как будто Хельмут был нашим парнем. Как будто не было войны. Я не спрашивала ни о чём. Тихо радовалась, что хоть как-то помогаю нашим. А то, что рядом со мной такой замечательный парень, приводило к щемящему сердцебиению. Так продолжалось до тех пор, пока однажды вслед я не услышала:
 - Шлюха! Немецкая подстилка! Из молодых да ранних! - Такими словами меня проводила встретившаяся женщина, и заспешила дальше, путаясь в каком-то длиннополом одеянии.
 Я остолбенела от услышанного, на миг остановилась, не зная, что предпринять: продолжать ли путь дальше, или вернуться? Хельмут понял, что со мной творится что-то неладное. Он многие слова уже произносил по-русски, знал их значение. Да и догадался по испуганному выражению лица, по внутреннему напряжению. Сжал мой локоть и подтолкнул вперёд. Я подчинилась: надо было срочно встретиться с руководителем партизанского отряда, чтобы передать важную информацию.
 В результате наших «прогулок» вдоль леса были парализованы перевозки гитлеровцев по железным дорогам: партизаны захватывали речные переправы, уничтожали автомашины, разрушали и сжигали мосты на шоссейных и грунтовых дорогах и железнодорожные мосты, подрывали рельсы, поезда, паровозы, вагоны и платформы. В то время партизаны Смоленской области нанесли множество других сильных ударов. Только потом я узнавала подробности, а вначале Хельмут ничего не рассказывал, оберегая меня.
 Тем не менее, по городу шла не очень лестная молва в наш с мамой адрес: «Мамаша работает на кухне у фрицев, картошку чистит, выкармливает их, а дочурка-краля развлекается с немецкой солдатнёй».
 

 ГИМН ЛЮБВИ

 Как-то Хельмут исчез. Прошло несколько дней. Я тосковала. Иногда подсаживалась к роялю, разрыдавшись, размазывая слёзы горечи и любви по лицу, играла его любимую мелодию – «Бутоны алых роз…». Передо мной стоял образ Хельмута. Я «пела» для него. Слова звучали во мне, но он всё понимал. Мне не хватало душевных сил, чтоб запеть. Музыка, полная любви, лилась тихо и печально. В звенящей, тревожной тишине… Мне казалось, что она летела через все расстояния, через смерти и взрывы, которые её не заглушали, а только усиливали, и она проникает прямо в сердце любимого.
 Мама осторожно дотронулась до моего плеча. Она боялась за меня.
Но прошло некоторое время, и мой любимый вернулся. Какой-то взбудораженный, взволнованный. Долго молчал. Чувствовала, что его что-то гложет, но не решалась спросить, что случилось. Хельмут гладил мои руки, целовал их, обнял за плечи и стал целовать глаза, губы. Тревога передалась и мне. Хельмут пригласил меня пойти прогуляться. Задания вроде никакого не было, но мы пошли к лесу. Наконец, он признался, что это наша последняя встреча, прощальная встреча. Их группа должна покинуть Смоленск.
 В глазах защипало. Я часто заморгала, заплакала. Больно, ох, как больно сердцу стало! Сквозь нежные слова о любви пробивалась боль, от которой в груди всё разрывалось. Страдание охватило каждую мою клеточку, затмило сознание. Только одна мысль билась в виске: «Я теряю любимого».
 Хельмут меня уводил всё дальше и дальше от города. Уже, кажется, дошли до конца леса. Вошли в ту часть его, где за густыми кустарниками, которые обрамляли собой лес, росли сплошные ели. Хельмут ласкал меня, целуя сладко мои губы и грудь. Я не противилась. Была полностью в его власти. Нет, рассудок не потеряла. Просто пьянящее чувство всю мою волю подчинило себе и разрешало Хельмуту всё. Я боялась, что больше никогда его не встречу, и не полюблю никогда никого. Я знала это. Я это чувствовала! Хельмут бережно меня положил рядом с собой на расстеленную шинель. Кружилась голова. От счастья. А слёзы не переставали литься. Страстные губы Хельмута, целуя мои губы, впитывали солёные слёзы.
 Над нами горели сонмы золотых звёзд, которые стали для нас венчальными свечами. Млечный путь – дорогой счастья, – так думала я. То цепенея, то расслабляясь – будь что будет! – я переживала странное чувство. Двое влюблённых, только двое влюблённых на Земле – это мы с Хельмутом! Словно в сказке. Страх ушёл. Я готова была взлететь от счастья, как будто у меня за спиной выросли крылья. Казалось, что я в сказочной золотой карете мчусь с любимым по Млечному пути. Очень хотелось, чтобы ему никогда не было конца. Я захлёбывалась любовью. Если раньше я читала о любви только в романах и не верила, что такое может быть в настоящей жизни, то теперь мне казалось, что в романах – всё не так: я переживаю потрясающее чувство, доселе никем неизведанное. Не подозревала, что Любовь – она и есть Любовь. Каждому кажется, что его Любовь – самая-самая! Я была вся зацелована. Не было ни одной клеточки, к которой бы не прикоснулся своими горячими губами Хельмут. О будущем старалась не думать. Я была в настоящем. Мы с Хельмутом припали к Чаше Любви, готовые жадно пить из неё, обещая друг другу, что больше никто к этой Чаше, кроме нас, не прикоснётся. Но мы успели только пригубить Чашу. В груди всё кипело, бурлило, играло и … плакало.
 Хельмут поднял меня на руки и стал медленно кружиться: это был наш свадебный вальс – так думала я. В шорохе листве я слышала торжественную музыку. И звёзды пели гимн любви. Мы кружились медленно, потом быстрее, быстрее. Мои длинные волосы тянулись за головой, словно необычная фата. Танец замедлился, Хельмут снова положил меня на шинель, и мы, опьянённые, долго, очень долго лежали рядом друг с другом, не шелохнувшись. Мы стали единым целым.
 Августовская ночь близилась к рассвету. О, как жаль, что надо прощаться! От боли сердце повисло на волосинке, готово было сорваться, вылететь из груди, упасть и разбиться на мельчайшие капельки-осколочки.
 Ночь любви-прощания пронеслась, как одно мгновение. Слёз не стало. Я как будто смирилась: понимала, что не в силах изменить что-либо в нашей судьбе. Оставалось только надеяться на чудо: а, что, если действительно, скоро закончится война, и мы сможем встретиться с любимым. Домой мы вернулись под утро. Мама спала, или делала вид, что спала. Я не стала её будить. Сама легла и, обессиленная, тотчас уснула. Когда проснулась, почувствовала, что я не такая, какой была до вчерашней ночи. Во мне произошли какие-то изменения. Я стала совсем взрослой, лет на пять-десять, точно. Боялась встретиться с мамой глазами, страшно было услышать от неё слова негодования, порицания, которые были бы справедливы, но лишь отчасти: да, я отдала себя до донышка любимому. Не просто встречному, а повинуясь высокому, светлому, неземному чувству. Возможно, я больше такого чувства не испытаю в своей жизни. Поняла ли меня мама? Она молчала. А я, виновна ли я, что встретила свою любовь не кстати?.. Я видела, как пылал мой родной город, а в сердце, вопреки всему, пылало только-только зародившееся чувство к Хельмуту. Но, да, он из того, чужого мне, вражеского стана…Его надо возненавидеть, убить. Его надо.. «Нет!» - затрепетало сердце – пусть его минует пуля, несущая смерть, пуля, летящая с моей стороны! Наша пуля… Я – совсем молодая. Потеряла голову. Кругом война, война, война! Стрельба, взрывы день и ночь. Всё горит и плавится. Так же горит, обжигая всё внутри пламя любви, рождая стон. Моё чувство, словно горный цветок, растущий наперекор ветрам, камням из расщелин крутых гор. Сквозь дым и грохот я слышу голос любимого Хельмута, шёпот и мольбу: «Я никогда не забуду тебя. Жди вопреки всему. Жди и верь!»
 В тот же день, ближе к вечеру, наши «квартиранты» отправлялись на фронт. Мы с мамой были в своей комнатушке и услышали какие-то непонятные звуки, переговоры в полголоса, как будто какая-то возня, передвигалась мебель. Это ребята суетливо стали собираться, укладывать свои вещи. Я выглянула в окно: смеркалось, но погрузка и отправка немецких солдат шла полным ходом. Вдруг раздался робкий стук в нашу дверь - Хельмут вошёл проститься. Я разрыдалась. Мама, видя моё состояние и растерянность Хельмута, обняла нас, поцеловала каждого в лоб, перекрестила трижды по русскому обычаю, словно, благословила нас. Настал час разлуки с Любовью. Хельмут торопливо стал маме повторять, что искренне любит меня, что обязательно после войны мы встретимся, что… В его глазах заблестели бисеринки слёз. Он попрощался с мамой, поцеловал её ещё раз и вышел.
 Я последовала за любимым. В нашей квартире уже никого не было. Хельмут поднял меня на руки, прижал к себе, затем осторожно опустил, стал гладить рукой моё лицо и целовать. В моём сознании бились две мысли, словно крылья у чайки над морем: если они опустятся – чайка рухнет в воду! Всего две мысли: «Это не враг! Нет, это мой любимый! Война, война, что же ты наделала!? Господи, убереги Его!».
 Хельмут протянул мне листочек бумаги со своим домашним адресом, который я, перечитав несколько раз, запомнила на всю жизнь. Листочек сожгла.
 Мы распрощались. Или расстались?..
 Хельмут быстро развернулся и сбежал по лестнице со второго этажа. Ему навстречу уже поднимался Ганс, чтобы поторопить брата. Автомашина готова была вот-вот тронуться.
 Полная золотая Луна, освещавшая дом, уже скатилась за остов бывшего высокого дома и катилась прямо к лесу, который приютил нас вчерашней ночью, приняв в свои объятия: он стал для нас храмом и первым брачным ложе, - местом, где зажглась новая Жизнь.
 Звёзды крупным горохом высыпали на небо - им война была нипочём. Они висели так низко над головой, что хотелось дотянуться до них рукой, горели ярко, освящая новые сердца, бросая их в омут любви… Луна и звёзды, вечные спутники влюблённых, золотили собою всё: деревья, кусты и наши лица. Всё казалось каким-то неестественным, феерическим.


 ГИТЛЕР КАПУТ!
 
 Ещё с первых дней фашисты, оккупировав Смоленск, расположились в одном из уцелевших после бомбардировок домов, который стоял рядом с нашим, и в нём ещё можно было жить. В городе работали увеселительные заведения, где по вечерам немецкие молодчики развлекались, приглашая туда или насильно приводя молодых женщин и девушек для забавы. И на войне немцы думали о своём настроении, устраивали концерты, вечера. А без женщин, – какая же полноценная жизнь!?
 От соседнего дома напротив сохранилась одна-единственная стена. Немцы её покрасили белой известью и намеревались приспособить под своеобразную «Доску объявлений». И, действительно, на белом фоне, привлекая внимание огромными чёрными буквами, выделялось: «Achtung! Ахтунг!», далее текст шёл мельче. В нём предписывалось всем горожанам являться на регистрацию, предлагалась работа и тому подобное.
 На третье утро рядом с «Ахтунг!» появились рисунок: виселица, на ней - фигура человечка и надпись на русском и немецком языках «Гитлер капут!»
 Эти два слова вселили в горожанах надежду на скорую победу. Мы не знали авторов этой лаконичной строки, рисунка, но это был, несомненно, мужественный поступок. Жители ликовали и боялись одновременно, переживая за неизвестных героев.
 Немцы смывали, стирали всё, забеливали, но вскоре в других местах появлялось то же самое. Взбеленившись, фашисты стали таскать всех подряд в гестапо, но рисунок и надпись, как птица Феникс, - с зарёй появлялись в разных местах города.
 Однажды ночью раздался стук и в нашу комнату, в которой жили мы с больной матерью, другую же – занимали наши враги. Онемев от страха, мы не смогли произнести ни звука.
 - Одевайтесь, в гестапо! Schnell! Schnell! Schnell! В гестапо! – торопил нас полицай.
 Меня повели на допрос, чтобы узнать, кто осмеливается рисовать виселицу с человечком и писать «Гитлер капут!». Я этого не знала, но если бы знала, разве б открыла тайну? Даже гордилась в душе теми, кто делает всё это под носом у катов!
 Таскали меня, затем взялись за мать. Поочередно: одну ночь допрашивали меня, другую - маму. Угрожали концлагерем, если не сознаемся. Концлагерь… это слово обжигало сознание, душа холодела и проваливалась в преисподнюю.
 Я никогда не узнала автора тех слов, вселявших в наши сердца радость и веру в освобождение.
 Время шло. Жизнь была беспокойной, полной неизвестности. Мы голодали и мёрзли. Но в настроении уже появилось новое чувство: надежда и радость, что скоро действительно Гитлеру будет капут!
 По звукам, а не только по свастике, мы отличали наших самолётиков от фашистских. Их появлению радовались как взрослые, так и дети, но при немцах особо не выдавали себя: за это грозила смерть.
 Зато появившаяся надежда укреплялась с каждым днем: эта кошмарная явь, которая не могла присниться даже в страшном сне, - когда-нибудь закончится! Радио не работало, газет не было. Известий - никаких! Мы жили в полном неведении. Только бесконечные, противоречивые слухи, которые просачивались, невесть как и откуда каждый день, питали наше стремление выжить.
 Лето тысяча девятьсот сорок третьего было на исходе. Чувствовалось дыхание осени: кое-какие сохранившиеся деревья и кусты привлекали к себе наши взоры своим багряным румянцем: они дорисовывали всеобщую нерадостную картину, напоминая догорающие костры.
 Однажды Павлушка, сын Тамары Семёновны, притащил завёрнутый в какие-то тряпки радиоприёмник. Где он его взял, мы не знали, да и вопросов не задавали. Пытались поймать Москву, но враг не дремал: мастерски глушилось всё, чтобы нам ничего не понять. И всё-таки…


 ПРЕДЧУВСТВИЕ ПОБЕДЫ

 Вскоре новые фашисты-оккупанты выселили нас с мамой совсем из квартиры. Несколько семей, в том числе и мы с матерью, жили в подвале. Затем переселились на окраину города -на улицу Шевченко. Потом нашлась для нас комнатушка по улице Большой Энгельса. Наконец, мы снова оказались в своём доме!
 Неожиданно все заметили: немцы стали как-то странно себя вести. Беспокойство, нервозность, проявление ещё большей злости, чем раньше, по отношению к смолянам. И вновь усиленно поползли слухи. Возбуждённые сердца наполнялись радостью оттого, что в воздухе уже витало предчувствие победы. Но в сентябре сорок третьего участились бомбёжки, обстрелы, пожары, особенно, в десятых числах месяца.
 Мы без конца прятались в Чёртовом Рве. Чувствовалось, что враг взбешён, вступает в состояние агонии. Нам это придавало силы.
 Однажды, возвратившись из Чёртова Рва, мы увидели, что все полуразрушенные постройки, кое-где недогоревшие деревянные дома столбы, заборы на улицах Большая Энгельса и Малая Энгельса полыхают, словно факелы. В мгновение ока они были уничтожены дотла.
 Опять мы с мамой остались с одним ключом в руках. Из одежды - в чём были, с маленьким узелком, в котором было несколько «тошнотиков». Единственное наше богатство – уцелевшая швейная машинка «Singer», которую ещё раньше, на всякий случай, мы закопали в яму во дворе. А вот рояль... рояль так и стоял посреди комнаты. Видимо, устраивая себе концерты, музицируя, немчура весело проводила время даже на чужой территории среди страданий и горя неарийского «племени». Для гитлеровцев разве существовал ещё кто-то, достойный жить на этом свете?!
 К нашему удивлению инструмент по-прежнему был накрыт той же огнеупорной тканью. Наверно, среди немцев был профессиональный музыкант или ревностный ценитель музыкальных инструментов, который и решил сберечь рояль родной марки. То, что он прошёл через такое испытание, как огонь, окружавший со всех сторон его, не очень повлияло на его звучание. По крайней мере, так нам казалось тогда или больше хотелось, чтоб так оно и было. Рояль был неподъемным, выкрасть - никто и не думал. Сжечь, без сомнения, изверги могли, но Бог уберёг.
 В течение нескольких дней всеми любимый Смоленск выгорел полностью. Лишь кое-где на окраинах города сохранилось несколько каменных построек, уцелело три дома да ещё древний, необыкновенно красивый Успенский собор, который - вот уж тоже иначе, как Божьим промыслом не назовешь! - не посмели взорвать сатрапы.
 Величественный собор стоял на возвышенном месте среди руин, как символ непокорности и непоколебимости русской души, веры и преданности Родине. Богатое убранство Успенского собора и раньше поражало и привлекало многих прихожан, и в это грозное время в нём было также многолюдно: смоляне спешили сюда с покаянием и молитвами во спасение земли русской. И за надеждами.


 ОСВОБОЖДЕНИЕ

 Долгожданный день настал: фашистские изуверы стали отступать, но оставшихся в живых жителей забирали, угоняя с собой на запад – к себе в рабство, в концлагеря. Люди прятались в подвалах, среди развалин, - где только можно было укрыться от врага. Немцы, когда их находили, - хватали и гнали впереди себя.
 Всюду были слышны стрельба, крики, стоны. И полыхали, полыхали, полыхали пожары...
 Удивительно, сколько же мог вытерпеть город и сами горожане!
 Двадцать пятого сентября сорок третьего года растерзанный, распятый, израненный, выжженный Смоленск был освобождён!
 Уцелевшие люди от радости плакали, некоторые молились Богу, чтобы враг не вернулся, чтобы никогда не пришлось пережить нам подобное горе. На новые беды ни у кого бы не хватило больше сил.
 На центральную площадь города высыпали все, кто мог передвигаться: старики со слезившимися, выцветшими от горя глазами ковыляли с клюшками. Плакать они не плакали: не могли. Иссякли силы – иссякли слёзы.
 Бледные, как травинки, тянущиеся к солнцу, выползали из-под обломков домов, неведомо из каких щелей выжившие худючие детишки, - кожа да кости, - в которых ещё тлилась искорка жизни. Голод, обладая страшной разрушительной силой, заставлял деток покачиваться при ходьбе, как ту же травинку в степи качает ветерок. Жалко было на них смотреть. И не различишь: мальчишка, девчонка ли перед тобой. Вышли женщины, чумазые, в тряпках-платках на голове, немыслимых одеждах... Те из них, кто уже получил похоронки на своих близких через подпольную организацию коммунистов, которая были связана с партизанами, заламывая руки над головой, голосили, причитали, хрипло звали своих погибших родных и близких на праздник жизни. И на всеобщую тризну. Другие – жили ожиданием встречи с родными, от которых писем не было, не было и похоронок: лишь тлела надежда на их возвращение с фронта.
 Горе и радость объединили людей. Каким счастьем горели глаза всех смолян, когда враг ушёл! Люди ожили мгновенно! Нашлась откуда-то видавшая виды гармонь. Безногий дед Федот, - ногу он потерял ещё в гражданскую войну, - так играл, так терзал гармошку, что все боялись, кабы она раньше времени не развалилась. Словно живая, она то говорила, то пела, то голосила, вздыхала, всхлипывала, пока не охрипла, но всё равно рождала радостные звуки. Народ веселился. И даже по такому случаю раздобыт был самогон.
 Все кидались друг другу в объятия, роняя головы на грудь, плакали, смеялись, обнимались, целовались. Тут звенела «Катюша», там – кто-то старательно выводил «Рио-Риту»… Праздник продолжался до утра. Спать никому не хотелось, да разве можно было уснуть!


 ИЗ ПЕПЛА И РУИН

 Утром наступило похмелье: надо было приспосабливаться к новым условиям жизни, залечивать раны, которые оставил после себя ураган под названием «Война». Предстояло обустраивать город, поднимать его из руин и пепла. Смоленск напоминал город-пепелище.
 Жизнь продолжалась. И надо было жить. Жить, не смотря ни на что! Война ещё шла, на фронте страшнее и тяжелее. В старинный Смоленск, настрадавшийся вдоволь, как и многие другие города, вступил мир, и это уже было счастьем!
 Смоляне, опьянённые радостью освобождения, принялись за восстановление города. Рыли землянки. Если среди груды разрушенных домов находились мало-мальски уцелевшие стены, куски крыши, коридор, то это моментально преображалось: достраивалось, переделывалось. Впереди маячила со своими волчьими клыками русская зима...
 Несколько женщин поселились в подвале сгоревшей пятиэтажной коробки на Запольной улице. На подставки из кирпичей положили уцелевшие, слегла обугленные доски, настелили кое-какие лохмотья и на этой импровизированной тахте спали.
 Кипятили воду или варили мёрзлую картошку на тагане: складывали два кирпича, между ними горели щепки, а над ними, над огнём, висело ведро, консервная банка или казанок, - кто, чем мог разжиться.
 Меня пригласили убирать развалины и за это давали хлебную карточку. Смоляне были рады концу войны, поэтому согласны были просто так убирать город после его разрушения. Все приходили к месту, где стоял раньше городской комитет партии – это было местом сбора горожан. Пришла туда и я, присела на кусок обвалившейся стены. Слабость во всём теле, особенно в ногах, меня подкашивала. На меня нахлынула дурнота и тошнота. Подобное состояние, подумала я, от недоедания, переживания. Но когда это же повторилось несколько раз, поразмыслив, поняла причину: неужели? Неужели я забеременела? Испугалась. Затем обрадовалась. Радовалась и боялась одновременно. Что же будет?.. А как же сказать матери? Что у нас, вернее, у меня - будет ребёнок? Наш с Хельмутом ребёнок! Да, не вовремя. Но разве в этом моя вина, что я полюбила именно этого человека, из вражьего стана, именно в это время!? Будь проклята война! И что теперь делать? Наверное, в экстремальных ситуациях чувства человека обостряются до предела. Поняла: ребёнка я непременно оставлю! Он появится на свет - во что бы то ни стало! Чего бы мне это ни стоило! Ведь Хельмут обещал после войны меня найти и забрать к себе. Боже мой, как воспримет мама эту новость?! Пока она ещё ничего в суматохе не обнаружила, но вскоре…
 Шли осенние дожди, и это, конечно, омрачало нас. Пока ещё редкие, не очень холодные дожди, но уже шептавшие о том, что осень вступает в свои права… Затем и зима вошла без стука в наше жилище: ночью к стенам, покрытым изморозью, примерзало всё наше рваньё, которое мы утром отдирали с трудом, одевались в него, грея своим телом, высушивая его таким образом. Попив кипятка, похлопав друг друга по спине, шли на работу: израненный город требовал ухода, нуждался в нас, как и мы - в нём.
 Когда наступила настоящая зима, выпал белый, пушистый, глубокий снег, забинтовав все раны на смоленской земле, нам даже не верилось, что город наш так пострадал. Он выглядел, как невеста: весь белый-белый, по-своему похорошел, пытаясь скрыть следы военной разрухи. Правда, последнее ему удавалось не всегда.
 К весне в подвал, в котором мы жили, стала протекать таявшая вода, заливая нас до самых досок. Дальше в этом жилье нам нельзя было находиться. В этой же «коробке» жила наша соседка по дому с дочкой Ритой, тётя Надя Потапова. Она приспособила для жилья подъезд: с одной стороны заложила его кирпичом, а с другой - сделала дверь и лестницу. Внутри от одной стены до другой устроила нары. А ещё нас спасала маленькая печка из кирпичей.
 Тётя Надя с Ритой взяли нас с мамой к себе. Спали все рядышком на одних нарах: девочки - в центре, а взрослые - по бокам, у стен. Но вот беда: и здесь под утро тряпьё, так называемые одеяла, тоже примерзали к стенам. Было сносно и терпимо, но к этой беде присоединилась новая неприятность: негде было мыться, и нас стали одолевать вши. В жизни ничего пакостнее не видывала! Они ползали по всему телу, по голове, блуждали по бровям. Где-то чуть зачешется, - сунешь руку, а оттуда - здоровенная вошь, да не одна! Противно было, но мы устраивали себе маленькую радость: девчонки клали мамам на колени головы, в которых они, перебирая волосы, уничтожали вши и гниды ногтями. В это время, когда руки материнские рыскали по голове, в погоне за этой омерзительной тварью, наступало блаженство и облегчение. Не надолго. В одежде их была тьма-тьмущая. Особенно, в её складках. Головы мы смазывали керосином и покрывали платками, ходили так целый день. Смрад стоял неимоверный! Одежду, - наши обноски только условно можно было так назвать, - следовало бы стирать-прожаривать, да где её брать для смены, чтобы переодеваться, и в чём прожаривать?.. Мылись, конечно, но крайне редко удавалось это сделать в тех условиях, в каких мы оказались. Мне было очень худо. Знала, что во мне живёт крохотное существо – мой ребёнок, и приготовилась всё терпеть, как и все женщины.
 Досталось им, женщинам! Раньше они скрывались от надругательства иродов. Сейчас впрягались вместо скота в плуг, пахали-сеяли, чтобы вырастить, если удастся, хоть мало-мальский урожай: уцелевших детей и стариков следовало бы хоть как-то кормить. Работали на заводах день и ночь, падая с ног от усталости и голода, но это был уже тыл: он должен быть крепким и надёжным. Без него не будет Победы. И все силы отдавались на алтарь Победы! Впереди была неизвестность, сколько ещё протянется война? То, что она была на издыхании, - понимали все, но когда?.. когда придёт в наши дома мир навсегда - мы не знали.
 Что ждёт нас, меня в недалёком будущем? Были мгновения, когда новый, неизведанный страх заливал волной сердце, парализовал мою волю. Я плохо соображала: ведь мне придётся жить в совершенно новом мире, в новом качестве… Легче становилось, лишь когда возвращалась в действительность: враг ушёл. Мы свободны. А мама меня не даст в обиду. Мы с ней обязательно справимся нахлынувшим на меня счастьем. Я твёрдо решила, что ребёнок должен жить! Он уже стучится ножками. В нём - смысл моей жизни. Пусть даже буду воспитывать его одна. Я всё смогу, перетерплю, и буду ждать любимого всю жизнь.
 Рассказ в «Дневнике» на этом прервался.


 ******

 Потрясённые прочитанным, Светлана и Константин, смотрели друг на друга, словно виделись впервые. Они как будто овладели исключительно важной, но чужой тайной. О войне Светлана много слышала от дедушки, который воевал, и от бабушки, которая с концертной бригадой прошла по многим фронтам, выступая в перерывах между боями перед солдатами. «Дневник» Ксюши – это исповедь её сверстницы – написан совершенно не так, как пишется в книгах, не научным языком, что ли, а проще, понятнее. Это писала девочка-очевидица. Ребята всё прочли на одном дыхании. Как будто своими сердцами прикоснулась к тем далёким событиям. Жаль, что рассказ закончился. Интересно, как развивались дальше события? Но автор, их подопечная, спит ещё. Им даже как-то стало неловко оттого, что история чужой любви стала их достоянием. Вдруг Ксении Николаевне не понравится, что они залезли в «Дневник» без разрешения?
 Совесть мучила их недолго: Ксения Николаевна, всхрапнув, проснулась, глянула удивлённо на ребят.
 – Вот что значит принимать постоянно успокоительные и такие сильные медикаменты – уснула при гостях! Стыд и срам! Как долго я спала? И вы потеряли со мной время, простите меня, ребятки, что я…
 - Ксения Николаевна, простите Вы нас великодушно! – не дала договорить ей Светлана, - Мы совершили неблаговидный поступок, - прочитали Ваш «Дневник» и каемся! Не ругайте нас, пожалуйста! Случайно на него наткнулись. Начали читать, а оторваться не смогли. Вы уснули. Неудобно было уйти, - ведь надо же было дверь закрыть.
 - Не переживайте, деточки. Этот «Дневник» читали многие. Я, собственно, и писала его для того, что люди читали. Если вам было интересно…
 - Очень! Казалось, мы прожили эти минуты вместе с Вами. Конечно, в кино показывают войну, мы видим и читаем много о ней, но Вы - живой свидетель. Это в сто раз интереснее.
 - Я написала то, что пережила и видела, но вот тот же полицай – опишет всё по-другому. Историю пишет сама жизнь, а описывают события – люди. На фронте: кто-то кидался на амбразуру своим телом, защищая Родину, а кто-то – прятался в лесах, подвалах до конца войны, спасая свою шкуру. Жизнь – сложная штука. Нравственность и совесть, смелость и храбрость, преданность и любовь к Родине - категории вечные. Человек только рождается, как говорили древние римляне, «Tabula rasa», то есть – «чистая доска». В первый и последующие дни на доске пишут родители, воспитатели, учителя. Пишет жизнь, а самое главное, - что напишет сам человек на своей «чистой доске». Экстремальные условия, как лакмусовая бумажка: в них проявляется истинная суть человека. Война – это испытание для всех нас. Не дай, Бог, чтобы ещё когда-нибудь пришлось нашему народу испытать подобное!


 Г л а в а 4

 ИНГА

 Форменная одежда шахтёра ему очень шла. Он был неподражаем в военной форме, каким встретился с Ксенией. Знал, что форма сидит, как влитая, что нравится девушкам. По возвращении с войны из далёкой страны, на которую немецкие солдаты по призыву фашиста Гитлера пошли с оружием в руках, Хельмут решил пойти в горняки, как и отец. Форма шахтёра ему к лицу. Ему всё шло. Высокий, стройный, атлетического сложения юноша привлекал внимание сверстниц не только внешним видом, но и особенностью поведения: никак не реагировал на реплики задиры, острой на язык, но чертовски красивой девушки Ингеборг, медицинской сестры. Она ежедневно, отправляя в шахту Рудных гор очередную смену крепких парней в касках, измеряла им давление. Одному поправит прикреплённый на каске шахтёрский фонарь, другого потреплет по щеке бархатистой ручкой, к третьему придерётся по пустяку… Ясное дело: язык без костей, девчонка молодая, кровь бурлит, вот и стремилась обратить на себя внимание. Главное, ей хотелось, чтобы Красавчик-Хельмут, - так она звала его про себя, - хоть раз бы посмотрел в её глаза, ну один-единственный раз, а потом она заставит его взглянуть ещё раз. Как только тот вернулся с фронта, встретился ей при оформлении на работу, так и обжёг душу.
 Инга, - так её звали близкие и друзья, - была собой очень даже хороша. Бойкая. Но не дай Бог попасться ей на язык, - не уйдёшь живым! Правда, чего греха таить, некоторые ребята и норовили запутаться в её сетях, которые она ловко плела и расставляла, но ни о ком, кроме как о Хельмуте, не мечтала.
 - Эй, ты, Красавчик, что ходишь такой понурый? Иль не выспался? Кто та счастливая, что не даёт тебе спать? И чего ты из-за неё чахнешь? – смеясь, говорила Инга, готовя тонометр, не переставая буравить Хельмута глазищами, в которых со дня её рождения поселились и постоянно прыгают-пляшут чёртики. – Слушай, а приходи-ка ты ко мне вечером в скверик под раскидистый дуб на окраину Айбенштока. Под тем дубом лавочка старенькая. На берегу нашего большого озера, знаешь где? Ну-у, у озера, которое окружает старый лес. Попробую тебя развеселить, а то точно зачахнешь, засохнешь на корню. Я то уж знаю, как тебя привести в чувство, м-м-м… От моей ласки у тебя закружится голова, станешь мягким и податливым, как воск! Встрепенётся душа! – Затем, понизив голос до шёпота, произнесла:
 - Хельмут, взгляни в мои глаза и сердце: там только ты, ты, ты… Неужели не догадываешься, что моё поведение - это кокетство, рисовка?
 - Милая, ты и вправду прекрасная девчонка, но если ответить твоими же словами, то в моих глазах и в сердце – действительно другая, понимаешь, дру-га-я! Я не видел её тысячу лет! Умираю от тоски! Стараюсь забыть и не могу! Не могу!
 - Хельмут, я буду ждать, не тороплю. Очень страдаю от своих чувств к тебе, и потому веду себя так вызывающе, чтобы ты…
 - Не надо, Инга, продолжать. Я полюбил, возможно, некстати, возможно, не того человека. Ничего не поделаешь. Видимо, должно пройти время, чтобы я смог забыть.
 - А кто она? Почему я тебя с ней ни разу не видела? Так переживаешь, а что ж не поговоришь с ней? Если есть какие-то проблемы, выяснил бы…
 - В том-то и дело, что ни встретиться, ни поговорить нельзя. Нельзя! – спустив рукав и застегнув пуговицы на манжетах, Хельмут махнул рукой, круто повернулся и пошёл быстрой походкой к друзьям.
 Инга вдогонку ему только и успела молвить:
 - Не витай в облаках, смотри, не заблудись в подземных лабиринтах!
 Вся смена двинулась к стоящему поодаль автобусу, который отвозил шахтёров к разрезу. Хельмут поправил каску, перекинул сумку на другое плечо: в ней – сосиски с горчицей, бульон с куском курицы в термосе, фрукты и кофе в маленьком термосочке. Без сытного обеда под землёй нельзя, долго не продержишься.
 Поравнявшись с Клаусом, Хельмут шёл одно время с ним, и они почти одновременно взобрались на подножку автобуса. Тот ему подмигнул и сказал:
 - Что, охмурила тебя Инга? Договорились? Кстати, вы с ней прекрасно смотритесь. Хорошая пара будет из вас. Она от тебя без ума, - это видно невооружённым глазом. Влюблена в тебя по уши - факт!
 - Ты уверен? - ответил Хельмут, застёгивая куртку на подстёжке – в шахте прохладно. И погрузился в свои мысли. Механически вышел с толпой из автобуса и вместе со всеми зашёл в клеть, которая доставляет их в забой. «Господи, как же я соскучился по любимой! Ксения, Ксения, где ты? Почему не отвечаешь на мои письма? Неужели забыла наши встречи, мои нежные поцелуи, от которых мы оба пьянели?.. Услышь меня, Чайка, моя любовь, отзовись!.. Если бы ты ответила, я б на крыльях полетел к тебе, забрал бы тебя и никогда не выпускал из своих объятий...». Хельмут стоял с закрытыми глазами, отрешённый от разговоров, которые вели его друзья.
 Хельмут очнулся от толчка в бок:
 - Что с тобой, друг? Ты заболел? Или влюбился? Взгляд романтически-мечтательный. О ком думаешь, признавайся! - тормошил его Клаус. Слушай, я за тебя боюсь! Не буду отходить от тебя ни на шаг! При нашей работе так нельзя, сам знаешь.
 Хельмут улыбнулся, обнажив белые ровные зубы. Он не курил, следил за собой с малых лет, как воспитывали родители. Знал, что хорош собою, но только какой прок от всего этого, если он не может быть со своей возлюбленной. И, правда, он какой-то сегодня блаженный. Заторможенный. Действительно витает в облаках, хотя они и далеки, из-под земли их не видать. Надо сосредоточиться, всё-таки работа слишком серьёзная, чтоб думать о постороннем. Да, но разве любовь – постороннее?..
 Новый толчок, на сей раз – остановилась клеть. Все вышли и стали работать. До конца смены Хельмут был неразговорчив, думал и думал о своём, но был предельно внимательным. Нет-нет, кто-то из ребят его подкалывал при разговоре. Тут вмешался Альфред:
 - Я знаю, по ком грустит Хельмут. Помню, очень хорошо помню ту русскую девушку, в квартире которой мы останавливались перед отправкой на передовую. Она на самом деле была ослепительно красивой. Не девушка, а мечта! - разъяснил ребятам один из лучших друзей Хельмута. - Помнишь, Хельмут, как мы провожали вас с ... Ксенией, - так, кажется, ее звали? - Помнишь, вы с ней часто гуляли вдоль леса, а мы тебе завидовали. Я тогда очень скучал по своей жене.
 В ответ – тишина. Хельмут был слишком далеко от друзей.
 - Эй, Хельмут, ты слышишь? Ты вообще здесь, на этой грешной Земле? Вернее, под Землёй, но всё-таки – это Земля, а не Марс, Луна…Так ты где?
 - Да-да. Ты о чём? А-а, скучал, ещё бы не скучать! Да я её никак не могу забыть! Пишу ей письма чуть ли не ежемесячно, но ответа ни-ка-ко-го! Ни на одно письмо! - огорчённо вздохнул Хельмут.
 Грохнул хохот. Хельмут покраснел. Выдал себя по макушку.
 - Слушай, а у неё красивое, редкое имя, я никогда не слышал такого русского имени. -продолжал Клаус. Друзья решили своими разговорами отвлекать Хельмута от мрачных мыслей, хотя при гулком шуме, который сопровождает производство горных работ, «беседовать» было не легко.
 - У Ксении? Да, ты прав, редкое имя. Оно мне напоминает что-то маленькое, кругленькое, пушистое, словно цыплёночек. - Задумчиво добавил Хельмут.
 Все, кто был на войне, стали вспоминать всякие эпизоды из жизни того времени.
 - Слушайте, а помните, как мы спасали русского парня? Забыл его имя. - Спросил Альфред.
 - Ну да, редкое имя девушки он запомнил, а вот парня - нет, зачем? - засмеялся Фридрих.
 - А как же не помнить? – послышалось сразу несколько ответов. – Ведь это были почти последние дни нашего пребывания в чужой стране.
 И тут Хельмут ясно увидел картину: они отправили партию раненых на свою Родину. Два крытых грузовых автомобиля возвращались обратно в Смоленск после полудня, ближе к вечеру. Разыгралась метель, усиливался ветер. Группа молодых антифашистов ехала во второй автомашине. Они так и держались группами: те, что стремились проявить героизм, рвались на линию огня, ненавидя русских и всех, кто жил в Советском Союзе, мечтая уничтожить советский народ и поскорее вернуться с победой в Германию. Гитлер поставил цель: «Советский Союз стереть с лица земли». Вторые старались на фронте не афишировать своё мировоззрение, исподволь вести подрывную деятельность, но очень осторожно. Те, что ненавидели войну всем сердцем, скрывали истинную позицию по отношению к войне.
 По дороге на подходе к огромным валунам у леса, вдоль которого Хельмут гулял с Ксенией, как и другие молодые немцы, водитель второго грузовика резко затормозил. Он заметил что-то чернеющее за валунами. Показалось, что это распластанный на снегу человек. Все соскочили с автомашины, подошли к лежащему. Точно, человек. Подошли ближе, нагнулись к нему. Явно не немец. Они услышали стон. Прислушались: человек стонал и произносил какие-то слова. Не разобрать ни слова. Вокруг раненого тёмные пятна. Он в тулупе, валенках, без шапки. Хельмут вздрогнул: вот так, наверно, лежал его брат Рихард под Сталинградом, которого не вернуть никогда. Он решил спасти этого человека. Нет, нет, жестокости, мести у него не было. В нём кипело чувство ненависти к войне, к тем, кто развязал войну.
 - Ребята, разговаривайте и смейтесь громче, пойте, кричите, чтобы не слышался стон. Давайте его в машину! Мы его должны спасти! Быстрее надо доставить к Ксении. Она поговорит с ним. Ведите себя шумно, пойте. У кого губная гармошка? У тебя, Петер? Играй, играй, дружище, чтоб не слышался стон. Ведь город рядом, мы почти подъезжаем к дому. Мы его привезём к нам, Ксения поговорит с ним. Хельмут снял свою шинель, обернул раненого. И приказал ребятам:
 - Слушайте, ругайте его, обзывайте, что он напился и тому подобное. Больше шума. Помогите мне, - обратился он к трём немцам. Под руки, они раненого еле стащили с грузовика: тот закоченел от мороза. Ещё немного, и пропал бы.
 В доме быстро вызвали Ксюшу, чтоб та поговорила с русским. Сами переодели раненого, успев перед этой процедурой открыть ему рот и влить несколько ложек коньяка, силком запихнули кусок шоколада. Раненый застонал сильнее и очнулся. При виде немцев испугался, заскрежетал зубами, снова застонал и впал в беспамятство. Очнулся от тепла, которое разлилось по всему телу и от русской речи, но не спешил открывать глаза. Чётко разобрав, что перед ним и русские и немцы, повернулся на бок и посмотрел на девушку, которая его спрашивала тихо:
 - Вы кто? Куда Вы ползли, откуда? Как Вам помочь?
 Раненый молчал. Он никак не мог понять: где он, как попал в помещение. И что это за маскарад: он сам в немецкой форме, рядом с ним – немцы, какие-то не похожие на фашистов, которых он видел на передовой. А тут ещё и русская девушка…
 - Как Вас зовут? - Ксения без остановки задавала вопросы, чтобы раненый понял, что тут свои. – Меня зовут Ксюшей. Мы хотим Вам помочь.
 - А почему я должен верить, что ты мне друг, а не враг? Почему я в немецкой форме? М-м-м… - застонал раненый. Он недоумевал. Не укладывалось у него в голове: как это «свои» в немецкой форме. И сам он…- Меня ранили вот такие же немцы. А ты кто такая? И как это я сюда дополз? Ведь я держался тропинки, которая должна была вывести через поле к лесу, к партизанам ... Боже, что теперь будет со мной? Мне надо в лес. Вы знаете, что их там тьма!?
 - Скажите, куда Вас доставить, мы постараемся это сделать. И надо торопиться, пока не наступило утро. - Пояснила Ксения.
 Раненому ничего не оставалось, как сдаться на произвол этих людей.
 - Доченька, меня зовут Владимиром. Слева от леса стоят отдельно три высоких раскидистых берёзы и небольшая дубовая рощица. - Раненый попытался привстать, - где резкий поворот дороги. Как раз там есть еле заметная тропка в лес. Тут же старая, с огромной кроной сосна. Правда, сейчас тропку трудно найти, замело снегом. Ориентир – берёзы и роща! И сосна! Надо пройти метров двести и рядом со старой сосной остановиться, два раза сильно ударить по стволу вроде топором, выждать пять секунд и опять повторить три удара. Далее за сосной стоит другая сосна, точно такая же старая с разлапистой кроной и высокая ель. Из-за ели должен выйти Старик. Если все на месте, - значит, мне повезло. Если нет, то не выйдет никто, но вы меня оставите в землянке, я укажу к ней дорожку уже на месте. Может, меня найдут наши. Вы всё правильно запомнили? Ладно, я буду подсказывать по дороге.
 Его снова напоили горячим кофе с коньяком, перевязали рану на ноге, накормили консервами и шоколадом, чтоб были силы. Одели и под руку повели к лесу. По дороге изображали подвыпивших немцев. Так, гурьбой, они шли, пели, громко разговаривая, насвистывая. Метель им помогала. Завывала и заметала следы.
 Ксения с Хельмутом шли чуть впереди, прислушиваясь к подсказкам Владимира. Едва они поравнялись с сосной, как вздрогнули от оклика:
 - Стой! Кто идет? Руки вверх! Стреляем без предупреждения! Не шевелиться! - задорный мальчишеский голос требовал подчиниться.
 - Мы ведём к вам вашего друга Владимира. Он ранен, просит выйти Старика. - Ответила Ксения.
 - А где сам Владимир? Я тут вижу немца. Ха! Это и есть Владимир?
 - Он у края леса. С ним немецкие солдаты, которые живут у нас на квартире,- пояснила Ксения.
 - Ничего себе! Немецкие солдаты! А ну-ка руки повыше поднимите!
 Хельмут, глядя на Ксению, тоже поднял руки выше, не понимая, что происходит, но по голосу догадался, что тут что-то не то.
 - Не бойтесь, не бойтесь! Эти немцы хорошие, это антифашисты, не такие, как все остальные. Они не убивают наших. Это...
 В это время из кустов из-за ели вышел плотный, коренастый старик с длинной, белой окладистой бородой, в тулупе, в заячьей шапке-ушанке. Ему действительно шло имя Старик.
 - Где, говорите, Владимир? И как он к вам попал? - спросил дед.
 - Мы его сейчас приведём. Он ранен в ногу. Его нашли у огромных валунов при дороге. Он был без сознания. Его пришлось переодеть в немецкую одежду, чтобы не бросался в глаза, волокли, как пьяного.
 Старик окликнул кого-то по имени и попросил принести саночки для Владимира, - это были партизаны, не знакомые Ксюше. Знать, их в лесу действительно много. - Ладно, поверим вам, опустите руки. А тебя как величать, барышня?.. Ксения? А друга твоего?
 Хельмут услышал свое имя от Ксении, протянул старику руку и сказал:
 - Ich bin Antifаschist!
 Ну что ж, друзья-антифашисты, привозите нашего Владимира!
 Хельмут сообразил, для чего санки, схватил их. Через минуту Владимира сдали Старику и поторопились домой. Прежде чем выйти из лесу, они огляделись, прислушались. И вдруг раздаётся:
 - Ну, дорогой, набрался ты, как русская свинья! Это ж надо так напиться! Жена тебя точно не впустила бы в дом. Может, оставить в лесу тебя на ночь протрезвиться? С русской Снегурочкой будешь хороводы плести своими неустойчивыми ногами. – Усилился и без того громкий смех, похожий скорее на ржание, чем на обычный смех.
 Га-га-га, гы-гы-гы ... - Разносилось вокруг.
 Из лесу вышла молодая пара, русская девушка и немецкий солдат, под руку. Их лица сияли от радости. Они шли за группой солдат. Теперь все молчали. Каждый думал о своём, но, кажется, у всех как будто с души свалился тяжелый камень: понимали, что сильно рисковали. А ещё они поняли, что убивать не будут никогда. Сколько их не убеждали, что русские - это свиньи, представители не арийской нации, - они пришли к выводу, что славяне – такие же, как они. Почему, за что их убивать? Зачем мы пришли на чужую землю, как поработители? Какая кара господня ждёт нас после этого?
 ... А метель продолжала рассыпать свой белый пушистый бриллиант по полю, по дорогам, наряжала деревья в сказочный наряд. Им повезло: было темно. Ни звёзд, ни луны.
 Стало на мгновенье тихо. Тишину изредка нарушали завыванье ветра да поскрипывание деревьев…
 Хельмут пришёл в себя и тут же его память обжёг и другой эпизод.
 Их группа покидала город. Автомобиль только-только тронулся от дома Журавушкиных. Ехали на передовую, захватив своих раненых друзей, которые были безумно рады, что для них война так удачно кончилась, - могли бы остаться навсегда под Смоленском. А так – их отправят домой.
 Ещё даже не выбравшись из города, попали под обстрел. Советская авиация не дремала. Ганс и ещё три человека были смертельно ранены. Грузовик задержали: Хельмут очень горевал по брату, похоронил его с погибшими друзьями на кладбище, на котором уже покоились сотни его соотечественников. Замёрзшая земля плохо поддавалась лопатам. Работали все быстро, чтоб поскорее вырваться из города. Кто знает, где спокойнее?.. Позади машины оставалось большое кладбище с высокими берёзовыми крестами и номерами. Хельмут ещё сильнее возненавидел эту бессмысленную войну.

 ******

 - Ich bin Antifaschist! - Повторил Хельмут и тут клеть с шахтёрами резко качнувшись, остановилась, вывела юношу из далёких воспоминаний.
 Друзья взглянули на Хельмута, не поняв, о чём это он, вышли в забой. Война давно позади. После Нюрнбергского процесса многие из немецких преступников наказаны, многие сбежали в другие страны, страшась от возмездия за содеянное. Поделённая на две части Германия чувствовала вину перед многими народами. Германская Демократическая Республика строила, как и другие страны, социализм.
 Перед глазами проплывает русская зима с ослепительно белыми снегами, огромными сугробами и трескучими морозами...
 По окончании работы, уставший, весь в угольной пыли, только глаза сверкают, как угольки, Хельмут вернулся домой. Помылся, привёл себя в порядок. Мать его накормила, и


 Г л а в а 5

 ВОЗВРАЩЕНИЕ В ЮНОСТЬ

 За три дня до Дня Победы к Журавушкиной снова пришли Светлана и Костя, в руках которого были нарциссы. Он преподнёс их Ксении Николаевне, которая очень обрадовалась, смутившись, даже прослезилась. Нарциссы – как крохотные солнышки, от них исходит тонкий запас весны, свет и тепло. Вытащили ребята и то, что принесли: хлеб, тушку кролика и бутылочку белого вина – Ксения Николаевна просила купить небольшого кролика. Она его готовит, вымачивая в вине. Затем добавляет немного вина, когда запекает. Приятельницы называют её рецепт «Пьяный кролик». Вкусно. Вот ей захотелось ко Дню Победы приготовить что-то необычное. Вдруг сын зайдёт… Ребята спешили и потому ушли, не задерживаясь.
 Спустя неделю Светлана принесла лекарства, бланки из сбербанка, в котором на книжке копится пенсия Ксении Николаевны, чтоб заполнить их дома.
 - Как дела твои, Светик-Семицветик? Скоро в артистки пойдёшь, меня, старушенцию этакую, забросишь, а? Как же я без тебя? Без вас с Костей? Вы мне стали такими родными.
 - Не-ет, Ксения Николаевна, мы Вас не бросим. С Вами интересно и полезно. Если поступлю в институт, - возьмём над Вами шефство.
 - Вроде тимуровцев?
 - А почему бы и нет, - выкладывает девушка творог, две упаковки кефира. - Вот чернослив, изюм, яйца, зелень и хлеб. Вы, что с кефиром делать будете – не много ли?
 - Хочу блинов напечь. Давно не пекла, а я их люблю. С мёдом, сметаной или со сметаной и вареньем. А давай сейчас мы с тобой просто чай попьём с вареньем, айвовым. Да, да не удивляйся, есть такой фрукт. Я когда жила в Курган-Тюбе, очень полюбила варенье из южных фруктов.
 Пока готовился самовар, Ксения Николаевна постелила белую скатёрочку, выставила чашки, блюдца. Попили чаю. Обе разрумянились, раздухарились. Светлана пощебетала с попугайчиками, попрощалась с Ксенией Николаевной и ушла готовиться к экзаменам.
 Ксения Николаевна пересела в кресло, расслабилась. На мгновенье задумалась. Опять одна… На неё накатилась такая тоска, охватила такая грусть от холодного одиночества! Взглянув в окно, в которое бился дождь своими печальными слезами, вспомнила такой же весенний вечер сорок четвёртого. В глазах - словно синий туман застыл. Взгляд скользнул по фотографиям сына. Потом не заметила даже, как и когда глаза закрыла – не-то уснула, не-то забылась - и медленно перенеслась в далёкое прошлое …


 * * * * *

 Олежек родился в мае. Писем от Хельмута она ждала, как и прежде. И как прежде, встречи не было, да вряд ли она могла быть. Жили очень трудно. Ксения устроилась на работу бухгалтером в военторг: начисляла заработную плату рабочим, большому коллективу различных служащих, возилась с ордерами-накладными-квитанциями. Цифры роились в голове, как пчёлы в улье, и она, уставшая к концу дня, домой шла пешком через сквер, чтоб хоть немного развеяться. День прошёл в напряжении.
 Солнце клонилось к закату. Стоял тёплый, ласковый вечер.
 Деревья и кустарники, высаженные ранней, послевоенной весной к середине лета уже заметно похорошели. Профессиональный уход делали насаждения привлекательными. Да и цветы, привносили уют и красоту: различных форм и оттенков, они цвели от весны до поздней осени. Горожане очень полюбили этот зелёный уголочек в центре Смоленска.
 Молодая мамочка спохватившись, побежала: дома её ждёт сынуля, который остался на попечении соседской девочки Машеньки.
 Вчерашний сон так разбередил душу, что Ксения перестала сомневаться, уезжать ли ей из родного Смоленска. Тут она осталась одна с крохотулей-сыном. Мама, Зоя Игнатьевна, шла как-то в стоптанных брезентовых туфлях и неудачно упала. Перелом шейки бедра очень беспокоил её. Кости сбили какими-то гвоздями. Она недолго, но очень тяжело болела. Никак кости не срастались, ходить не могла, лежала, вздыхала, переживая и беспокоясь за дочь. В больнице выдавали по сто пятьдесят - двести граммов хлеба, который бабушка совала Олежке. Ей с трудом удавалось держаться, чтобы не расплакаться: как же останется её кровинушка одна? Её любимая дочурка, как ей будет с маленьким сыном, без отца?.. Зарплаты Ксюши хватало лишь на одну буханку солдатского хлеба и одно ведро картошки. В военторге ей выдали столовую карточку на обеды: суп с капустными листьями и на второе - одну-две ложки каши. Кашу Ксюша уносила Олежке. Им с Ритой, которая тоже тут работала, разрешали ночевать в конторе, чтобы не тратить время и силы на дорогу. Тогда они сдвигали стулья, под голову клали бухгалтерские папки и укрывались каким-либо пальто. Часто этим Ксюша не могла пользоваться: её ждал сынок и мама. А полгода тому назад материнское сердце не выдержало боли и беззащитности, бессилия что-либо изменить: видела, как дочь страдает, мучается, тоскует. Ушла на рассвете тихо, незаметно. Ксюша подошла к кровати поправить подушку - ей почудилось, что мать повернулась набок, вроде как ей неудобно было лежать. Не успела: мама застыла в позе, как будто хотела привстать.
 Уцелевшие в войну смоляне жили впроголодь, тяжело, но никто, в том числе и Ксения, не роптал. Она по-своему была счастлива: сын рос смышлёным мальчиком. Начал уже лопотать, смеялся, ластился к маме, тянул к ней ручонки, пытался сам на ножки встать, - это ему удавалось, - и топотал вокруг стола, готовый в любую минуту ухватиться за его ножку. Она еле-еле выдерживала рабочий день, но спешила к сыну. Молодая, красивая, на неё засматривались, но Ксюша не обращала внимания ни на кого.
 … Прошло много дней, как победный салют возвестил о конце войны. Много слухов шло о Ксюше, много расспросов было, мол, от кого сын, где отец, но Ксюша молчала. Карточки на хлеб отменили в сорок седьмом. Люди лежали на полатях и улыбались: появилась слабая надежда на перемены к лучшему в их жизни. Потом выбрались из подвала. Молодым девушкам на танцы хотелось, и Ксении тоже, но… Так болела душа! Так страдала! Не выдержала. Взяла карту Советского Союза, разложила на столе, покружилась с закрытыми глазами, резко остановившись, ткнула пальцем – посмотрела: Курган-Тюбе. Так и решила уехать в Таджикистан. На юге фрукты-овощи дешевле, это то, что им сейчас надо. Очень худенькая, не могла смотреть на себя в осколок зеркала. А в родном Смоленске всё напоминало о потерях, о боли, которая не притуплялась ни на минуту. Как хотелось оказаться с любимым! Были бы крылья, - полетела бы за тридевять земель.
 Как-то пришла домой, быстро поужинав картошкой, впервые пожаренной на крохотных кусочках сала с луком, запив тёплым молоком, как она любила, накормив Олежку, спев колыбельную песню, убаюкала его. Сынишка уснул безмятежным детским сном. Она уселась у открытого окна, выходившего в палисадник. Ветки рябины с белыми бархатными кистями доставали до окна. Рука дотянулась до одной из цветущих гроздей. Глаза заполнились грустинкой, заволоклись слезой. Сердце никак не хотело успокоиться после вчерашнего сна. В груди пустотой заполнилась каждая клеточка. Тоска клещами зажала сердечко. Боже, как оно тосковало по любимому! Как хотелось очутиться в тех счастливых мгновеньях в ночном лесу!
 В памяти всплыла картина: как-то Хельмут принёс и вручил ей веточку рябины с золотистыми, осенними листиками-рисинками и малиновыми гроздьями бусинок, целуя при этом её пунцовые губы. Ксения очень смутилась, но была рада до безрассудства.
 Любовь не выбирает нас, не выбирает и время. Мы не выбираем любовь: бросаемся, как в омут головой, полностью подчиняясь этому великому, святому, самому прекрасному чувству, ниспосланному самим Всевышним.
 Немного подумав, девушка решительно вырвала лист бумаги в клеточку из школьной тетрадки, взяла химический карандаш и вывела красивым, каллиграфическим почерком первые слова, адресованные Хельмуту:
 «Сколько вешних вод должно прошуметь над Землёй, сколько осенних листопадов должны уронить свои золотые листья-слёзы, сколько метелей должно ещё откружиться в белых вальсах и стихнуть, чтобы мы смогли встретиться хотя бы взглядами и молча обо всем рассказать друг другу?..
 Как долго будут петь птицы в лесах, чтобы однажды умолкнуть при виде двух безумно влюблённых?.. Когда, когда… мы сможем соприкоснуться сердцами и больше никогда не расставаться?..»
 Голова Ксюша плавно опустилась на согнутую в локте левую руку. Слёзы-росинки повисли на ресницах мгновенно, словно весенняя снежинка, век которой недолговечен. Одна слезинка скатилась прямо на письмо. Буквы расплылись, образовав кляксу. Подняв голову, вытерев глаза, Ксения заметила уже подсохшее пятно, отсвечивавшее при вечерней заре фиолетово-золотистыми разводами. Переписывать не стала, - ещё хуже может получиться, продолжила своё письмо, полное страдания, недоумения, грусти и печали, перемежавшиеся с признанием в любви, верности и надеждами на встречу. Взяла красный карандаш, положила ручку Олежки на письмо и обвела его ладошку: если Хельмут увидит – обо всём догадается, сердце его не выдержит, и он обязательно отзовётся…
 Все естество взывало к милости Всевышнего. Оно верило в чудо, которое поможет влюблённым обрести друг друга. Нет, она совсем не думала о том, что замахнулась на что-то недосягаемое, неземное. Какие, ну какие преграды могут стоять на пути, если двое так любят друг друга?!
 Конечно, времени прошло много, и вполне может статься, что у Хельмута есть уже семья. А, может, просто разлюбил?.. О, да-а-а, такой парень, как её любимый, не задержится в холостяках. Господи, лишь бы он остался жив! Если он с другой, - пусть будет счастлив! Любящее сердце, окунувшись в горечь, не впускало надолго в сознание плохих мыслей: оно всему вопреки жаждало встречи.
 Закончив письмо, Ксения вложила его в конверт и задумалась. Теперь уже над своей судьбой: чего она, собственно, хочет от человека, который так далеко находится, с которым вряд ли ей когда-либо приведётся увидеться? И всё-таки тончайшая, как нить паутины, надежда тихо-тихо пульсировала в сердце и отдавалась едва заметной жилочкой на красивой, лебединой, шее.
 Уже совсем стемнело. Ксения лампу не зажигала: она чадила и коптила, издавая при горении неприятный запах керосина. Олежек посапывал, причмокивал во сне. Ксюша вновь попала во власть воспоминаний, которые к ней потянул за собой смуглый вечер. Крупные, яркие звёзды рассыпались по тёмно-синему бархату. Из-за леса выкатила огромная медно-красная Луна, залив светом весь город. Такая же ночь… Да, такая же… Он кружит её медленно, затем – быстрее, волосы слегка скользят по елям, норовя запутаться в зелёных ароматных иголках. Она – пьяная от любви, от близости с любимым. Ксюша почти осязает рядом своего любимого, чуть не протянула руку, чтоб прикоснуться к его губам…
 Та их венчальная ночь была такой же звёздной…
 Ксюша успела заметить, как одна из мириад мерцающих звёздочек сорвалась, стремительно черкнув по небесному пространству над Днепром, ринулась вниз, к Земле. Казалось, звезда несётся прямо к её ногам, но нет: где-то в пути растаяв, погасла. Некоторое время спустя другая падучая звезда опять поспешила ей навстречу. Ей так казалось, а на самом деле, звезда скатилась теперь дальше, где-то над Угрой. И снова погасла на лету. Ей мерещится голос, затем шаги Хельмута. – «Всё! Завтра же уедем! Больше не могу! Нет сил!» - решилась Ксюша на отъезд.



 Г л а в а 6

 КУРГАН-ТЮБЕ - МОСКВА
 
 Таджикистан встретил их щедростью, спокойствием. В школе сразу же удалось найти работу. Сняла недорогую квартиру, можно сказать, за символическую цену. Соседи очень симпатичные люди, полюбили её и сына. На вопрос об отце, отвечала: «Растерялись на военных дорогах». И никаких подробностей. Стала откармливать Олежку вкусными восточными фруктами и сладостями. И сама вскоре расцвела.
 Учебный год давно начался, и Ксения стала преподавать немецкий язык во всех классах. Пришлось привыкать к новому ритму в жизни, к новой обстановке, к новому коллективу. К новым обычаям и традициям.
 Перед отъездом из Смоленска, она поручила своей близкой подруге Танюше заходить на адрес бывшей квартиры. Надежда получать письма и встретиться с Хельмутом не угасала. И письма действительно приходили, но всё реже и реже, а потом ей совсем перестали вручать конверты. Связь со Смоленском прервалась окончательно.
 …Утро. Уже давно взошло солнце. Окончательно проснувшись, молодая учительница стала собираться на работу. Маленького Олежку оставляла в садике до окончания уроков. Целый день её душа разрывалась на части: как там сыночек, как её Котёнок?
 Временами ей казалось, что она не выдержит и на весь мир крикнет: «Люди, помогите! Слышите, вы, хоть кто-нибудь, можете ли вы разыскать любимого, – передайте ему весточку, скажите, что у нас растёт сын?!».
 Но время шло. Жгучая боль то затихала, то разгоралась с новой силой, вытягивая из каких-то далёких глубин такую печаль, такую жалость к себе, что становилось страшно. Опомнившись, она радовалась: ведь не одна - с ней Олежек от любимого человека. Неповторимое материнское чувство ведь было даровано пережить не каждой девушке того времени! Грудь наполнялась каким-то новым чувством: у других, молодых, красивых девушек нет ни женихов, ни мужей, ни детей. Война забрала их навечно. Узнали ли они чувство любви, узнают ли?.. А ей надо жить! Ради сына и во имя любви, чаша с которой не выпита даже наполовину! И спешила, как на крыльях, домой, где её ждал Аистёнок или Цапелька. Так Ксения звала Олежку за то, что он ручонкой крепко цеплялся за юбку, семенил худенькими, длинными ножками за ней, куда бы она не шла, не отпуская ни за что. Когда приходилось оставлять его в садике, сердце разрывалось на части: сын смотрел в её такие грустные глаза, полные материнской любви, и сам ронял слёзки. Губки кривились, и хрустальные горошинки катились на грудку. Он ручонками хватал её за руки и не отпускал, не хотел с ней расставаться.
 Молодая, очаровательная учительница привлекала к себе пристальное внимание молодых людей, но как только они узнавали, что у неё ребёнок, тут же пыл угасал. Ксения бы, возможно, и вышла б замуж, но в сердце не находилось места для нового чувства. Даже пыталась заставить себя взглянуть на молодого человека заинтересованно, но… Потому и не переживала особо, что одна. Жила теми чувствами, которые зажглись в её груди много лет тому назад. Судьбу не обманешь.
 
 …Прошло более тринадцати лет.
 Олег закончил десятилетку. Ксения к этому времени была уже на последнем курсе Московского государственного пединститута имени Мориса Тореза. Она училась заочно на отделении немецкого языка. Бывая на экзаменационных сессиях в Москве, останавливалась постоянно у одной из подруг. Дочь состоятельных родителей: отец – партийный работник, мама – архитектор - Аня прикипела к Ксюше. Она настаивала на том, чтоб Ксюша жила у них. Единственной дочери было в доме скучно. И родители не были против того, чтобы Ксюша останавливалась у них. Знали, что она сильная студентка, и Аня с ней лучше готовится к экзаменам. Ей даже в огромной квартире отдельную комнату выделили. Со временем Аня уговорила Ксению переехать в Москву. Её двоюродный брат Вячеслав, геолог по профессии, влюбился в Ксюшу без памяти, сделал предложение, но она не спешила с ответом. Взвесив все «за» и «против», призналась, что любит, и будет любить до конца жизни только отца Олежки, согласилась на брак. Вячеслав усыновил Олега, дав свою фамилию, отчество.
 Новая семья занимала квартиру Вячеслава, который очень любил Ксению, надеялся, что со временем она забудет свою первую любовь, но ошибся. Страдал, страдал, даже начал выпивать. В один прекрасный день их брак развалился. Вячеслав уехал в экспедицию, оставив Ксению с Олегом в своей квартире. Больше они не встречались.
 До самого выхода на пенсию Ксения преподавала немецкий язык в школе и работала гидом-переводчиком.
 Олег, с детства мечтавший о военной карьере, стал военным инженером. Женился. Родилась внучка Катенька.


 Г л а в а 7

 ХЕЛЬМУТ
 
 Хельмут недоумевал: почему молчит его невеста? Хоть бы весточку
прислала. Часто доставал фотографию Ксении – Ганс, который остался навечно в той русской земле, в своё время их сфотографировал в Смоленске незадолго до отъезда: тут они вместе, а тут его любимая – одна за роялем. Долго смотрел в её глаза, мысленно вёл разговор с ней.
 В один из таких дней в комнату вошла мать, фрау Катарина, увидев состояние сына, всё поняла: вспоминает, переживает. Подсев ближе к нему, стала гладить его по голове, называя ласковыми словами, как в детстве.
 Так продолжалось довольно долго: в воспоминания вплетались страдания, грусть и печаль. Безысходность сменялась надеждой, затем юноша вновь впадал в депрессию. Ему пытались втолковать: письма твои к ней или её – к тебе теряются, не доходят. У неё адрес поменялся. Мало ли? И выжила ли она вообще после войны?
 Юноша добывал уголь, встречался с друзьями, писал письма, ждал ответов. Лелеял надежду. Разыскивал Ксению. Безуспешно: он писал в Смоленск, туда, где оставил свою любовь.
 В их доме было пианино: мать неплохо играла. Сам Хельмут когда-то занимался музыкой, но бросил. Теперь же стал частенько подходить к инструменту и музицировать. Он помнил тот единственный романс, который играла и пела для него в Смоленске Ксюша. Мелодия раздавалась по всему двухэтажному особняку по Карл Либкнехтштрассе. Слов он не помнил, хотя содержание знал наизусть. Когда он играл «Бутоны алых роз», - забывал обо всём на свете. С закрытыми глазами, мысленно переносился на много лет назад в чужую страну. Так он жаждал встречи! Так любил и так страдал! Господи, подари хоть мгновение радости - увидеть глаза любимой!..
 В шестидесятые годы в свой приезд в Москву по линии Общества дружбы «СССР-Германия» Хельмут посетил Большой театр, посмотрел «Царскую невесту». Желание увидеть свою первую любовь усилилось до предела! А Ксения, Ксения была рядом, в Москве! Но кто знал об этом? Он и предположить не мог, что судьба Чайки так может повернуться. Можно сказать, Ксюша шла ему навстречу…
 Но годы шли, и Хельмут женился на Инге. Она дождалась его внимания. Хельмут уважал свою жену, был внимателен, обходителен, а полюбить так и не смог. У них родилось три дочери. Первая любовь не забыта: всех дочерей назвали почти русскими именами. Хельмут часто видит во сне белоснежные, пушистые поля, по которым они с Ксенией с трудом идут долго-долго. Затем им надо подняться на очень крутую, высокую гору. Вот осталось ещё немного - и они на вершине горы, но неожиданно проваливаются в сугроб и вязнут в нём, стремительно сползают вниз, вроде под снегом лёд, - и снова оказываются у подножия горы. Хельмут берёт Ксению за руки и тянет, пытается поднять её обратно в гору, но не может никак сдвинуться с места. Ксения выскальзывает из его рук и… сон прерывается.


 Г л а в а 8

 НЕЧАЯННАЯ РАДОСТЬ
 
 В один из грустных, пасмурных дней к Ксении Николаевне пришла Светланка и сказала:
 - Всё! Хватит страдать! Не могу больше на Вас смотреть. Через две недели Вы едете в Анапу в санаторий «Надежда». Центр социального обслуживания выхлопотал. Вот! – И положила на стол путёвку.
 Журавушкина подчинилась безропотно и стала собираться.
 В назначенный день она заказала такси до Павелецкого вокзала. Поезд «Москва-Новороссийск» уходил в январскую метельную темень. Отправление его было ближе к полуночи. Пассажиры чинно занимали свои места, благоустраивались, как могли сделать это в условиях купе. Попутчицей Ксении Николаевны оказалась миловидная, моложавая женщина. Из соседей больше к ним так никто и не подсел.
 - Итак, давайте знакомиться, - говорит Журавушкина. - Меня величать Ксенией Николаевной. Еду до станции «Тоннельная», а далее - до Анапы. Думаю, и Вы едете в санаторий, да как бы не в тот же, что и я: в «Надежду»? Угадала?
 - Да, конечно, такие симпатичные дамы, как мы с Вами, только туда и едут в это время. А меня зовут Зинаидой, Зинаидой Васильевной. Я медик, так что, смотрите, не болейте, чтоб не пришлось мне залезать в свою сумочку с медикаментами от ста болезней! – отвечает Зинаида, вытаскивая многочисленные пакеты, сумки, свёртки, баночки-скляночки со снедью. Отдельная сумочка солидного размера, типа баульчика, была наполнена косметикой! - Я тридцать три года отработала на «Скорой помощи». По привычке при мне всегда есть все необходимые средства, - продолжает Зинаида, доставая по бутылке коньяка и «Шампанского».
 - Ого! Вот это средство «первой скорой помощи»! То, чего нам сейчас и не хватает! - воскликнула Ксения Николаевна, удивившись ещё больше пушистой еловой ветке со свисающими шишками и маленькому подсвечнику в виде золотистых саночек.
 Зинаида достала из бездонной сумки коробочек с тремя свечечками – лампочками, вставила их в гнёзда, закрутила, и они загорелись.
 - Конечно, раз не хватает, значит, сейчас добавим! Разлила шампанское по прозрачным одноразовым стаканам. - С Новым Годом!
 - Ой, действительно Старый Новый Год! Какая Вы умница, Зинушка! Всё предвидели и подготовились! А я и не сообразила. И Вас со Старым Новым Годом! – оживилась Журавушкина.
 - Мы не только туда, но и на обратном пути встречаем Новый Год!
 - Не поняла, какой ещё Новый год?
 - Год Дракона по восточному календарю как раз и попадает на наш день отъезда! Как видите, Ксения Николаевна, у нас с Вами сплошные праздники. Унывать запрещается! Будем только веселиться, идёт?
 Зинаида Васильевна оказалась жизнерадостной, забавно-смешливой, энергичной, остроумной дамой пышных форм, и пенсионерка Журавушкина, на долю которой в последнее время выпало столько грусти, рада была, что именно ей Бог послал в попутчицы такую соседку. Договорились, что и в «Надежде» поселятся в один номер.
 ...Мерцая, как настоящие, горели свечи в подсвечнике, пахло хвоей. Стол действительно накрыли праздничный, вернее, в купе – это был всего лишь столик. На нём красовались даже красная икра, селёдочка, маринованные грибки и огурчики, бекон, колбаска и жареная курица. Словно в ресторане: ароматы дразнили так, что тут же хотелось пробовать всё сразу.
 - Сын мой занимается бизнесом, вот и собрал меня в дорогу по-человечески. Так и сказал: «Поедешь по-человечески! Не отказывай себе ни в чём!» - пояснила Зинаида, имея в виду закуски и выпивку.
 Соседки говорили много, шутили, смеялись. Уснули только часам к трём утра. Поезд мерно покачивался и пассажиров тоже качал, как в люльке. В купе было тепло, и только за окном, когда проезжали освещённые вокзалы, мелькали снежные площадки, перроны.
 К утру мороз разрисовал их окно сказочными цветами, пальмами, какие, видимо, растут только где-то на тропических островах. За окном ничего не было видно. Зинаида, проснувшись под утро, не стала будить соседку. Соскребла ногтём иней на стекле, приложила палец к стеклу, чтоб через растаявшее пятнышко увидеть название станции, которую проезжает поезд, и решила, что чай-кофе попьют позже. Куда торопиться?.. Уснула опять. Вздрогнула оттого, что её попутчица во сне кричала, плакала, кого-то звала. Зинаида Васильевна стала усиленно трясти за плечо:
 - Ксения Николаевна, Ксения Никола-е-вна, просни-и-тесь! Что с Вами, Ксения Николаевна? Почему Вы так тревожно кричали во сне? Вам что-то страшное снилось?
 Придя в себя с трудом, не сообразив вначале, где она, что с ней, Ксения Николаевна медленно очнулась, вздохнув, объяснила:
 - Видимо, наш поезд и встречный в тоннеле так грохотали! Я, с испугу, подумала, что идут танки. Или самолёты. Всё никак война мне не дает покоя, проклятая! Часто снится. Я ж из Смоленска, куда немцы вошли почти в первые дни войны и находились три года... Война врезалась в мою судьбу своей тяжёлой колесницей больно и глубоко! Вообще моя жизнь крепко с ней связана. Каждый день войны помню каждой клеточкой…
 В восемь тридцать утра поезд остановился на станции «Тоннельная». Неподалёку стоял большой автобус «Икарус», который и доставил курортников до Анапы прямо к крыльцу санатория «Надежда».
 Устроились прекрасно.
 На дворе стоял январь – зимний месяц, а в Анапе зима похожа на позднюю московскую весну: снега нет, тепло. Много зелени. Но ветер, ветер! О таком ветре говорят: буйный, порывистый, неистовый, яростный. И это правда! Потрясающий ветер! Горный, морской и степной - всё в одном, как сегодня говорят, флаконе! Чистый, сухой, целебный ветер...
 Ксения Николаевна с Васильевной часто гуляли вдоль берега моря, где на причале стояли корабли, лодки, яхты. Море почти каждый день штормило, и в этом случае в воздухе у берега озона содержится до восьмисот раз больше, чем в дни, когда царит штиль. - Так говорил врач и рекомендовал всем прогулки. Зимнее море совершенно отличается от летнего. Ксении Николаевне никогда не доводилось видеть, какое разнообразное по цветовой гамме бывает море в разное время суток и при различных погодных условиях. Она была удивлена, когда её взору предстало… фиолетово-сиреневое море – точно, как волосы Зинаиды, которая искусно наводила макияж: сиреневые тени на веках; щеки были умело подкрашены в тон волосам. Розовато-сиреневая перламутровая помада и такого же цвета лак на ногтях завершали «портрет». Ей это очень шло.
 Ну а стальное море, цвета маренго с ослепительно-белыми завитушками гребня морской волны! Или совсем светло-серое, переходящее в буро-грязно-илистый цвет... И, наконец, совершенно потрясающий цвет – изумрудный. Определение «бутылочный цвет» - к такому выводу пришла наблюдательная курортница - тут совсем не подходит. Море - это потрясающей красоты, постоянно сверкающее, бескрайнее аквамариновое зеркало с отражением кипенных облаков. Только не хватает на фоне всего этого пейзажа невесты в белом платье и фате... Вот таким их встретило январское море.
 А какой силы были удары волн о бетонные заграждения! Все визжали от восторга, как дети. Бегут, нагоняя и перекрывая друг друга бешеные волны. Вот последняя волна, захлестнувшая и подмявшая все остальные, более слабые, под себя, бьётся с разбегу о причал и поднимается до восьми-десяти метров в высоту. Брызги... брызги «Шампанского» разлетаются в разные стороны, окатывая всех, стоящих вблизи! Одна из стремительно набежавших высоких волн неожиданно окатила задумчивую, неподвижно стоявшую поодаль Ксению Николаевну. Она даже не вскрикнула, а лишь вздрогнула от неожиданности и попятилась назад. Мгновенно ей вспомнилась подобная «процедура». Этого было достаточно, чтобы Журавушкина погрузилась в воспоминания.


 Г л а в а 9

 КОМНАТА СТРАХА

 Со стороны казалось, что женщина стояла и заворожено смотрела на море, даже не почувствовала, как её окатило жгуче-холодными брызгами. Но это казалось для других. В мыслях Ксения была далеко–далеко. Надолго замолчав, словно застыла с закрытыми глазами в раздумье у огромной корзины, полной разноцветных клубков ниток: какой бы из них взять, за кончик которого бы потянуть...
 На неё нахлынула страшная минута тысяча девятьсот сорок седьмого года. Как-то глубокой ночью раздался стук в дверь одной из комнат коммунальной квартиры, в которой после войны жили Зоя Игнатьевна и Ксения с маленьким Олежкой. В то время, как и в тридцатые годы, могли постучать в дверь квартиры каждого, забрать любого, увезти на «Воронке» в неизвестном направлении и расстрелять без суда и следствия.
 - Откройте! Немедленно откройте! Выходите, Журавушкины! – настойчиво требовали за дверью их выхода.
 Дочь с матерью съежились от страха, схватив спящего Олежку на руки, боясь открыть дверь: а вдруг ошиблись, а вдруг пронесет?..
 Ксюша успела выглянуть через щёлочку в окно и увидела крытую автомашину с надписью «ХЛЕБ». Точно: это был «Черный ворон» - так звали в народе эту машину, в которую по ночам забирали и увозили людей.
 Случилось то, чего они панически боялись и молили Бога, чтобы сия горькая участь их миновала, но… Первой вытолкнули за порог дочь, не дав захватить даже теплые вещи и обувь, впихнув в «Воронок». Зоя Игнатьевна едва успела положить спящего Олежку в угол кровати и прикрыть всяким хламом.
 Ксюшу затолкали в «Воронок». Не успела она оглядеться, чтобы присесть на свободное место, как к её ногам упала мама, которая не смогла поднять больную ногу, чтоб забраться самостоятельно в «Воронок» и споткнулась. Двое молодчиков в чёрном небрежно схватили женщину за руки-ноги и, как мешок, забросили внутрь, расхохотались. В чреве зловещей машины уже сидели те, кого забрали по дороге к ним. Дрожа от страха, прижатые друг к другу, арестованные молчали.
 Несколько дней их с матерью держали в тёмном, глубоком, холодном подвале. На допрос вызывали поодиночке. Допрашивали в огромной комнате, на стенах которой были видны кровавые следы. Их не смывали, видимо, специально, для устрашения. Было от чего вздрогнуть.
 В центре потолка болталась на длинном, изогнутом, как червяк, проводе лампа под металлическим колпаком. От него падала густая, чёрная тень на стены. Тень покачивалась в такт покачивания лампы. Ксюша стояла напротив стены, на которой с огромного глянцевого портрета ехидно улыбался Берия, запечатлённый фотографом. Пенсне на его носу с бликами от света вызывало раздражение. Сытая, гладкая, холёная, довольная, хитрая лисья морда - всё это отражалось в его презрительной ухмылке. От взгляда исходили презрение, холод и страх. Их многократно усиливали блики на стеклах пенсне. Противное лицо вызывало отвращение: много бед натворил один из нелюдей, облачённый почти безграничной властью. Берия не одной женщине, особенно, из актерской среды, жизнь поломал. Уже за одно это к нему испытываешь ненависть.
 Покачивалась лампа, покачивалась тень... И внутри Ксюши, также покачиваясь, усиливался дикий, животный страх, отчего подкашивались ноги. Следы крови на стенах говорили о том, что тут сумеют, обязательно сумеют добиться всего на допросе. Здесь знают, как и умеют выбивать «правду».
 На стене, напротив допрашиваемого, закреплён прожектор, свет которого бил прямо в глаза. Ксения зажмурилась - так было глазам больно.
 - Не закрывать глаза! Стоять прямо, не прислоняться к стене! Что это ты себе позволяешь, шлюха? Опустить руки, потаскушка, кому говорят?! - кричал майор НКВД по фамилии Рокотов на попытки девушки как-то защититься руками от яркого, режущего глаза света и прислониться к стене, чтоб не упасть.
 У майора смешно торчали тонкие усы-шнурки на самодовольном, противном, лоснящемся лице. Он был толстым, и когда кричал, то его здоровенный, заплывший жиром живот, подпрыгивал.
 - А ну рассказывай, стерва, как оказалась в оккупации? Чем занималась при фашистах? Говори, сука! Живо, не то размажу тебя по стенке!
 Ксения не знала, что отвечать. Ужас обледенил всю её душу. Она плохо соображала, чего же от неё хотят? Ведь вся страна знала, когда и как в Смоленск ворвались немцы, что они вытворяли все три года оккупации. В городе же была, наверно, местная власть, органы НКВД, которые лучше обо всём знали...
 - Ну?! Долго ждать я не намерен! - торопил меня с ответом Боров, - так окрестила его Ксюша про себя. Сердце девушки дрогнуло, готово было разорваться на части. Она стала бормотать что-то невнятное, лишь бы не молчать:
 - Не знаю... Ничего не знаю! Мы не оказались... Нас окружили ... Мы бежали... Поезд... Чистили картошку. Нас выгнали из квартиры... Я к партизанам ходила…
 В эту секунду в комнату страха втолкнули мать Ксении, совсем больную, сильно поседевшую, сгорбившуюся. Одной рукой она придерживала тряпицу, багровую, пропитанную кровью и сукровицей от незаживающей раны; тромбофлебит на ноге беспокоил женщину с давних лет. Другой рукой она поддерживала очки, которые были без одной дужки.
 Ксюша разрыдалась, увидев мать, которая тут же запричитала:
 - Умоляю Вас, ради всех святых, отпустите дочку! У Вас у самого, наверно, есть дети, поймите меня! Что она может Вам сказать и, тем более - объяснить, если она была в начале войны почти ещё ребёнком. Отпустите её, умоляю Вас! А я, я сейчас всё-всё расскажу: город начали бомбить где-то рано утром, двадцать второго июня сорок первого. Мы пытались выбраться из города, выехать в Сибирь к моим родным, но вокзал разбомбили, поезда не ходили...
 - Что за вздор несёшь, старая кошёлка! Правду, правду говори! - Боров размахнувшись, пнул рыдающую женщину в грудь, затем в живот, - Кто разби-и-ил? Чего не ходи-и-ло?
 Зоя Игнатьевна не выдержала удара и упала, выронив из рук тряпицу, которая размоталась и валялась на полу, обнажив рану. Тотчас на ноге заблестела алая струйка свежей крови. Очки слетели на пол и разбились. Боров подхватил её за грудки, приподнял и стал хлестать по лицу, требуя «правды», затем толкнул так, что женщина упала, ударилась головой об стену, потеряла сознание. Тут же в «кабинет» влетел конвоир с ведром воды, который с размаху выплеснул на Зою Игнатьевну воду, окатив ею и Ксюшу. Ксюша еле удержалась на ногах. Дочь наклонилась над матерью, с трудом приподняла её, погладила по щекам и прошептала:
 - Мамочка, миленькая, родная моя, очнись, дорогая! Ма… - Боров не дал ей договорить и со всего размаху кулачищем ударил прямо по спине так, что Ксюша упала на маму. Еле-еле мать пришла в себя и Ксюша смогла, наконец, поднять маму и поддерживать руками, лишь бы бы мать не упала снова.
 Журавушкины никак не могли понять, какой правды здесь добиваются, но то, что их могут физически добить такими допросами, - поняли и задрожали от страха ещё сильнее. Пытали часто и подолгу, добиваясь, чтобы им рассказали, кто дал условный сигнал немцам, почему они так легко вошли в город.
 - Как это советские жители посмели есть суп, который им приносили в котелке фашисты?!. Вы все пре-да-те-ли! Предатели!!! – Мать и дочь были ни живы - ни мертвы: если только дойдут до романа с Хельмутом, то они пропали. О нём мало кто знал, но вот письма...
 Держали арестованных в подвале недели две, не добившись никакой «правды», выпустили еле передвигающихся домой. Там ждал их Олежка, о котором позаботились сердобольные соседи, которым они были признательны и благодарны. За то, что поддержали ребёнка в такую минуту, - а могли бы и сами пострадать! За то, что не выдали их. Кто отец ребёнка - не знала ни одна душа!
 Прибой шумел, вокруг слышались визг и смех и детей и взрослых, а Журавушкина, как будто пробудилась ото сна. Стояла мокрая с ног до головы, но этого не ощущала. Холодно, а душа горит.


 Г л а в а 10

 ПРОКАЗНИЦА-БУРЯ
 
 Дни отдыха таяли, как горящая свеча. Полсрока пролетело незаметно. Прогуливаясь вдоль берега, словно прощаясь с морем, Ксения Николаевна и Зинаида Васильевна любовались беснующимся морем: надвигался шторм, и море переливалось всеми цветами радуги. Вдруг в воздухе завихрились крупные хлопья снега, величиной со старый медный пятак. Ветер усилился. У модницы Васильевны шляпа готова была сорваться с головы в любую секунду. Она придерживала её рукой, но задира-ветер, словно хотел поспорить с ней и норовил шляпу сорвать и уволочь за собой в неведомые края. Пришлось моднице снять шарф с шеи и туго повязать голову вместе со шляпой. Дамы шли, наклонившись вперёд: ветер был такой силы, что грудь как будто натыкалась на ощутимую стену. Он подхватывал людей, распахивая полы шуб и пальто, отчего сразу все стали мёрзнуть, заставлял догонять его, кружиться на одном месте, увёртываться от него. Ветер знал свою силу и смеялся над ними. Наконец, дамы добрались до санатория «Надежда», разоблачились и решили отдохнуть. Вечером собирались на танцы.
 На танцах, - а сегодня это зовётся дискотекой, - полумрак и только разноцветные огоньки шарами вращаются, как карусель. Танцующих всё это зрелище даже пьянило. Как можно при таком грохоте, полутьме что-то или кого-то разглядеть?! Но других развлечений не было, и люди вынуждены были тусоваться на дискотеке. В конце вечера они полуживые дотащили свои бренные тела до кроватей.
 Сняв грим, приняв душ, наложили кремы на лицо и руки, они стали укладываться спать… Как обухом по голове - на балконе что-то загрохотало. Курортницы подумали, что кто-то из мужчин по ошибке да спьяну крадётся к ним в номер, перелезая через перегородку с чужого балкона. Зачем? Ну, скажем, завести временный роман. Не успели они толком обсудить, что за звуки отвлекли их внимание, как грохот усилился: словно кто-то колотил палками по пустым вёдрам. Они выглянули в окно и увидели, что по балкону катятся вёдра, тазы, оставленные там, видимо, с лета. Послышалось завывание ветра. И тут до них дошло: буря! Ветер гудел, как сумасшедший! Внезапно раздался звук бьющегося стекла - действительно куски толстого стекла разлетались из огромных оконных рам их столовой в разные стороны. Грохот стоял, как будто во время обвала в горах! Все тряслись от страха. Не уснули до утра.
 Только к утру буря стихла. Все отдыхающие высыпали из своих номеров и пошли смотреть, как набедокурила ночная гостья – проказница-буря. Их взору предстала неутешительная картина: ветер поднимал и катил по улицам урны; на углу здания столовой лежала на боку старая красавица - серебристая ель, которую ветер выдернул из гнезда. Её подняли краном и осторожно уложили обратно в гнездо, обмотав тряпками, куском толя корневой ком, и проводом прикрепили к дому. Окна в столовой плотники забили фанерой и занялись их ремонтом.
 До отъезда домой оставалось две недели. И тут курортникам подфартило: их кормили в ресторане, который находился на первом этаже, и ветер его окна пощадил. Праздничная, уютная обстановка сразу изменила внешний вид и настроение отдыхающих. Раньше прихорашивались к вечеру, а теперь – с утра до вечера, меняя наряды три раза в день. Поистине: «Нет худа без добра»!
 Настал день возвращения домой. Автобус заполнен, везёт людей до станции «Тоннельная». Отъезжали действительно под Новый год по восточному календарю. Опять Васильевна тщательно готовилась к отъезду: набрала вина, коньяка, разных закусок. Обратный путь оказался ещё веселее. Конечно, рассказы продолжались, и игры в карты, и песни, и шутки. Теперь ехала одна команда перезнакомившихся друг с другом людей.
 Ксения Николаевна подружилась с Зинаидой Васильевной. Они обменялись телефонами и договорились встречаться, благо, живут недалеко друг от друга на одной и той же Чертановской улице.
 

 Г л а в а 11

 СЮРПРИЗ

 По приезде в Москву Ксению Николаевну ожидал сюрприз.
 На следующий день она вышла к торговому центру на станции метро «Пражская». По дороге на огромных рекламных щитах увидела ярко-красочные афиши: в концертном зале «Россия» идёт концерт вокально-инструментального ансамбля «Менестрель». Глаз зацепился даже не за необычное название ВИА, за фамилию Загорский. Художественный руководитель – Дмитрий Загорский! Память стрелой вонзилась в прошлое: Димка, друг детства - Димка? Да, наверняка это сын Виктора Александровича Загорского, профессора музыки?
 Надо ли говорить, что Журавушкина тут же помчалась к кассам, приобрела три билета и через день она со своими ребятами сидела в первых рядах концертного зала. Сидя совсем недалеко от сцены, неотрывно смотрела на Димку Загорского. Он, это он за роялем!
 Ксения пришла с гвоздиками, чтоб был повод выйти на сцену, если окажется, что это и в самом деле Дима. Чем дольше она всматривалась, тем ярче и чётче проступали в Дмитрии, - уже не было никакого сомнения, что это был именно он, - черты Виктора Александровича. Мужчина среднего роста, короткие редеющие волосы с проседью, полноват. Тёмно-синий костюм, белая рубашка, бордовая бабочка ему шли. Он выглядел элегантным, не смотря на то, что живот стёр границу на линии талии невозвратимо. Как колобок, но очень подвижный. Ртуть! Напоминает, точно напоминает своего отца.
 Долго выбирая подходящий момент, Ксения Николаевна, наконец, попросила Светлану выйти на сцену и вручить Дмитрию три гвоздики с коротенькой запиской: «Молодой человек, если Вы знаете и помните Ксюшу Журавушкину, то позвоните по указанному телефону».
 Концерт закончился. Зрители одновременно двинулись к выходу, и вся толпа как-то сразу выдавилась на улицу.
 Ксения Николаевна торопила ребят:
 - Пойдёмте, милые, мне кажется, что он позвонит. Это Дима! – Они пошли быстрым шагом к метро.
 От радости, что предстоит неожиданная встреча с Димой, Ксения Николаевна разволновалась, но ребята тут же загалдели, засыпали вопросами. В метро постепенно успокоилась, осталась только радость на душе. А что, если он захочет приехать к ней сейчас? Хотя нет, не приедет – полночь. Но всё-таки пока ехала, стала соображать: если позвонит и соберётся приехать, - готовить ли что из горячей еды или достаточно чаю с вареньем и тортом - половина осталась от обеда. К ней в обед приходила Васильевна, принесла огромный торт. Подумав, она всё-таки решила поджарить «ляжки Буша», - так прозвали американские куриные окорочка. Светлана и Константин проводили её до двери и ушли.
 Когда ключ коснулся дверного замка, она услышали трель: телефон разрывался. Ксения ворвалась в квартиру, схватила трубку.
 - Ксюша, Журавушкина? Милая, сумасшедшая Ксюша, это Дмитрий! Ну почему ты не дождалась меня у выхода из концертного зала? Ну, как «Где? Не знала, не догадалась». - У выхода! Ксюша, я обегал всё здание вокруг в поисках тебя. Так рад слышать твой голос! Это же, чёрт возьми, через столько лет свидание с детством! Когда встретимся? Утром? А я бы немедленно, сейчас хотел встретиться! Завтра у меня ещё концерт в Москве, затем мы уезжаем на гастроли на целых три месяца. - Настаивал Дмитрий на встрече.
 - Ну, так что тебе мешает: завтра с утра или приезжай прямо сейчас!
 - Решено, ловлю такси и мчусь! - ответил Дмитрий и быстро опустил трубку.
 Через секунду опять звонок:
 - Слушай, я же не спросил адрес. Где ты живешь? В Чертаново? Центральном? Так, записываю: метро «Пражская», первый вагон, угу. Адрес: улица Чертановская, дом ... так, всё понял. Лечу!
 Войдя в квартиру, Ксения сразу кинулась к плите. Вот уже закипела картошка. Аппетитный запах жареных ножек дразнил: оказалось, что и сама Ксения проголодалась. Открыла банки с грибочками и огурчиками. Не успев ещё приготовить пюре, как в дверь раздался звонок.
 Посмотрела в глазок – Дима. Он вошёл, сгрёб Ксюшу сильными руками, прижал к себе, обнял, на мгновение замолчал, словно, хотел удостовериться в том, что это действительно его подруга Ксюша.
 - Какое счастье, что ты дала о себе знать! Молодец! Да, совсем забыл: если можно, я позвоню домой, что задержусь. Где телефон?
 Дмитрий разговаривал с женой, а Ксения хлопотала на кухне.
 – Теперь порядок! Ну, рассказывай, как живёшь? А самое главное, расскажи, как ты очутилась в Москве? Давно? Всё-всё рассказывай! Вот сюрприз, так сюрприз! Что же мы раньше не встретились?
 - После войны из Смоленска я переехала в Курган-Тюбе. Потом только попала в Москву, в конце пятидесятых годов. В пединститут поступила, заочно отучилась, так и осталась здесь. Жила долгое время у подружки, потом замуж вышла, правда неудачно. Я однолюб, не смогла забыть первое чувство… Ну, это совсем не интересно. Лучше расскажи, как ты? Отец жив? Как он?
 - Конечно, жив, куда он денется! Живёт в Ленинграде, то есть в Петербурге.
 - А мама?
 - Мама недавно умерла. Жила со мной в Москве. Тут и сестра Раиса, ты её помнишь? Она старше меня на год. Родители давно развелись. Ой, чудно как! Здорово, что мы встретились!
 - Ещё чуднее то, что я взглянула на афишу, пошла на концерт. В последнее время никуда не хожу. Сам понимаешь, какая жизнь. Дим, так что отец? Говоришь, они развелись с матерью?
 - Дело было как? Отца забрали в тридцать восьмом. Кто-то оклеветал его. Обвинили в том, что он вел антисоветскую пропаганду. По этапу отправили аж в Магадан. Когда разобрались, пересмотрели дело, амнистировали. В январе сорок второго года, когда нужно было ввести дополнительные силы на фронт, многих амнистировали, оправдали. Так и отца освободили. Со своими друзьями он пробирался ближе к фронту. Конечно, рвался на Смоленщину, чтобы принять участие в освобождении родного города. Таким образом, он попал на Западный фронт в воздушно-десантные войска в районе Желанье - это в сорока километрах южнее Вязьмы. Был зачислен в 201-ую воздушно-десантную бригаду. Но на отдельных участках гитлеровцам удалось потеснить наши части и соединения. Продвижение советских войск было остановлено. Однажды отца, как уроженца тех мест и знающего местность лучше других, и ещё двух бойцов перебросили под Ельню почти к самой Угры, направили в разведку, которая закончилась неудачно: их немцы захватили в плен. Когда они возвращались уже из разведки, то попали в засаду. Одного убило, а отцу и его товарищу повезло остаться в живых, но попасть к немцам. Перевели его куда-то под Хиславичи, затем он очутился в Смоленске, который так стремился освобождать. Собственно, когда они устроили побег из колонны и убежали в лес, потом вышли на другую часть, присоединились и выгоняли уже немца из города. Своё слово он сказал всё-таки в войну. После освобождения родного Смоленска, он добрался со Стефанией Станиславовной до Берлина. Отец со Стефанией познакомился, подружился ещё в плену: она его выхаживала. Он долго болел. Был дважды ранен, но, слава Богу, оба раза легко, в руку и бедро. Пули задевали мягкие ткани. Его отправляли в госпиталь, в тыл, но он отказывался. Так они рядом и прошли до конца военный путь.
 Мы с мамой после ареста отца ничего не знали о нём. Писем не было. На наши запросы, где отец, отвечали, что неизвестно. Вначале мама обивала пороги всяких учреждений, а когда война началась, мы выехали из Смоленска прямо в Москву. Успели. Нам очень повезло: с эвакуировавшимися пожилыми профессорами пединститута мы смогли добраться до Москвы. Собирались переехать в другое место из Москвы, но не удалось, так и осели тут. Через несколько лет после войны ездили в Смоленск, от общих знакомых узнали, что отец нас разыскивал там. Только спустя много лет он нас нашёл в Москве, но с мамой они развелись. А дальше…
 - А дальше, всё понятно. К этой истории могу добавить: как-то при разговоре с Хельмутом о довоенной жизни я упоминала имя твоего отца. Он сказал, что среди наших пленных находится какой-то профессор музыки. Сочиняет музыку даже в таких невыносимых условиях, записывая ноты на рубашке, стенах, клочках бумаги. Фамилию он не называл, но произнёс имя «Виктор» с ударением на последнем слоге. Подумав, добавил по-немецки: «Siеg!». «Победа!».
 - Ксюша, ты произнесла имя Хельмут? Упомянула вскользь. Кто он?
 - У нас группами квартировали немцы. Нас вытеснили из большой комнаты в крошечную, ты помнишь нашу квартиру? Ну, вот, среди них были разные немцы. С ним были его друзья – все антифашисты. С Хельмутом у меня завязался роман. Мы передавали кое-какую информацию партизанам – для этого пришлось с ним прогуливаться по городу, в лес заходить. Наслушалась, конечно, много в свой адрес нелицеприятного, но… Мы полюбили друг друга. Первое чувство - самое чистое, самое сильное. Мы скрывали, как могли свою любовь. Так вот, почему-то я решила, что этот профессор и есть твой отец, и попросила ему помочь. Не говорила, конечно, о побеге. Об этом нельзя было и мечтать. Интуитивно просила о помощи, сама и не представляла, в чём она может выражаться.
 Однажды вели очередную колонну военнопленных. Жители города, - в их числе оказалась и я, - стояли на обочине улицы. Вдруг в толпе ковылявших, заросших щетиной, в рваной одежде пленных, я увидела Виктора Александровича. Он брёл в последних рядах колонны. Рядом шли, сопровождая пленных, немцы-антифашисты, которые жили в нашей квартире. Так что побег, я думаю, увенчался успехом именно потому, что вся группа немцев-антифашистов сделала вид, что расстреливала беглецов, а на самом деле стреляла мимо них и вверх. Впереди идущие конвоиры кинулись стрелять, но не могли бросить голову колонны без присмотра. Беглецам повезло, что собаки у ребят-антифашистов были на поводках – иначе всех бы псы растерзали. Дорога шла вдоль опушки леса. Сбежавшие сразу окунулись в густой лес, а там уже кто, куда смог добраться. Немцы в лес страшились заходить. Партизан боялись.
 - Как в сказке всё произошло! А что твой Хельмут...
 - И не спрашивай, это - моя незаживающая сердечная рана до сих пор. Обо мне не будем. Угощайся, друг, чем Бог послал, - сказала Ксюша, подкладывая Диме вторую «ляжку» с золотистой корочкой. - Лучше расскажи, как ты? Есть ли семья, дети? Вижу, что музыкант – унаследовал способности отца, прочла, что руководишь ансамблем.
 - Всё есть: и жена, Лидия, работает заместителем директора на заводе, и сын, и внучка.
 - Ого, жена - начальница! Молодец! Что производит-то завод?
 - А как же, горжусь! Жена у меня хорошая, грех жаловаться. А производят – телевизоры. Слава Богу, мирная продукция! Сын - Виталий, ему скоро сорок стукнет. Внучка - Сонечка, всеобщая любимица. Мы зовём её Солнышком. А она себя с трёх лет не иначе, как «Софья Витальевна» величает! Студентка колледжа. Сам я скоро завязываю с гастролями. «Менестрель» - вечные гастроли, само название говорит за себя. Если честно, то устал. Надо и отдохнуть немного, повозиться на даче. Люблю ковыряться в земле. Возраст уже не тот. Хочу побыть со своими домашними, съездить к отцу на некоторое время. Расскажу ему о встрече с тобой. Думаю, он очень обрадуется, услышав об обстоятельствах побега. Ведь на мои расспросы, как ему удалось бежать, он ответил, что ему помог немец. Дал понять, что будет возможность бежать, велел готовиться, соблюдая строжайшую секретность. Когда очутились у леса, указал взглядом на лес. И всё!
 - Да, за это, между прочим, всех их чуть ли не расстреляли. Затем отправили на передовую, в самое пекло. Рискуя своей жизнью и своих друзей, мой друг держал связь с партизанами. Когда ушёл на фронт, я побоялась идти одна в лес. Связь с партизанами прервалась. Да и я… ждала ребёнка, как потом оказалось. Вскоре город освободили, все занялись его восстановлением. Тяжело пережили всё это время. Вспоминать не хочется. Страшные бои шли в сорок третьем под нашим Смоленском. Пало много наших солдат, но и фашистов побили немало: в центре города выросло целое кладбище, на котором покоятся наши защитники. Есть захоронения и немецких солдат.
 - На тридцатилетие Победы я был у отца в Ленинграде... Санкт-Петербурге... Это было в семьдесят пятом. К отцу приехали все, кому удалось с ним вместе бежать. Вообще они почти ежегодно собираются на День Победы. Их становится всё меньше и меньше. Годы, ранения… Восстанавливаю в памяти их рассказы – так и было, точно: молодой немец сообщил отцу заранее об отправке колонны за город и о возможности побега. Отец подготовил к побегу человек тридцать. Когда они рванули в лес, за ними, потянулись и другие, но не все, К сожалению, спаслись. Некоторые так и остались там навечно. Отец подбирал людей надёжных и сильных, чтобы они смогли убежать, если будут стрелять. Так оно и вышло: спасённые говорили о том, что, если бы им не удалось раствориться в лесу, то впереди идущие по бокам колонны немцы их перестреляли бы, как куропаток. Я видел такие счастливые лица немолодых уже людей, с какой благодарностью они относились к отцу! Светились! Они пели, пили водку, в которую капали слёзы радости. Никто этого не замечал. Все благодарили судьбу за благосклонность к ним. Я так гордился своим отцом! Сам заплакал, глядя на седовласых мужчин и женщин, радовавшихся, как дети.
 - Дим, ешь и рассказывай, а то картошка стынет. Несмотря на позднее время, поешь, а то, небось, с такой работой и режим не соблюдаешь?
 - Какой там режим? Всё глотаю на лету, на бегу. Тут - стопка, там – две; тут - сосиска, там - бутерброд... Видишь, фигура – не вегетарианца и не такого человека, который соблюдает строгую диету. По этой причине и хочу закончить гастроли. Да и Лидия давно уже ворчит. Спасибо, я уже сыт! А сейчас я тебе расскажу интереснейшую историю, как я со всей семьёй путешествовал на плоту по Смоленщине вдоль линии обороны.
 - Да ну? Когда?
 Ксения приготовилась слушать: пусть до утра рассказывает. Дима очень интересный собеседник и мастер рассказывать всякие истории. Слушаешь его и всё представляешь, как будто воочию видишь происходящее. Сна - как не бывало! Только подкралось беспокойство за Диму: выдержит ли он бессонную ночь? Ведь завтра концерт, затем сборы на гастроли. Но… он уезжал надолго, а радость встречи обостряла жажду немедленного продолжения рассказа. Ксения устроилась удобнее, укрылась пледом, расслабилась от неожиданной, но очень радостной встречи с другом детства, от выпитого вина, которое Дима прихватил по дороге к ней.
 Дмитрий, сидя в мягком кресле, начал свой рассказ.



 Г л а в а 12

 ВЕЧНАЯ ПАМЯТЬ СОЛДАТАМ ЗЕМЛИ

 Где-то году в шестьдесят седьмом мы с Лидией, сыном Виталиком, ему шёл тогда шестнадцатый год, с шурином Юрием и его детьми, Леночкой и Стёпкой, отправились в путешествие. Мы с женой постоянно во время отпусков сплавлялись по разным рекам на плотах.
 Стояло тёплое, сухое лето.
 Припасены крупы, консервы и всё необходимое для путешествия. Тщательно разработан маршрут, так как мы хотели побывать на смоленской земле, откуда родом наши предки. Детям всё это обязательно надо знать, чтить и помнить место, которое называется Малой Родиной.
 Собрали всё для плота: восемь надувных автомобильных камер, скрепили между собой мастерски, прочно, чтобы ему никакие волны не были страшны. А волны во время сплава бывали порой такие, что достигали до самого флага, без которого мы никогда не плыли. По всем правилам сплавлялись. На плоту разбивалась большая палатка, расставлялись вещи на свои места, спальные мешки, причём, в любое время суток соблюдался неукоснительный порядок, чтоб без труда можно было найти всё необходимое.
 Мужики отвечали за котелки, треноги, рыболовные снасти, топоры, шесты и всё остальное, что могло потребоваться при сплаве на реках. Оборудовали плот. Виталий вырезал из ткани треугольный флаг. В нижнем углу нарисовал «Розу Ветров», сделал надпись: «Каждый год – по новым рекам! Только вперёд!». В другом углу нарисовал якорь, а в третьем - палатку. Флаг повесили на шест. Мальчик начитался книг о путешественниках. Прихватили фотоаппарат и ... в путь! Кстати, очень много фотографий в тот раз привезли. Часто их перебираем, вспоминаем увиденное. Гитара моя была на самом почётном месте. Я не расстаюсь с ней ни на один день. А уж в путешествии - она постоянная спутница моя. Естественно, песни сопровождают нас всю дорогу.
 Плывём. Я, как всегда, пою-играю, Юра - со спиннингом. Ребята с удочкой сидят. Лидия колдует у костра. В котелке булькает что-нибудь вкусное, дразнит аппетитным запахом.
 В центре плота помещаем припасённые дровишки, щепки, бумагу запихиваем под дрова и... разжигаем костеришко, парим-варим. На каждой стоянке запасаемся дровами, щепой: колем поленья, заготовленные для нас кем-то другим. Затем готовим поленья, щепки, сучья-хворост для других. Это закон туризма. Там, где находили кострища, обнаруживались, кроме дров, - соль, спички в целлофановом пакете, чтоб не промокли.
 С января готовили ящики с консервами, крупами и со всем, что может пригодиться при готовке, вплоть до приправ. Наполним ящик, надпишем, что в нём, заклеим и приступаем к наполнению следующего. Всё точно рассчитаем, чтоб продуктов хватило от первого до последнего дня.
 Ну так вот, плывём, поём, шутки шутим, балагурим, смеёмся… Вдруг враз все замолкли: разговор прекращён, песня прервалась. Плот приблизился к красивейшему месту: высокие, стройные белые берёзы на высоком берегу выстроились, как невесты в белых платьях, словно приветствуют нас своими пышными изумрудными головками-кронами. Чуть слышно раздаётся грустная мелодия листвы...
 Устали. Решили выйти на заросший необыкновенно высокой, густой, сочной травой берег. Такое впечатление, что там не ступала нога человека. Закрепили плот, чтоб водой не унесло. Выгрузили палатку на берег, решив остаться тут дня на три, а то и на четыре. Чуть поодаль виднелась единственная тропинка, которая вела в величественный, царственный, нехоженый березовый лес. Такая красота – дух захватывает! Родные русские берёзки, словно величальные свечи, зажжённые святым белым огнём, выстроились вдоль высокого берега, шумят, перешёптываются. В душе защемило от такой невиданной картины.
 - Хлопцы, берите вёдра, бидоны - здесь должно быть много грибов! - Подаёт команду Лидия. - Отварим, наедимся досыта, насушим в дорогу и домой.
 Прихватили разные ёмкости; ребятишки даже глубокие миски взяли. Не успели осмотреться, тут же замерли: идти куда-то вперёд было рискованно, чтоб не наступить на крупнейшую красную землянику. Её было видимо-невидимо! Шаг за шагом стали собирать сочную, блестящую ягоду, которая на солнце горела, как рубиновые звёздочки. Вначале всё чаще душистый, до изумления сладкий, как мёд, дар земли руки кидали в рот, затем, мы объелись и стали собирать ягоду в вёдра и бидоны, высыпая на расстеленный брезент. Так прокладывали себе тропку к лесу.
 Наварили варенья тут же на берегу; поужинав, уснули, так и не отойдя далеко от опушки леса.
 С восходом солнца, которое, как огненный шар, направилось по небу от востока к зениту, встали, искупались в приятной, ласковой прохладной воде Угры. Лида колдовала над завтраком, который уже дымился. Приятно щекотало в носу от предвкушения трапезы.
 За завтраком стали любоваться красотой противоположного низкого берега, на который вчера не обратили особого внимания. Оказалось, что там - заливные луга. Место равнинное, так и манило к себе. На обратном пути решили познакомиться ближе с тем берегом.
 Покончив с завтраком, только двинулись всей ватагой по направлению к лесу, как остановились от резкого окрика:
 - Ой! Куда вы!? Стойте! Не двигайтесь! Я вам всё сейчас объясню! Не делайте ни шагу: ни влево, ни вправо! - Эту тираду слов, полных тревоги и страха, выдала бабуля, невесть откуда тут взявшаяся с длинным посохом в руке и корзиной, из которой торчали красавцы: подберезовики, боровики, маслята и другие грибы.
 - А что случилось? Почему нельзя... - не договорил я, как баба Дуся - так она нам представилась - перебила меня и продолжила свой монолог уже спокойнее.
 - Во время войны тут проходила линия обороны. С тех пор в земле и просто в траве, в кустах лежит множество неразорвавшихся мин и снарядов. Каждый год кто-нибудь здесь подрывается на минах. Особенно любопытные пацаны. И очень много лежит здесь незахороненных солдатиков, царство им небесное. - Перекрестилась бабка. - Жители ближайших сёл стараются ходить только одной тропкой, на которой я стою. И то с палицей в руках: идут ощупью. Дорожка проверена: узкая, трудно разминуться на ней, даже боязно, но ... что поделаешь? Своими силами нам лес не очистить. Он и не впускает в себя непрошенных гостей, ждёт, когда настанет время и захоронят по-христиански останки защитников Смоленской земли и разминируют его. Ведь на каждом метре леса подстерегает смерть... Так и ходим с палкой: увидишь гриб, осторожненько сдвинешь его с ножки, приблизишь к себе и - в лукошко! - продолжила бабка. - А ягод здесь – тьма-тьмущая! Алеют на полуденном солнце, словно капли застывшей крови, упавшие на зелёный ковёр девственной травы. Спеют, осыпаются, никем нетронутые, - вновь перекрестилась баба Дуся, повернувшись на восток. Скользнула взглядом по траве, в которой лежали на клеёнке собранные грибы, вытаращила глаза от неожиданности и, взмахнув палкой, шваркнула по большой куче грибов. В секунду от них остались лишь крошки. Красивые грибы в одно мгновение разлетелись в разные стороны. Это были, как определила баба Дуся, сатанинские грибы … Благо, что мы ещё не успели их зажарить, не объелись ими!
 - А вы, куда путь-то держите, ребятки? - уже совершенно спокойным голосом допытывалась бабуля.
 - В Смоленске родился мой отец, Виктор Загорский. Он был профессиональным музыкантом. Мы хотели детям показать эти места. Отец ушёл на фронт, попал в плен, бежал снова на фронт. Дошёл до Берлина.
 - Конечно, то, что вы задумали, - похвально. Я-то подумала, грешным делом, что всё это для баловства. Ну, счастливо плыть дальше, удачи вам! Будьте осторожней в наших местах. И вскинув длинную, блестящую от длительного пользования палку, побрела бабуля обратно в село той же тропинкой.
 Страх змеёй заполз в наши души: могли же все подорваться на мине или отравиться грибами! Внимательно огляделись: рядом – полуразрушенные блиндажи. Одних почти не коснулось время. Так и стоят они в три-четыре наката, а других – не пощадило: они развалились, расползлись от дождей и снегов, заросли высокой травой, которая всё скрывала от наших глаз. Потому мы их вначале и не заметили. Траншеи, вдоль которых вбиты деревянные колья, проходили прямо под нашими ногами. На одном из кольев висела немецкая каска: её Виталик заметил, так как она сверкнула на солнце, - новёхонькая, зелёная. Ничуть не заржавела. А ведь столько лет прошло после окончания войны. Она была с одним рогом сбоку. Рог с левой стороны был отбит. Мы пришли в замешательство. Насколько знаем, каски с рогами были у немцев в Гражданскую войну... Интересно, поучается: эта каска лежит с тех времён, что ль? Тут? Откуда?.. Виталик снял каску, осмотрел и обнаружил на её затылочной части вмятину. Сама по себе каска – красивая, элегантная. Рядом валялся длинный кусок никелированной проволоки. Сын кусачками отделил от неё небольшой кусок, остальную бросил в сторону, и в том месте, куда упала проволока, он увидел нашу, советскую каску. Она вся была покрыта ржавчиной. Сразу и не заметишь её. Простреленная насквозь в трёх местах, видать, кого-то из наших солдатиков эта каска спасала. Спасла ли?..
 Лида заплакала, увидев в руках у Витальки каску, которую он бережно уложил в целлофановый пакет, предварительно очистив её от грязи, прилипших листьев, и забрал домой. Помыл и отнёс каску в школьный музей.
 С немецкой каской мы поступили вольнее: напялив её на голову, накинув на плечи плащ-палатку, изображали фашиста, а кто-нибудь из нас в него целился и кричал: «Hande hoch!». Так и запечатлели себя по очереди в каске на фотографии: как будто спустя много лет мы всё ещё расстреливали фашистов ... История грустная, но мы были молоды, и хотелось необычных приключений.
 Расставшись с бабкой, которая предупредила нас об опасностях, мы собрали весь скарб, разместили на плоту по своим местам, не забыв поднять свой флаг, который от ветра, солнца и воды уже поистрепался.
 Наевшись до отвала ягод, ребята от обеда отказались. Все молчали. Было не по себе. «Алеют… словно капли застывшей крови на зелёном ковре девственной травы...» - звучали в ушах бабкины слова.
 Юрий оттолкнулся длинным шестом от берега, и плот понёс нас дальше.
 Солнце поднялось высоко-высоко, висело прямо над головой. Припекало, и надо было плыть дальше, выбрать другое место, не менее красивое, чтоб всё-таки остановиться на пару дней. Мы диву давались: такой красоты по всему Союзу не встречали. Казалось, сама природа вырастила вдоль бывшей линии обороны берёзовый парк в честь погибших. Теперь уже неважно, кто тут лежит: русские, татары, украинцы, молдаване или немцы... Гибли люди, пришедшие на Землю, чтобы оставить свой прекрасный след на ней... Но если бы им в руки не вручили оружие смерти!..
 Продолжаем своё путешествие…
 Через некоторое время наш плот попадает на мель. Шестиметровый шест, не достигавший в других местах дна реки, тут упёрся в каменистое или гравийное дно. Мы с Юрием решили опять выйти на берег, заметив как раз пастуха, который гнал большое стадо коров. Впереди на реке виднелся разрушенный кирпичный мост: у берегов он был разрушен полностью, а середина его на быках - сохранилась.
 - Дед, а дед, а что это мост разрушили? Как на противоположный берег-то переплавляетесь? - спросили мы, чуть ли не хором.
 - Э-э-эх! Мост был когда-то то, что надо: и крепкий, и красивый, да в войну разбомбили. - Ответил с горечью в голосе дед.
 - Так ведь война давным-давно окончилась, считай уж тридцать лет тому назад! - Возмутился я. - Он что, не нужен колхозникам?
 - Как это? Нужон, а некому его отстраивать. При немцах был порядок, а таперича... Денег нет! А колхозниц, ка-ак же, перево-о-зим, да-а... на тракторе с прицепом через это мелководье, где вы и застряли. По утрам и вечерам баб везут туда-обратно с песнями. Ве-есело! – отвечает с какой-то горечью дед.
 Опять нам стало как-то не по себе после рассказа словоохотливого деда Матвея, пастуха. А дед тем временем продолжал:
 - Каждый год лёд разбивается о быки моста, вода поднимается так высоко, что заливает вот тот пологий берег - указывает дед палицей на луга. Там такая трава, как в сказке! Одним словом, - луга, заливные луга! Сено получается такое душистое, мягкое, без сорняков!..
 Опять какой-то тяжёлый осадок на душе остался после встречи с пастухом. Кощунственно так говорить, но показалось, что разговариваешь с одним из бывших полицаев или почитателей немецких порядков. Расхотелось почему-то высаживаться на берег в этом месте.
 Кое-как выбрались на глубокое место - почти перенесли на руках плот - и сделали это вовремя, а то могли повредить камеры и тогда всё: пиши пропало! Намаялись здорово, но потом очень обрадовались, что всё-таки удалось преодолеть мель.
 Продолжили своё путешествие дальше вдоль красивейшего берега Угры. Молчали. Солнце клонилось к закату, а мы ещё не выбрали место ночёвки. Гнетущее состояние иногда прерывали возмущённые слова Виталия:
 - Ну, как же так? Столько лет прошло, как кончилась война, а в смоленских лесах и незахороненные лежат, и мост не отремонтируют... Почему так? Что за дела, пап? – допытывался расстроенный Виталик.
 Извечные русские вопросы, требующие решительного ответа, которого никто не знает. А ведь человеку хочется, чтобы его помнили. А как, кого, где вспомнить, если после похоронок люди не всегда знают, в какой земле лежат останки родных, куда прийти поклониться их праху и где свечи зажечь, погоревать...
 Ирина плакала, пока не доплыли до остановки. Юрий высмотрел подходящее место, мы выбрались на берег, разбили палатки. У меня в душе разгорелся гнев, возмущение, перешедшее в какое-то грустное состояние... Я вытащил гитару и запел. Тихо и скорбно зазвучали песни военных лет. Ребята подхватили их, и вскоре над рекой поплыла мелодия, усилившаяся близостью воды, - вечером всякий звук у реки звучит громче обычного. Зазвучал реквием по всем погибшим в Великую Отечественную войну. До полуночи мы пели тихо-тихо. И только слышалось всхлипывание Лидии и вздохи ребятни.
 Так мы плыли туда, высаживаясь на левый берег. На обратном пути выбирали места на правом берегу, и убедились, что дед-пастух был прав: те заливные луга - неповторимые места. Мягкие, густые травы дурманили духмяным запахом. Когда мы разбивали палатки, укладывали спальные мешки, то под нами была трава, словно перина. Долго не могли заснуть - всё на звёзды смотрели.


 Г л а в а 13

 ВОСКРЕШЕНИЕ НАДЕЖДЫ
 
 Ксения слушала внимательно. Как только Дима упомянул про звёзды, она вспомнила свои, венчальные звёзды той единственной счастливой ночи. Первой и последней ночи их с Хельмутом любви.
 Помолчав после своего рассказа, Дмитрий спросил:
 - Ксюша, а ты мне так ничего о себе и не рассказала. Как складывалась твоя жизнь? Ведь не могли пройти мужчины мимо тебя. Ты до сих пор осталась красивой, привлекательной. Такая же стройная.
 - Обо мне и нечего рассказывать. Не интересно! Знаешь, дело прошлое, признаюсь: от Хельмута у меня сын, Олег. Красивый, весь в отца своего. Живёт отдельно от меня. Беда, что редко видимся.
 - А Хельмут знает о сыне? Он видел его? – кажется, Дима начал догадываться об истории необычной любви Ксюши и Хельмута.
 - Нет, что ты, откуда? Я не писала ему о сыне. От него получала много писем, но то не были ответы на мои письма. Он всё время спрашивал, почему я молчу. Видимо, мои письма не доходили до него. Потом я переехала в Курган-Тюбе. В Смоленске мне было тяжело. Всё напоминало о нём. Там мама умерла; одной поднимать ребёнка, сам понимаешь… Да и много судов-пересудов было о моей персоне. А одни допросы в застенках НКВД чего стоят! Не оставили в памяти ничего хорошего. Страх живуч. Очень боялась! Жила в постоянной тревоге. Вот и бежала, куда глаза глядят, чтобы решить все проблемы одним махом. Ждала, не скрою, что Хельмут объявится, что вот-вот встретимся и тогда обо всём расскажу... Не судьба. Всё в прошлом. Слишком поздно сообразила, что мои письма из Союза, скорее всего, просто не «выпускали». Они к нему не попадали. И сыну ничего не рассказывала о нём.
 - Не могу поверить в то, что услышал. Господи, как же так: растёт сын где-то в чужом краю и отец ничего не знает. Может, надо было бить во все колокола? В посольство пойти, попросить найти его...
 - О чём ты говоришь, Дима, милый, ну, о чём? Кого просить, если нас с мамой таскали в своё время на допросы за связь с немцами и никакие мои уверения в том, что с этим немцем я была некоторое время связной у партизан, помогала, как могла. Что мы выжили, наконец, благодаря антифашистам… Ведь город был взят почти с первых дней войны, три года в нём хозяйничали гитлеровцы. Что мы, женщины, при том, я совсем девчонка, что могли сделать больше для Победы? Когда меня трясли на допросах, я уже и не рада была своей любви.
 Потом я как-то смирилась со своей участью, не надеюсь больше на встречу. Хотя, нет, в душе всегда горел огонёчек: а вдруг? Вот этим и жила. Безумно трудно и стыдно было каждому объяснять, почему в графе «отец» - прочерк. Ещё труднее, почти невозможно было объяснить сыну: кто и где его отец. Когда стал взрослым, хотел сам его разыскать, но я не дала адрес. Зачем?.. А у самой часто очень больно ныло под ложечкой:
 - Господи, дай свидеться с любимым хоть на склоне лет! Терялись люди, спустя годы находили друг друга. А вдруг?..
 Почему Ксении очень хотелось, чтобы встреча состоялась, она объяснить не могла. Просто хотелось, чтоб сын узнал отца, а внученька – деда? Тогда можно со спокойной душой и в мир иной отойти? Нет Дело было в ней самой. И тут же удивлялась: неужели в ней оставалась где-то капелюшечка надежды на встречу с первой любовью? Глупости лезут в голову, - думала Ксения. Жизнь прожита. Заново не перекроить, не переписать. И всё-таки внутри её что-то заскреблось, замельтешило, оживило давно погасшую надежду. Особенно после встречи с Димой. Как в огромной бочке с молодым вином: забродило так, что бочка ходуном ходит, всё клокочет, требует выхода наружу! Разум понимает – ничего невозможно. А сердце – всё ждёт и надеется… Душевная боль, притупившаяся с годами, с визитом Димы вновь заныла в каждом нерве: прошлое замелькало, как в калейдоскопе, так ярко, словно случилось только вчера.


 Г л а в а 14

 «ЖДИ МЕНЯ»

 Дни побежали своим чередом.
 Когда Дима вернулся в Москву, они перезванивались. Встречались с его семьёй. Ксении вроде стало веселее оттого, что почти рядом близкий друг. А утешения в душе – никакого.
 Минуло около года.
 Россия, ставшая после распада Советского Союза его правопреемницей, уже готовится к шестидесятилетию Великой Победы советского народа над фашисткой Германией. У Ксении настроение – хуже некуда. Не те страны, что были раньше: СССР – около тринадцати лет как развалился, а две Германии – почти столько, как объединились. Надо быть сумасшедшей, чтобы мечтать о встрече с любимым.
 …Однажды утром, когда Ксения Николаевна раскрывала клетки с попугайчиками, раздался телефонный звонок. Она замешкалась, а телефон настойчиво трезвонит и зовёт к себе.
 - Алло, слушаю Вас. Кто говорит?
 - Это Ксения Журавушкина? Простите, Ваше отчество?
 - Николаевна. А кто спрашивает? – забеспокоилась она.
 - Ксения Николаевна, Вас беспокоит Игорь Кваша из передачи «Жди меня». Вы смотрите нашу передачу?
 - Постоянно. Ни одной не пропускаю, спасибо Вам, Игорь Владимирович, с Машей! Благородная и благодарная передача. Необходимая. Думаю, ей суждено жить долго.
 - Ксения Николаевна, за добрые слова спасибо. Мы очень долго искали Вас, чтобы сообщить: «Вас разыскивают». Догадываетесь, кто?
 - Думаю, кто-то из подруг, друзей из городов, где я бывала, в которых живут мои приятельницы: из Смоленска, Советска, Курган-Тюбе, Калининграда…
 - А ещё откуда? Конкретно можете кого-то назвать? Подумайте хорошо, напрягите свою память? Кстати, Вы в Москве одна или ещё есть родственники здесь?
 - В Москве проживает мой сын, Олег. Вы застали меня врасплох. Так сразу кого-то назвать по имени затрудняюсь.
 - Ну, ладно, не будем Вас утомлять по телефону. Ждём Вас на нашей передаче. Договорились? Приезжайте обязательно с сыном. Сейчас Маша продиктует Вам, куда и когда приехать, надо заказать пропуск и тому подобное. Не кладите, пожалуйста, трубку…


 Г л а в а 15

 НЕИСПИТАЯ ЧАША ЛЮБВИ

 Ксения Николаевна медленно опустила трубку на рычаг. На мгновение задумалась: кто бы это мог быть? Затем всполошилась, обрадовалась, - видимо, её разыскивает кто-то из подруг. Может, по институту? Или кто-то из тех, с кем в войну спасалась…
 Позвонила Зинаиде, рассказала о звонке Игоря Кваши. Та закудахтала, закидала вопросами. Ксения терялась в догадках. Единственное, какой вывод сделали приятельницы, так это то, что надо тщательно готовиться к встрече. Зинаида потащила Ксению Николаевну в парикмахерскую, чтобы ей сделали неотразимую причёску, и напросилась пойти с ней на передачу. Поддержать морально, мало ли. Волнения иногда бывают с непредсказуемыми последствиями. Олега Ксения не хотела брать с собой. Он очень занят на работе, вечные командировки. Зинаида настояла позвонить ему и предложить сопровождать маму на передачу.
 В назначенный день и час приятельницы встретились с Олегом по дороге в метро и поехали в студию «Жди меня». Передача началась. Как всегда, кого-то ищут, а кого-то уже нашли… Смех, слёзы. Слёз гораздо больше. И от горя, и от радости. Аплодисменты. И радостные, светлые лица, если кого-то нашли. В середине передачи к Ксении Николаевне подошла Маша Шукшина с микрофоном в руках:
 - Ксения Николаевна, так Вы уже догадались, кто Вас разыскивает? Нет? Помогу Вам: вспомните юность. Хоть и тяжелы воспоминания, горьки, но вспомните войну, Смоленск.
 В это время Игорь Кваша обращается к Журавушкиной:
 - А, может, Вам поможет видеосюжет, который нам удалось снять? Прошу Вас, взгляните на экран, Ксения Николаевна. Возможно, что-то прояснится для Вас.
 Вначале объектив выхватил какой-то городок, почему-то напоминающий ей прибалтийский Калининград. Затем показался пейзаж. Незнакомый роскошный сад, очень ухоженный, в котором много цветов. Больше всего – роз. Алых роз. За столом – много людей: молодые женщины, подростки и маленькие дети. Звучит музыка. Затем послышалась… немецкая речь. Ксению пронзило огненной стрелой - мгновенно всё поняла: Хельмут!!! Её разыскивает Хельмут! Она зарыдала. Вначале беззвучно, затем, не стесняясь своих рыданий, - вслух. Не помня себя от волнения и радости, она заговорила сквозь слёзы о чём-то своём, то по-русски, то переходя на немецкие слова. И только понятно было: «Хельмут! Хельмут! Где он, Где Хельмут?». Поднялась и… рухнула на стул обратно, свалившись на Зинаиду. Зинаида быстро открыла сумочку, выхватила клок ваты, налила нашатыря, сунула под нос Ксении Николаевне. Та пришла в чувство и снова посмотрела на экран. Хельмут - это на самом деле был Хельмут! – рассказывает, как их с товарищами направили в Смоленск, о том, что жили они в квартире фрау Зои и её дочери Ксюши. Плача, рассказывает, что полюбил, и до сих пор его чувства не угасли к той русской девушке.
 - Я тысячу писем направил ей, а она почему-то все годы молчала. Я беспокоился, боялся, не случилось ли что-нибудь страшное. Ведь после нашего отъезда из Смоленска, война ещё шла. Мы в последнюю ночь поклялись, что не забудем друг друга. Я был бы счастлив, безумно счастлив, если б хоть весточку смог от неё получить. Долго не женился в молодости, а потом… Вот мои дочери – камера направлена на трёх молодых симпатичных женщин: Барбара, Аннете, Клаудиа. А вот четверо внуков: Генрих, Отто, Вили и Элизабет. Это мой правнук Ник и правнучка Ксения, - продолжал Хельмут свой рассказ.
 Когда мы стали встречаться с Чайкой, - так её мама звала, и мне легче давалось это имя, - она часто играла на рояле и пела. Моя любимая песня «Бутоны алых роз», собственно, в моём саду вы заметили много роз: это в память о моей первой любви. Слов не помню, а мелодию сам дома играю.
 - О чём песня, Хельмут? – спросил корреспондент.
 - О-о! О любви, конечно, о любви!
 - Вы хотели бы услышать вновь эту песню?
 - А как Вы думаете? Зачем же я ищу Чайку?
 - Вы готовы приехать в Россию на встречу, если мы найдём Вашу Чайку - первую любовь? – Прозвучал последний вопрос.
 - Всю жизнь мечтаю о нашей встрече. Жена моя, Инга, когда была жива, переживала вместе со мной, мы очень хотели найти Ксюшу. Вот уже несколько лет, как не стало Инги. Желание найти Чайку ещё больше усилилось.
 Экран погас. Хельмут исчез. Ксения разволновалось с новой силой. Она готова была взлететь навстречу любимому, но куда?
 Чтоб больше не томить Журавушкину, Игорь Кваша говорит:
 - Ксения Николаевна, теперь Вы всё поняли, да? Ну, не волнуйтесь так, не пугайте нас, пожалуйста! Скажите, кого Вы узнали на экране?
 - Свою первую и единственную любовь. Хельмут, это Хельмут Диттрих из Германии. – И вкратце рассказала историю любви с молодым, красивым немцем. О любви, которая зародилась на русской земле в суровые годы войны. Зал притих, многие плакали, не стыдясь своих слёз. Улыбались, радуясь тому, что, наверно, вот-вот состоится встреча. «Жди меня» просто так не приглашает людей.
 При ответе матери Олег насторожился, напрягся, недоумённо смотрел на неё. Как, этот респектабельный господин, немец – его отец!? А ведь всю жизнь он думал о маме плохо. Ему стало невыносимо стыдно за своё отношение к матери. Господи, что же она раньше никогда ни чего не рассказывала об отце!? Он хотел знать правду…
 Игорь Кваша вновь обратился к Ксении Николаевне:
 - Ксения Николаевна, а если бы представилась возможность, Вы бы хотели встретиться с Хельмутом? Да? А к нему бы поехали в гости? Понятно, понятно, не помешаете никому. Нет, нет! Впрочем, Вас в этом сможет сам Хельмут сейчас убедить. Господин Хельмут! Битте, выходите навстречу своей юности!
 Ксения Николаевна поднялась на ватных ногах, но не смогла сделать ни шагу. Она вся задрожала от нахлынувшего счастья, о котором давным-давно перестала мечтать. Слёзы лились дождинками, не переставая, падали на грудь. Платок стал мокрым от слёз. Зинаида отдала свой платок.
 В это время из тайной комнаты вышел Хельмут. Такой же привлекательный, теперь уже зрелый мужчина. Спортивного типа. Годы над ним не имели никакой власти. Только густая шевелюра круто посыпана серебром. Серый элегантный костюм сидел на нём, как влитой. Он держал в руках огромный букет – пятьдесят девять бутонов алых роз. Они не виделись пятьдесят девять лет! Наступила их долгожданная встреча. Хельмут приближается к своей Чайке. В зале – гробовая тишина. Ксюша, рыдая, припала к его груди. Хельмут обнял её, прижал к себе, целуя и приговаривая по-немецки:
 - Чайка, Ксюша, любимая, прости меня, что я так долго шёл к тебе! Много тысяч раз мечтал о нашей встрече. Так часто видел тебя во сне. Неустанно искал тебя, солнце моё, звезда моя единственная, радость моя! Помнишь ли ты нашу ночь любви-прощания? Как же ты жила без меня всю жизнь?
 - Не жила, я - существовала. Спасало только то, что рядом со мной был наш сын – твоя копия. – Отвечала Ксения по-немецки.
 - Сын? Мой сын? О Господи, Ксения, дорогая, где, где мой сын? Теперь Хельмут разрыдался, сквозь слёзы улыбался и благодарил Ксюшу за сына! А где он? – Ксения показала в зал. Олег вскочил, он всё понял, подбежал к ним и встал на колени, прося прощения у матери. Они стояли смущённые перед залом и миллионами телезрителей. Хельмут обнял Ксению, Олег взял маму под руку, и так они подошли к столу. Только сели, чтобы продолжить разговор, как ведущий обратил внимание взволнованной женщины на новых гостей: трёх дочерей Хельмута. Шли по старшинству, Игорь Кваша объявлял: Барбара, Аннете, Клаудиа. В руках каждой – бутон розы, который они отдавали фрау Ксении. Наконец, все сели, знакомятся ближе, разговаривают.
 - Ксения Николаевна, конечно, это не всё. Как же без сюрпризов?- Говорит Игорь. – Настала очередь следующих гостей. – Битте, выходите, ребята! – Из той же комнаты показалось трое молодых людей и девушка разных возрастов. Игорь Кваша представляет каждого, называя по имени. Двое студентов. Ещё двое из них уже работают. Внуки. Они шли также с бутонами роз, вручали Ксении. За столом уже места не оказалось. Тогда Игорь и Маша сдвинули три стола вместе. – Ну, что, Ксения Николаевна, Вы счастливы? Услышав в ответ: «Да, я бесконечно счастлива!», - Игорь произнёс:
 - Минуточку, айн момент, для вашего полного счастья не хватает ещё кое-кого. Машенька, а ну-ка помоги, загляни за дверь, выводи тех, кто там прячется. Ксения Николаевна в удивлении замерла: кто ещё там может быть? Даже не поверила, что… И точно: оттуда выкатились два карапуза – правнук Ник в строгом костюмчике с бабочкой и правнучка Ксюша - в розовом воздушном платьице с огромным бантом на голове в тон платью. Каштановые локоны-колечки у Ксюши-маленькой собраны в хвостик. Большая семья Диттрих теперь уже в полном составе собралась за столами, за которыми сидела незнакомая фрау. Ей они тоже вручили розы. Галдели, смотрели, улыбались. Лица всех сияли. Гости заметили, что незнакомый Олег похож на отца и дедушку Хельмута.
 Хельмут спохватившись, поднялся и из огромного букета отделил пять роз и преподнёс Маше со словами: «Чтобы осталось нечётное количество бутонов».
 - Наконец, Хельмут, скажите, что будет дальше?
 - Мы приехали на своих больших машинах – двух «Мерседесах» и двух «ВМВ» с трайлерами. Заберём Чайку, то есть Ксению, нашего сына Олега и внучку Катарину, о которых я только что услышал, - Хельмут говорит по-немецки, а Ксения переводит для всех. – Случайно ли, внучку зовут так, как звали мою мать? Наверно, это не случайно. Как видите, свыше было предначертано, что мы должны были обязательно все встретиться! Наконец-то, встретились и поедем по дорогам той далёкой войны, которыми прошли наши и ваши солдаты. Мы хотим поклониться праху моих братьев: Ганса, который погиб под Смоленском, и Рихарда – он лежит под Сталинградом. Таким образом мы хотим попросить прощения у всех народов, которым когда-то невольно причинили зло. Эта поездка состоится накануне подготовки к празднованию шестидесятилетия Великой Победы Мира над Злом! Победы над Войной, конца которой когда-то так ждали все победители и побеждённые. Мы посвятим нашу поездку Победе, чтобы никогда не было войн. Чтоб никто не терял своих любимых. Пусть живёт на Земле только Любовь! Пусть звенит во все времена только счастливый смех детей, и звучат прекрасные мелодии любви.
 Я хочу найти то место в Смоленске, где стоял дом Чайки. Обязательно пойдём в смоленский лес, который приютил нашу Любовь. Мы Чашу Любви только пригубили – её надо выпить до дна. Думаю, что теперь ничто и никто не сможет разлучить нас с любимой. Мы с детьми обсуждали этот вопрос: они рады будут видеть рядом ту, которую я всю жизнь помнил и любил. Им о Ксюше рассказывала Инга, которая не дожила до встречи с Ксюшей. Она любила меня, но знала, что в моём сердце – другая, и прощала мою нелюбовь к себе. Я её очень уважал и ценил, но любил другую. Видимо, Инга потому ушла рано, чтоб я продолжал поиски своей первой любви. Я когда-то много раз приезжал в Советский Союз по линии Общества Дружбы «СССР - ГДР». Многократно пытался найти Ксению, но всё было безуспешно! Только ваша передача «Жди меня» смогла приблизить и осуществить встречу с любимой. – «Vielen Dank! Danke schon!». Чайку и сына я увезу к себе навсегда. Нет, нет, мы будет приезжать как можно часще сюда, в Россию. Тут же учится Катарина, моя внучка.
 Ксения Николаевна, Ксюша, сидела в совершенном потрясении, бесконечно счастливая. Она не верила в происходящее: ей казалось, что она попала в ту сказку, которая произошла с ней в смоленском лесу. Или она во сне? Просыпаться не хотелось. И тут Игорь Кваша подошёл к Журавушкиной:
 - Ксения Николаевна, а Вы смогли бы пересилить себя сейчас и сыграть любимый романс Хельмута? Знаете, у нас, как в кино: есть рояль в кустах. При этих словах он подхватил Ксению Николаевну под руку, - с другой стороны её держал Хельмут, и так, втроём, они подошли к роялю.
 Ксения Николаевна смутилась, зарделась, сердце забилось, как птица, а затем забыла обо всём на свете. Она перенеслась в годы своей юности, в те годы, когда она полюбила впервые. Села к роялю, закрыла глаза, какое-то мгновение стояла гробовая тишина … и полилась музыка:
 
 … Ах, почему та ночь - единственна да коротка,
 Лишь на мгновенье нас любовью опалила...
 Была блаженства ночь полна, нежна и так сладка:
 Я жаждала любви - я жажаду утолила!

 Прощальный взгляд,
 прощальные слова
 Влекут меня –
 кружится голова!..
 Люблю... люблю
 и без остатка отдаюсь тебе, родной, -
 Не уходи, не уходи,
 останься навсегда со мной!..

 Ксюша, - а именно сейчас в ней Хельмут видел именно ту, свою Ксюшу-Чайку далёких лет, – играла и пела с таким вдохновением, как никогда в жизни! Слёзы не мешали ей – она их не замечала, не чувствовала их горечи. Это были слёзы счастья. Никакой дрожи в руках. Никакого волнения перед зрителями. Она снова вела свой разговор с Любовью. Теперь уже абсолютно счастливая, уверенная в том, что никогда не расстанется с любимым. Хельмут приблизился к ней. Обнял её за плечи. Мелодия стихла. Он взял Чайку за руки, вывел её из-за рояля и стал целовать руки, бесконечно произнося: «Спасибо, Господи, Тебе, что дал возможность свидеться с моей любимой!».


 Июль 1999 – март 2005