За что я люблю тебя, милый?

 1
 …Досадуя на самою себя, я с чувством шлепнула телефонную трубку на место, но тут же спохватилась и настороженно прислушалась: «не разбудил ли шум Пашку?» В квартире царила умиротворяющая тишина. Успокоившись на этот счет, я вновь забралась под теплое, мягкое одеяло.
 Утонула в расправленном на всю ширину диване, зарылась в пуховые, пышные подушки-покрывала, но все же не смогла избавиться от раздражения. Даже и, не пытаясь заснуть, я диву давалась крамольности своих умозаключений:
 «Чем мягче у мужчины ТАМ, - не высказанная вслух, эта мысль заставила меня испытать неловкость и покраснеть от собственной нескромности… - ну, что же тут поделаешь, если жизнь сделала меня такой циничной? - Словно оправдываясь перед кем-то, я все же упрямо додумала эту смелую сентенцию до конца: тем паршивее, жестче у него характер.» Уф! Ну, и даю же я! Вечно на ночь, глядя, в голову лезет всякая дребедень…
 Удобно расположившись в постели строго по диагонали (вот вопрос: смогла бы я так вольготно чувствовать себя в своем уютном двухместном гнездышке, если бы рядом громоздился еще кто-нибудь?.. ), я одинокая, сорокалетняя (с небольшим, всего лишь во-от такусеньким хвостиком) женщина, мать сына подростка, неожиданно пришла к выводу, что выведенная мною в порыве досады, любопытная закономерность почти всегда соответствует действительности. Так, во всяком случае, гласит мой скромный личный опыт, а так же более обширный опыт моих многочисленных подруг.
 И, правда, стоило только кому-нибудь из нас повстречать злобного, скаредного мужика вопрос об интиме можно было не задавать (чего греха таить, закадычные подружки обсуждают не только рецепты печенья, и в этом модные теле сериалы типа «Секс в большом городе» не грешат против истины, чем иначе объяснить их популярность). Так вот с 50% вероятностью выяснялось, что у злыдня… (извините уж за подробности) не стоит или все-время падает (да простят меня мужчины). В остальных же 50% случаев он кончал так быстро, а начинал так скупо, что избранница его неизменно оставалась разочарованной, не успевая получить никакого удовлетворения, если конечно (девчонки, не волнуйтесь! – сегодня обойдемся без имен) женщина не позаботилась об этом сама или до или… после того как. Об этом «до», «после» или и вовсе «без» я уже столько слышала, что, отбросив ложную застенчивость, давно могла бы, суммировав весь известный мне опыт, издать в помощь нуждающимся полнокровную брошюру с подробнейшими инструкциями на эту тему. Не знаю почему, но я вызываю доверие у людей любого пола. В особенности же, как это ни странно, у женщин, которые, не смущаясь, делятся со мной самыми сокровенными подробностями своих личных перипетий. Так что я уверена, что в реалиях нашей жизни, в которой, как никогда, спасение утопающих, является делом рук (а в данном конкретном случае не только их) самих утопающих, такая брошюра, наверняка, пользовалась бы большим спросом.
 Результаты моей самодеятельной статистики выявляли так же равную процентную зависимость между потенцией и другими вопросами. Например, способностью к зарабатыванию денег. (Не исключая альфонсов, которые этим и зарабатывают).
 Картина выходила такая: либо человек МОЖЕТ, а значит, может все, либо совсем наоборот. И между этими крайностями разные промежуточные степени мо…гения или можения? - ну, и язык же у нас «великий и могучий», вечно я об него спотыкаюсь! Ну, да ладно, короче – мочи, то есть мощи.
 Вот к таким, неутешительным для, разменявшей пятый десяток, незамужней женщины, выводам пришла я.
 Под дверью заскулила Дося. (Достойный аккомпанемент).
 Дося – русский спаниель, равноправный член нашей маленькой семьи, раскормленная псина, похожая на сардельку, вот уже пятый год своей персоной, украшает нашу с Павлушкой жизнь. Существо нервное, впечатлительное, страдающее своеобразной, ярко выраженной формой клаустрофобии. Дося просто не выносит закрытых дверей. С какой бы стороны двери она не находилась, если с другой есть хоть кто-нибудь, ее тревожит и мучает одно страшное подозрение: «А не ест ли этот кто-нибудь без нее колбасу или что бы там ни было». Ее потребность немедленно (пока все не съедено) проверить это подозрение, ничем не возможно укротить. Если преграда между нею и истиной не поддается, она истерически вопит и скребется до победного, и только лично убедившись в ложности своих тревог и чаяний успокаивается. Если же они все-таки подтвердились (! - а это иногда случается, память об этом и питает ее упорство в остальных случаях), вместо техники «на пролом» в действие вступает другая преисполненная не меньшего драматизма, но совсем иного рода, стратегия. Она подсаживается близко, близко, тихо и скромно снизу вверх глядя прямо вам в душу очами, в которых дрожит неизбывная, ничем невосполнимая (разве только кусочком, который вы приготовились съесть...) тоска. Имея перед собой глаза полные вселенской скорби, и уши, сиротливо повисшие вдоль аскетической, словно бы измученной долгим вынужденным постом морды, вы уже не можете съесть ваш лакомый кусочек с тем удовольствием, на которое рассчитывали. Кусок прямо-таки застревает в горле, и даже взгляд на ее трещащее по швам пузо, не может вернуть покой вашей раненой совести.
 Но есть у Доси одно, нет, даже два неоспоримых достоинства! Первое, дорогого стоящее - ее патологическая преданность домочадцам. И другое, приносящее ей дивиденды только в садово-огородный период – безошибочный нюх на главных (после вандалов-бичей) дачных вредителей – кротов. За Доськины летние охотничьи трофеи я готова простить ей многое.
 Если брать во внимание утверждение, что собака похожа на своего хозяина, то Доська в большей степени принадлежит Павлу, а не мне, совершенно не выносящей открытых дверей. Мне всегда кажется, что через зияющие дверные проемы, будь то даже совсем маленькая щель, космическая пустота высасывает из меня всю энергию. Умом я, конечно, понимаю, что эта маразматическая фобия с реальностью не имеет ничего общего. Но даже в тех случаях, когда от усталости или лени нет сил оторваться от дивана, борьба с собой не приводит к желаемому результату – сну, до тех пор, пока, превозмогая себя, я все-таки не поднимусь и не прегражу путь изнуряющему млечному сквозняку. Уснуть и с едва приоткрытой дверью мне не удается. В этом мы с собакой антагонистичны в отличие от сына, постоянно оставляющего настежь распахнутыми все створки подряд, включая дверцу холодильника.
 Но на этом, пожалуй, сходство сына и собаки заканчивается.
 Не в пример сосредоточенно подбирающей любую кроху (за что и удостоилась звания «санитар нашего дома») Доськи, Павел страдает так называемой академической рассеянностью. Всюду и везде он забывает и безвозвратно теряет все подряд: шариковые ручки и учебники, вторую обувь, равно как и первую, перчатки, шапки и… Вернее, сам он не страдал бы от этой своей привычки, если б она не досаждала окружающим, чаще всего, конечно, мне - его матери, точнее моему карману. И хорошим аппетитом мальчик не отличается, несмотря на естественный для его возраста активный рост, у него всегда находятся более важные, нежели обед дела. Как не бьюсь я, с этими его особенностями ничего не удается поделать...
 
 Дося, убедившись в моей кристальной честности, затихла в уголке за диваном, и я смогла, наконец, продолжить размышления, прерванные ее вторжением.
 
 Что же все-таки делать закоренелой бабылихе и убежденному семьянину в одном лице при подобном положении вещей? (Подобрать удобоваримое слово женского рода определяющее понятие «семьянин» так и не удалось. Видимо испокон веков женская принадлежность к дому была настолько не приложной, что и в словах то специальных не нуждалась, в отличие от мужской, которая могла быть, равно, как и не быть? Язык явно не успевает за современностью ). И все же, на что мне надеяться, если все самые лучшие мужчины ( а эти редкие экземпляры, справедливости ради надо сказать, все же существуют на белом свете, я в это свято верю ) не водятся там, где обитаю я - классный бухгалтер, интеллигент второго поколения, прекрасная, без ложной скромности могу сказать ( сам себя не похвалишь…) женщина - Рожкова Вера Сергеевна. А самые пропащие даром мне не нужны. И даже, если за них приплатят, все равно не нужны. Промежуточные же варианты давно уже все разобраны по шалашам и палаткам. Так что же, смириться с мыслью о пожизненном одиночестве? Как-то не получается… А довольствоваться временными связями ( не терплю это, напоминающее собачьи «вязки» слово), т. е. «принять таблетку и забыть» мне претит.
 Где же ты заблудился мужчина моей мечты? А может мне просто не дано любить по-настоящему – безоговорочно, самозабвенно?..

 Телефон у изголовья вновь ожил. Первый час ночи! «Да что же это такое?! Ни как он не успокоится!..» Поспешно, опасаясь, не разбудил ли на этот раз, резко прозвучавший в ночной тишине звонок Пашку, хватаю трубку, и слышу в темной шуршащей противоположности провода все тот же вкрадчивый, густо окрашенный восточным акцентом голос. Елейно, но настойчиво он объясняет мне как я ошиблась третьего дня (я и без него уже отлично это поняла и злюсь на себя за это все больше и больше: вот дура надо же было так упиться!..)
- Вэрочка, - тем временем увещевает меня голос из трубки, - мы же взрослые луди. Давайтэ я сэйчас прыэду к вам с цвэтамы и помидорами ( давеча я не иначе как с сильного перепою ляпнула, что «очень, ну-у о-очень!» люблю помидоры) со всэм, как положено. Азгэн дэнэг нэ счытает. Ны одна женщина нэ упрэкнот его в этом. Азген нэ обидит женщину.
 «Чего не скажешь о собаках» - злобно язвлю я про себя, припомнив некоторые подробности злополучного вечера (не зря я всегда избегала все эти корпоративные сборища, надо было и в этот раз доверится своему внутреннему голосу), вслух же сдержано, изо всех сил стараясь сохранять вежливость ( как никак Азгэн мой начальник), произношу:
- Азген Натанович, давайте раз и на всегда забудем этот эпизод, отнесемся к нему как к нелепому недоразумению. Повторяю вам: я никогда не стояла и стоять не буду в очередь за цветами и подарками. К тому же первый час ночи я устала и хочу спать. Прощайте, Азген Натанович.
- Вэра, зачем – «прощайте»? Я говорю – «до свыданыя». Увераю вас, ны кто ны о чом нэ узнает. Я буду звоныть, Вэра. Азген умэет ждать.
- А я уверяю вас, - теряя терпение, почти рычу я, - что ждать тут вам совершенно нечего! И я не люблю помидоры! - Не ожидая ответной реакции, решительно жму на рычаг.
 Вот пристал! Вляпалась, старушка! И все только потому, что у него ничего не получилось… Наш бы любой после такого позора на глаза бы не показывался. Как-то ослабли у наших мужиков здоровые природные инстинкты. И в правду, что ли нация вырождается?.. Зато этот уж непременно должен реабилитироваться в собственных глазах. Ну, на черта я потащилась с ними на базу, да еще Павла с собой взяла. Он то, правда, оттянулся по полной, просто сиял от счастья. Еще бы! Сутки, день и ночь, на рыбалке с Петровичем, охранником конторским, таким же, как оказалось, заядлым рыболовом. И дождь их не остановил. Спелись, в общем. Что называется «рыбак рыбака». А вот бедная Доська своей собственной шкурой подтвердила точность моей теории. Как же ж Азген ей пинанул-то, когда она помогала мне выпроваживать его из нашего коттеджа! Гад.
 - До-ося, иди ко мне, ла-апушка, давай за ушком почешу, во-от она, бе-едненька-ая моя, ну, все, все, хватит, иди на место. Место, я сказала. Пошла, вон.
 Нет, но я то тоже хороша, когда я успела его обнадежить, не помню?! Так наклюкаться, что Боже ж ты мой! Позор на мою седую (надо бы подкрасить) голову. Но Бог отвел… Хотя Бога то, наверное, по такому поводу и вспоминать то как-то неудобно, но прости меня, Господи, пожалуйста и спасибо, что уберег меня от еще большего позора. Обещаю, обещаю со своей стороны больше не ставить себя в такое дурацкое положение, помоги мне только отвязаться от этого джигита, а то зарэжэт еще. Чувствую, просто так от него не отделаешься. Не дай бог, конечно! Самолюбие, понимаешь… А после завтра праздники заканчиваются и на работу… Прямо в лапы… неизбежно…
 
 Азген известный коллекционер, любитель себе на уме. Злопамятный, мстительный. Его неприкосновенная, почитаемая семья – жена с детьми и прочей родней – живет на родине, а здесь можно, так сказать, не церемонится...

 …Ну да ладно, что-то зево-ота-а ме-еня-а-а-да-а-лела!..– сознание поплыло куда-то… утро вечера мудренее... поживем, увидим… будем решать проблемы… по мере их поступления… кто это сказал?.. не помню… лучше бы их вообще… не создавать… телефон молчит… и это… хорошо… потом… что-нибудь… утром с Ленкой на выставку … надо выглядеть... она то наверняка выпендрится… Пашка… наверняка… заортачится… Доська наверняка… ни свет… ни…
 И я отключилась, и было мне хорошо.

 2
 Открытие элитарной выставки, воспевавшей черный квадрат Малевича ( а в большей степени, конечно, связанные с ним переживания, ассоциации и вариации прочих, более свежих местечковых гениев), не вызвала во мне ничего кроме искреннего удивления. «Неужели не перевелись еще желающие обсасывать эту тему, собственным рождением истощившую себя?» Для меня обожавшей изобразительное искусство с самого детства, умевшей (смею надеяться) оценить в нем то, что я называю Настоящее-Живое, «Черный квадрат» - всего лишь тупик, в который зашел талантливый человек в своих дьявольских, разрушительных поисках. «Горе от ума», так сказать. Я не понимаю, последовавшего за тем, шумного топтания в пустоте, ведь развивать тут было уже нечего. Это была смерть. Полная… В которую не хочется верить - смерть без воскрешения, без вечно живой вселенской души. По моему ощущению, в данном конкретном случае, лишь путь назад, движение к истокам ведет к возрождению. Дает хоть какую то надежду на реанимацию.
 Представленные в экспозиции художники упорно держались за не свои четыре угла, напоминая собственноручно приговоренных к заключению в замкнутом пространстве чудиков, ради самосохранения убедивших себя, что сие пространство и есть вселенная, центром которой им было приятно себя ощущать. Выпусти такого узника в мир, и он потеряется, действительность, которую он отрицает, убьет его одним фактом своего существования. Квадраты, квадраты, кругом одни квадраты. Черные, белые, красные, синие, серо-буро-малиновые в крапинку, в контуре, на ребре, на весу, в тумане и в свободном полете…
 «Ну не глупо ли, - думала я, удерживая свои впечатления при себе, дабы не испортить праздник, от души упивавшейся происходящим, Ленке, в качестве уважаемого искусствоведа покровительствующей одному из представленных на вернисаже «молодых» (правда, при взгляде на его окладистую с проседью бороду в этом звучавшем здесь неоднократно слове, чувствовалась некоторая натяжка ) дарований (само дарование, к стати сказать, постоянно крутилось рядом), - ради одной формы отказываться от такой уймы многообразий!? Я лично вообще за округлость. Весь Мир от планет до атомов кругл. Моя любимая форма – живот беременной женщины. Вот что таит в себе мощный потенциал! Не даром считается, что чуть проросшие зернышки колоса способны заряжать человека небывалой энергией. И даже тело мужчины, во всем противоположное женскому, в идеале тяготеет скорее к треугольнику нежели к квадрату. И то примерно: совершенная мускулатура крепка, рельефна, упруга и округла. Угловатым может быть только истощенное, нездоровое тело (с внутренним содроганием я вспомнила в детстве виденные документальные фильмы о концлагерях Второй Мировой, поспешив отогнать от себя эти жуткие образы). Угловатость создают лишь выпирающие кости, то есть скелет! А в скелете нет жизни». Мне хотелось сказать: «Вы, господа, лукаво воспевающие квадраты и углы, сами себя казнили, украли у самих себя что-то очень важное. Ведь что бы дышать и двигаться вашему скелетному искусству не хватает плоти и крови, и трепетной кожи, которая со стольким может соприкоснуться, осязая и ощущая, испытывая наслаждение и боль, чувствуя - живя!.. Даже глаза, красивый блеск которых – первая примета живой души – анатомически круглы. Квадратными же бывают только от ужаса».
 В общем, тихий ужас и скуку вызывает во мне подобное, с позволения сказать, искусство. С опаской, не без чувства вины глянула на Павла, тот не скрывал зевоты, лицо его выражало ни с чем не сравнимую муку.
 С каким трудом мне удалось уговорить сына пойти! С вдохновенным пафосом все утро внушала я ему, что культурный человек хотя бы раз в году должен приобщиться к прекрасному. Надеялась заронить в неокрепшую, метущуюся душу подростка крупицу чего-то иного, отличного от, поглотившей все и вся, масс культуры. Того, что обогатило бы его внутренний мир, послужило бы неким противоядием царящей вокруг пошлости. Ссылалась на Ленку (мерзавку), которая была так восторженно убедительна зазывая нас посетить именно эту экспозицию (Большое тебе «спасибо», подруга! Специалистка е-мое!) Вот ведь, а! Ну, ни за что не поверю, что ей действительно нравиться вся эта претенциозная мазня. Так бы и сказала, что любовнику для раскрутки массовость надо обеспечить в день открытия. Я не потащила бы Пашку с собой. В следующий раз после этого убожества, еще труднее будет убедить сына принять участие в подобном мероприятии.
- Смотри, Пашка, нас снимают (как и положено событие освещалось местными телекомпаниями), а ты рот разинул! – Попыталась хоть чем-то взбодрить сына я, но вышло только хуже.
- Ну, вот кто-нибудь из наших увидит, засмеют: приперся, скажут, на картинки дурацкие пялится, как барышня кисельная! – Недовольно сморщился и еще больше скис он.
- Кисейная, грамотей! Ладно, считай, отбыл свою повинность, конец твоим мучениям. – Лицо Павла озарила не соизмеримая ни с чем происходящим на выставке радость:
- Уходим!?!
- Ты иди, а я еще побуду с тетей Леной («будь она не ладна» - этого я, конечно, вслух не произнесла) не удобно так сразу сбегать.
- Почему?
- Потому что. А тебе я хочу сказать на будущее, что воспитанные мальчики, если уж зевают в общественных местах, то, по крайней мере, рот рукой прикрывают. Ведь ты можешь обидеть кого-то из присутствующих здесь авторов своим поведением.
- А они меня не обидели, заставив за сотню смотреть на эту чушь!? Лучше бы ты мне эти деньги отдала, я бы нашел им достойнейшее применение! – В благоговейной тишине выставочного зала голос сына прозвучал довольно гулко.
- Это не тебе решать, – не зная куда деваться, шикаю я, - и вообще, говори тише ты не в лесу.
-Вот это то и жалко!.. - Но я поспешно предотвращаю развитие скользкой темы, шепотом наспех продолжаю воспитательный процесс, стараясь хоть как-то сгладить неловкость:
- А рот все равно надо прикрывать, хотя бы для того, что бы муха туда не залетела.
- Да тут даже мухи от скуки сдохли!
- !..С-ш.. – Сквозь зубы только и прошипела я ( как говорится: «слов нет, одни шипящие») и мысленно добавила не без мстительного в отношении, подошедшей было к ним Ленки, удовольствия: «О, Боже!.. Да уж МОЙ сын, ничего не скажешь: то, о чем я только думаю, он вслух лупит, не церемонясь!»
- Вот скажи мне, пожалуйста, в кого ты такой беспардонный уродился? И кто тебя только воспитывал?! – Желая соблюсти остатки приличий, с осуждением, больше похожим на умиление, качаю головой. - Ладно, иди уже. Что такое?.. – Делаю вид, что не понимаю его выразительного взгляда и жеста. Павел еще артистичнее таращит свои и без того большущие синие глаза, нетерпеливо играя пальцами вытянутой вверх ладони, – держи, вымогатель! – В приготовленную сыном пригоршню опускается несколько бумажных купюр. До кончиков волос ощущая всю беспринципность своей небывалой щедрости, заглушаю сомнения, назвав ее «Компенсацией морального ущерба». Обычно в денежном вопросе я гораздо более умеренна, придерживаясь убеждения, что легкие деньги в руках ребенка – почва для порока.
- А еще? – на всякий случай дурашливо поинтересовался Пашка.
- Хватит с тебя. Иди лучше, пока не передумала. И что бы не позже десяти был дома. Понял?
 Но сын уже развернулся, что бы смыться.
- Павлуша, ты понял? – Переспрашиваю я.
- Да понял я, понял!
«Опять опоздает как всегда».
- А спасибо?
- Спасибо, что не дала мне здесь загнуться!.. – Молниеносно отреагировал он.
- Балбес! – Выругалась я и тут же нарочито сладенько произнесла:
- Ну, а поцеловать мамочку на прощание? (Уж я то знаю, чем поддеть Пашку в отместку за его бестактность).
 В душе он остается все тем же ласковым мальчиком. Дома, без посторонних, четырнадцатилетний дылда, почти без сопротивления, не скрывая удовольствия, позволяет мне шутливо усадить себя на коленки и потискать, словно малыша: «По кочкам по кочкам, по маленьким дорожкам, у-тю-тю-тю-тю!» Иногда это все еще необходимо нам обоим. Но на людях, с некоторых пор, любые проявления нежности и заботы со стороны матери, довольно резко пресекаются им, как неуместности, унижающие его нарождающуюся мужественность.
 Теперь мы квиты.
- Мама!! Опять ты меня позоришь! Все пока!!! – И счастливый своим внезапным освобождением, он, с оглушительным звоном распахнул стеклянные двери вернисажа и без оглядки ворвался в людную, полную движения и жизни улицу! Сердце мое болезненно екнуло… К счастью, пружинистые стекла в целости и сохранности вернулись на место, и в залах вновь воцарилась приличествующая их содержанию мертвая ничем не нарушаемая тишина…
 3
 Вопреки опасениям объяснения с Азгеном не последовало. Он, как и следовало ожидать, обиделся, но на открытую месть не решился. А мелкие придирки и замечания, высказанные ледяным не обещавшим ничего хорошего тоном, меня не слишком трогают. Вера Сергеевна Рожкова прекрасно знает, чего стоит. И Азген Натанович знает это очень хорошо. И как бы не было задето его мужское самолюбие, деньги Азген умеет считать отлично и сотрудницу за одну, пусть и не самую маленькую зарплату, блестяще выполняющую работу нескольких специалистов, многие годы виртуозно ведущую предприятие через препоны все новых и новых финансовых и бюрократических нововведений, потерять он не захочет. Это было бы не на пользу дела. Ведь со своей задачей минимизировать затраты и увеличить прибыль я справляюсь мастерски. Без меня попробуй разберись в столь искусстной, двойной бухгалтерии. Да и мне справедливости ради надо сказать в свою очередь тоже есть ради чего перетерпеть «праведный» гнев начальника мужчины. Во-первых, от части я признаю некую долю своей вины в том, что в прошлые выходные произошло (а так же и не произошло) на базе. Во-вторых, не получавшая алиментов с Пашкиных трех лет, я дорожу относительной материальной стабильностью своей теперешней жизни. Конечно, напряга и нервотрепки здесь хватает (особенно в дни подачи деклараций, или очередных депутатских поправок) «Но кому сейчас легко?». И все же ни где, ни на каком государственном посту я не получала бы тех денег, которые, позволяют мне более или менее достойно содержать себя, сына и время от времени помогать родителям.
 К тому же приближается вожделенное время отпуска. «Лето пройдет, глядишь все и уляжется».
 Разгребаясь с кипой текущей документации, привычным усилием воли я заставляю свой ум сосредоточится на деле, но все мое существо уже устремилось в маленький деревенский домик, окруженный садом, в обойденном цивилизацией краю на берегу небольшой тихой реки.
 
 Деревня Тихие Омуты - огромная любовь всей нашей семьи. Особая страстная привязанность Пашки к этому месту близка и понятна мне. Не даром и мое детство прошло под сенью здешнего, тенистого, более дремучего, чем где бы то ни было, леса, на вершинах белых скал, загадочно выступающих из темной зелени холмов и в прозрачных, мягких струях доверчивой, доброй реки. Устав от рабочей суеты и людского кишения большого города, в котором проходит большая часть нашей жизни, я, к удивлению сотрудников неизменно ( за исключением единственного опыта, который Пашка до сих пор мне простить не может: «три недели зря потеряли!») отказываюсь от предлагаемых начальством престижно-заграничных, курортных путевок. По словам сына, там, у экзотических морей все не так: и вода слишком соленая и солнце слишком жаркое. Но главное в европейской цивильной заорганизованности нет той безграничной вольницы, которой он бредит весь тягучий учебный год. Так что, не мудрствуя лукаво, каждое лето вместе с домочадцами я с головой окунаюсь в покой и безлюдье наших Богом забытых Омутов.
 
 Когда-то в незапамятные времена здешние угодья до краев наполнял хлопотливый сельский быт. Люди растили, пекли хлеб, изготавливали глиняную посуду (на чердаке нашего дома, как зеница ока хранится политой муравчатый прабабушкин горшок ручной работы, в котором та еще на моей памяти заводила квашенку), ткали полотно из собственного льна, обеспечивая себя одеждой и прочими необходимыми для деревенской жизни предметами. Например, рыболовными сетями, одна из которых до сих пор прочная и белоснежная с абсолютно целыми деревянными поплавками и выдолбленными из скального камня грузилами, нашла свой приют у местного энтузиаста- краеведа. Упоминания о нашей деревеньке, по утверждению последнего, встречались в тщательно изученных им летописях, аж, шестнадцатого века, в связи с донесениями о набегах на нее местных, воинственных народностей непокорных русской власти. Тогда мирные поселенцы-крестьяне вынуждены были, побросав свои хозяйства, многочисленными семействами стекаться к ближайшим, крупным крепостям, месяцами отсиживаясь за их более надежными частоколами. Когда же утолившие свою ярость дикие племена отступали, люди измученные, истощенные возвращались на выгоревшую дотла, опустошенную землю и начинали жизнь сызнова. Наверное, с тех самых пор, впитав в себя энергетику нескончаемых, упрямых возрождений, это место и приобрело способность в считанные часы восстанавливать душевные и физические силы каждого, кто сюда попадал. Сколько раз, словно птицу Феникс, малая родина возрождала меня из пепла.
 В наши дни, в силу объективных исторических причин, деревня угасла, уступив права, наезжающим лишь в теплое время года немногочисленным дачникам. Которых, тем не менее, насчитывается больше, чем, проживающих здесь постоянно коренных жителей, в основном спившихся.
 И все же, несмотря ни на что, в этой атмосфере сохранилось нечто особенное, целительное...
 4
 И вот мы вырвались из душных объятий города!..
 Гул электрички заблудился среди зеленых холмов, отгородивших этот кусочек земли от всего остального мира. В голубых далях, один за другим поглощавших пассажирские поезда и грузовые составы, холмы, словно волны изумрудного девятого вала перекрывали долину, нежно принявшую в свое лоно россыпи деревянных домиков, окруженных аккуратными ковриками незатейливых огородов. Спуск к реке не занял много времени. На переправе приезжих привычно поджидал лодочник из местных.
 Хуторок, как всегда, встретил нас вкусным земляничным воздухом и свежестью, какая бывает только у реки в разгар лета. Пашка, раздувая ноздри, несмотря на тяжесть рюкзака, сломя голову понесся вдоль единственной улицы поселка к дому своего закадычного омутовского Геккельбери.
 «И что за друзей он себе выбирает?» Мысль об этом с каждым днем все сильнее тревожит меня. Складывается впечатление, что мальчик притягивает к себе или притягивается сам лишь к самым никудышным. Уже в первом классе школы эта проблема довольно выпукло обозначилась, в дополнение к прочим сложностям, которых (сегодня я это понимаю) можно было бы избежать, если бы ( как ни прискорбно это осознавать) не мое слепое материнское обожание. Скольких перипетий мы избежали бы, надоумь меня кто-нибудь раньше. Но свой материнский опыт я набивала нашими общими с Пашкой шишками, мудрея задним числом, взрослея вместе с сыном.
 
 В детсад я отдала своего единственного, ненаглядного сынулю лишь в пять лет. Полагая, что «материться он научиться и в школе», я и вовсе этого не сделала бы, если бы не настоятельные потребности физического выживания: работать урывками стало не по карману, подвязывать поясок было уже некуда. И что бы не заморить ребенка голодом (одним духовным развитием сыт не будешь), я вынуждена была, вопреки своему желанию, наконец-то, доверить любимое чадо социуму. Понадобилось совсем немного времени, что бы понять, какую прежде ошибку я совершила.
 Материнское сердце больно сжималось, когда я видела, как страстное желание сына иметь друзей среди сверстников натыкалось на глухую стену отчуждения с их стороны и это в лучшем случае, в худшем же на издевательства и травлю. Странное впечатление производил на дворовых сорванцов, с малолетства адаптировавшихся к существованию в среде себе подобных, домашний чудак с манерами и речью взрослого человека, спешащий завоевать их внимание длинными монологами о том, что успела вложить в его умненькую голову энтузиастка мать. Познания ребенка в интересующей его с младенчества области живой природы были энциклопедическими, и всячески мною культивировались. Но в детях, к его удивлению, это не вызвало понимания. Мальчик был, распахнут и доверчив, таким его сделал мир доброжелательных взрослых, в котором он до сих пор произрастал, в котором его всегда внимательно слушали и оберегали. С трех с половиной лет он умел читать и считать до тысячи, в пять знал наизусть все сказки Пушкина, мог без запинки произнести самое длинное название доисторического ящера и определить период и среду его обитания, вызывая восторг наших знакомых и мою гордость. Но все это не помогло ему найти друга, о котором он так мечтал.
 Наверное, тогда в душу Павлика и закралось первое недоверие к матери, к миру взрослых вообще. Во всяком случае одно он понял точно: быть хорошим мальчиком и классным пацаном отнюдь ни одно и то же, более того это нечто взаимно друг друга исключающее.
 И ему расхотелось быть хорошим мальчиком.
 
 5
 Доська в радостном возбуждении стремительным аллюром носится вокруг. В то время как я, обремененная огромной ношей (с тех пор как последний магазин в поселке закрылся, необходимое приходится тащить на себе), едва преодолеваю метры изрытой колдобинами, зацементированной сушью дороги.
 Собака с космической скоростью уже десятки раз добежала до наглухо закрытого на зиму домика и обратно, всем своим видом выражая восторг и нетерпение, извещая деревню о своем прибытии звонким лаем, которому ото всюду вторят цепные деревенские псы. «Наконец-то!» - Ликует и поет все ее существо, а длинные уши едва поспевают за ней разлетаясь по ветру. Ее пьянят, сводят с ума ароматы деревни (включая и самые, что ни наесть прозаические), шорохи в траве, и во-он за теми досками! и там, там под лесной подстилкой в тени скрипучих елей! – все это буйство запахов и звуков и будоражит, и манит, и обещает ей так много!

- Здравствуйте, Вера Сергеевна, - слышу я знакомый, наводящий на меня тоску, голос. – Разгулялась погодка, давайте я вам помогу, мне ведь по пути.
 Меня догоняет наш давний сосед, моложавый пенсионер из «новеньких», тех, что в после перестроечное время за бесценок приобретали под дачи опустевшие, заброшенные участки, коих здесь было множество.
- Добрый день… Спасибо, - саркастически усмехаясь про себя, откликаюсь я, перекладывая тем временем львиную часть своей ноши на поджарые плечи услужливого соседа («А если бы не по пути, тогда просто «здравствуйте»?) – Ух! – Отдышалась. Теперь можно было и осмотреться. – Да уж погода отличная…
- Поливки в этом году предстоит много…
 «Ну-у, пой-страдай моя, моя гитара! Как он все-таки скучен…» - Мысленно поморщилась я, вслух же отозвалась:
- Да, да, а вы все трудитесь… в отличии от нас – ( «нам-то и так хорошо»), - автоматически поддерживая внешний диалог параллельно с внутренним, изо всех сил стараюсь удержать на лице приветливую заинтересованность ( и, надо сказать, мой рюкзак на его плече стоит этих усилий).
 Не то что бы я была такой уж бездельницей, но заложенный еще дедушкой и бабушкой (мамиными родителями) фруктовый сад – есть, пить не просит, а ароматные плоды исправно приносит. Без варенья и компотов мы не живем, остальное и купить можно – система эта меня вполне устраивает.
- Ну, если вы можете себе это позволить, то конечно. А я вот в прошлом году сэкономил на огороде…
 «Ла-ла-ла… понеслась душа в рай…» – Продолжая кивать головой, бессмысленно улыбаюсь. - «Да за кого он меня принимает?..»
 У меня устойчивое ощущение, что он меня воспитывает – и я привычно (с детства не выношу нотаций) отключаюсь.
 Так всегда бывает: едва занудный, педантичный вдовец Виктор Семенович заведет тоскливую песню об экономике и пользе (а все, о чем он говорит обычно, сводится именно к этим двум основополагающим темам), на меня тут же нападает апатия и сонливость.
 
 А вот Виктора Семеновича, напротив, с некоторых пор необъяснимым, не поддающимся логике образом тянет ко мне, такой для него непонятной, в чем-то даже, по всей видимости, отталкивающей женщине. Чего хотя бы стоит наша «варварская» привычка, вызывающая в нем, чистюле и аккуратисте брезгливость, давать собаке облизывать человечьи тарелки. «Фу!» Его просто передергивает, когда он это видит. А моем-то мы их как?! Даже воду не вскипятим: просто накопим целое ведро грязной посуды и идем на речку оттирать ее песочком, «ни какой дезинфекции!..» В прошлом году, проходя как-то мимо нашего двора, он вообще застал меня целующейся ( да-да! О, ужас!) с «мерзкой, дикой птицей», что само по себе уже было «отвратительно» ( «и зачем только вы, Вера, позволяете своему мальчишке тащить из лесу всякую дрянь?»).
 И все же тогда моя непринужденная поза задержала его взгляд. В тот день на мне был простенький, красный сарафан свободного покроя. Представляю, как это выглядело в духе дамских книжек, тех самых наивных, любимых мною, чтение которых напоминает грустный, безответный роман женщины с самой собой:
 «…Посреди ограды прямо под открытым небом, над сплошь заросшим травой, вросшим в землю старым столом, склонилась женщина. Нежно что-то приговаривая, она тянула свои полные губы к чудовищных размеров птенцу ворона, горделиво похаживающему прямо перед ней. Изредка птица останавливалась, заинтересованно касаясь своим внушительным клювом приоткрытого рта хозяйки. Небрежно разметавшиеся, длинные волосы женщины, покрывали ее округлые плечи и хаотичным каскадом ниспадали вдоль изогнутого тела, движения которого легко угадывались под струящейся тканью простого наряда. Странное это было видение. В том существе, каким она предстала перед ним, не было ни возраста, ни национальности, ни какой-либо другой известной ему упорядочивающей действительность принадлежности. Он даже не успел понять чего в ней больше в эту минуту распущенности или целомудрия. Только красный цвет ее платья.. Вдруг что-то горячо толкнулось в груди Виктора Семеновича, подскочило вверх и затруднило дыхание…»
 С тех пор я вызываю в нем ( а женщины всегда это чувствуют) неконтролируемое волнение. Которое, в свою очередь искусно игнорирую, делая вид, что ни о чем не догадываюсь.
 - Вы пойдете сегодня купаться? – Спрашивает он.
- Не-ет ( «Еще чего! Знаю, куда ты клонишь» ), холодновато для меня. Вот если такая жара продержится еще недельку, тогда и я, пожалуй, сподоблюсь. Я ведь, знаете ли, из всех водных процедур предпочитаю горячую ванну с душистой пенкой, а еще хорошо бы съесть при этом апельсин и шкурки тут же побросать, что бы плавали, говорят от целлюлита хорошо помогает, а пахнет как приятно!.. Полежать так часок с книжечкой, знаете про наше, про женское… любовь-морковь там всякая… Люблю помечтать… - Тараторю я. Из хулиганства, подыгрывая мужчине, который считает меня, по всей видимости, легкомысленной, пустой бабенкой. Не упустив при этом возможности с видом недалекой простоты, поддразнить его в отместку за скуку, которую он распространяет вокруг себя.
 Я частенько заслоняюсь болтовней от незнакомых или неприятных людей, навязанных мне обстоятельствами. Как защитная реакция сама собой, вырастает стена слов, из-за которой, не переставая нести отвлекающую околесицу я спокойно веду наблюдение. Так я чувствую себя в большей безопасности. А говорить я, чего греха таить, умею! И тот кого ослепил и зажег фейерверк моей остроумной веселой легко льющейся речи ( все-таки я необыкновенно скромна! ), весьма удивился бы, обнаружив как я на самом деле скучаю при этом. В случаях же менее экстремальных, подобных сегодняшнему, срабатывает элементарное бытовое удобство. Стремясь к внутреннему покою, ненавидя обостренные отношения, я предпочитаю пустым шумом заполнять ту бездну душевного безмолвия, по другую сторону которой находится этот неинтересный для моего сердца и ума человек. «Худой мир лучше доброй ссоры» - соглашается и мое натруженное неподъемными тяжестями тело.
- …А горячие ванны вредны в вашем возрасте, - обыденно продолжает наставлять меня Виктор Семенович, не замечая, что его фитилек чадит впустую. И как он привычно скучен при этом.
 «В каком это еще возрасте?!» – Только и возмущаюсь я. Да я чувствую себя как никогда бодро и молодо! – «Сам такой». – Парирую мысленно и полностью переключаю свое внимание на дорогу, которая занимает меня гораздо больше, чем благие, в отношении моего здоровья, намерения невыносимого Виктора Семеновича.

 Я вообще люблю смотреть. Вечно меняющиеся картины мира красноречивее слов. Так жесты человека порой говорят о нем больше, чем словесный камуфляж, часто используемой для сокрытия ни всегда приглядного истинного лица. К тому же в сравнении с космической полнотой бытия человеческий язык слишком беден, а окружающие меня люди за редким исключением, используют его лишь для перемалывания микроскопического радиуса досужих, повседневных проблем. В этом смысле звуки и краски природы гораздо содержательнее однообразного шороха, пересыпаемых «из пустого в порожнее», словосочетаний.
 С детства я воспринимаю, как нечто само собой разумеющееся нити, связующие нас с мирозданием. Особенно остро здесь. Почти никогда не задумываясь об этом, в Омутах я чувствую себя неотъемлемой частью Вселенной, более того – ее центром.
 Живительное ощущение!
 Вот и в эту минуту Я - продолжение стайки бабочек, легким, белым облачком роящихся и рассыпающихся над канавкой у обочины, а бабочки – это мое продолжение, вместе с ними я взлетаю и рассыпаюсь. Поравнявшись со старой сосной, крона которой когда-то так славно укрывала меня от посторонних взглядов, я воплощаюсь в ее оголенные временем, узловатые, растопыренные руки-ветви и звеню редкими, но все еще зелеными длинными иглами. Одна душа у меня и с потемневшим, покосившимся амбаром, что врос в землю там, на горе. Источник моих детских страхов, он казался мне тогда прибежищем враждебного дневному свету существа, которое по ночам у дороги подкарауливает загулявших селян. Вспоминая об этом, я становлюсь и гулякой, и чудищем, и солнечным светом одновременно. Щедро дарю я свои ласковые лучи Миру, и принимаю их вместе с ним, вновь обретая себя…

 Здесь я всегда любила все: даже дождь, снег и промозглый ветер. Вслед за стихией я лишь меняла свое качество и снова просто БЫЛА.

 Вот только Виктору Семеновичу не повезло: его я («Спасибо конечно за помощь») не люблю. Не люблю и все.

 По мере приближения к родовому гнезду Рожковых резвость Доськи только усилилась. Внезапно неутомимая разведчица притормозила, что-то внимательно обнюхивая. На дороге лежит раздавленная колесом огромная жаба. Ее расплющенную, пупырчатую шкурку начисто обработали муравьи. « Надо будет Пашке рассказать», - подумалось мне и тут Виктор Семенович новым своим сообщением вывел меня из созерцательного состояния:
- …Нынче змей много.
- Что вы говорите, правда, много?
- Да, Ваньку Шляпу, ну, того, что в прошлом году с распоротым животом реку переплыл и дошел почти до райцентра, путейцы то его еще подобрали, а он уже через сутки опять в деревне гулеванил весь перевязанный – сбежал из больницы. Так его на берегу с неделю тому назад гадюка укусила.
- Господи! И что?
- Только нога посинела вся. Что им сделается проспиртованным?..
 
 6
 Не даром первое, что я увидела, в тот день, отпирев дом, был скользнувший в подпол за печь темный змеиный хвост. Голову непрошеной сторожихи я разглядеть не успела. И хотя змея, уступив территорию хозяевам, больше не появлялась, я не могла без оглядки ступать на пол. Попытки внушить себе, что это был всего лишь уж ( они часто селятся под старыми домами, и говорят, это к счастью) не принесли успокоения. Мне было не по себе. Случай казался дурным предзнаменованием.

 …Наш старинный дом. Дом моей прабабки. Так же как и она, дожившая в уме и здравии до ста двух лет без малого, этот дом, несмотря на свои преклонные лета, все еще крепок и стоек. У него есть душа. Словно с родным существом каждый год нетерпеливо ожидаем мы встречи с ним, своим приездом пробуждая старика от зимней дремы. И он, потемневший с годами, просветлев и оживившись, тепло и уютно распахивает на встречу нам свои надежные объятья. В его стенах я обретаю покой и равновесие. Он утешает и рассказывает сказки о домовых и прежних временах. В нем всегда снятся цветные, вещие сны… И скользкое пресмыкающееся в его сердце – зловещий знак...

- …Отцовское отродье! - Терпение мое лопнуло! Швырнув в лицо сына жестокие слова, я тут же пожалела об этом, но было поздно. Злобно огрызнувшись в ответ, Пашка пулей вылетел из избы, хлопнув дверью так, что старое строение сотряслось до самого основания.
 Никогда не удается мне вовремя вспомнить золотое правило и сосчитать до десяти. Но и Пашка, надо сказать, задает мне жару. Этим летом он словно с цепи сорвался!
 « Это возраст, это переходный возраст…» – Сжимая виски, стараюсь успокоить себя, вспоминая, что в народе об этом непростом для мальчишек времени говорят: «собака лезет». Но это слабое утешение.
 С ужасом наблюдаю, как все что с таким тщанием и любовью прививала ребенку, практически бесследно сошло с него, обнажив звериную какую-то, неуправляемую разумными доводами, сущность. Чувство долга, жалость, сочувствие, уважение – куда это все испарилось?!. Временами он как будто приходит в себя, становясь прежним веселым, добрым Пашкой, тем с которым интересно поговорить, и даже посоветоваться о чем-нибудь, который по первому зову готов прийти на помощь. И вдруг без объявления войны, без какой-либо видимой причины яростно взрывается, грубостью и хамством пресекая малейшие попытки притушить его гнев.
 А змеи эти! Такого на моем веку еще не бывало. Биологи, кажется, называют это вспышкой численности. Этим летом в силу каких-то естественных причин ( может быть из-за солнечных протуберанцев?) ужей и гадюк расплодилось небывалое количество. Ужей я никогда не боялась. О гадюках же с детства знаю, что сами они на рожон не лезут, главное не трогать их, а идучи по лесной тропке, топать посильнее, что бы почувствовав сотрясение почвы они уползали подальше.
 И все бы ничего, если б не Пашка. Наладились они с другом Васькой ( с тем самым Геккельбери) ловить их живьем. Зачем? Почему? Молчит, как вражеский партизан, хоть пытай… С утра пораньше, лишь глаза откроет, наспех перехватит хлеба с парным молоком, которым нас тетя Нюра снабжает, и за околицу! А там его уже поджидают. Целый день незнамо где его носит. Заявится только к ночи, чумазый с диким блеском в глазах. Сбросит с себя, пропахшую костром одежду, буркнет невнятное в ответ и, не умывшись, не расправив даже постели, упадет спать. Что хочешь, то и думай! В сенях бутылки с перекусавшими друг друга гадюками, на сапогах царапины от змеиных зубов и засохшие брызги яда.

 Уходя сегодня, Пашка заявил:
- Ночевать не приду. – Безапелляционный тон сына испугал меня. Он не спрашивал разрешения, он просто ставил в известность.
- Почему это? – Скрывая растерянность, поинтересовалась я.
- Потому что я так хочу. – Жестко глядя в мое обескураженное лицо, ответил сын.
- Мало ли кто чего хочет? А я - твоя мать против этого. У тебя, между прочим, есть обязанности, дрова, например, заканчиваются. Испортится погода, что делать будем? – Приходя в себя, парировала я.
- А мне плевать! Я сюда отдыхать приехал, а не вкалывать! Я вообще мог тебе не о чем не говорить!!. – Закричал Пашка.
- Пока ты живешь со мной и за мой счет, ты обязан со мной считаться! – Стараясь перекрыть его вопль, повысила голос и я.
- Не ОРИ! – Заверещал он, устремившись к двери.
- Это ты не ори! Стой! Разговор еще не окончен! – Приказала я.
 Пашка как не странно приостановился, обернувшись. Раздувая ноздри, он с ненавистью восставшего раба смотрел на меня. Несправедливость его отношения болью отозвалась в сердце. Разве я похожу на узурпатора?. Какое-то время мы напряженно смотрели друг на друга. Я мучительно подбирала слова, чувствуя, что это единственный мой шанс.
- Пашка, - заговорила я примирительным тоном, – я твоя мать, я люблю тебя всегда, даже когда ты как сейчас обижаешь меня… - Мой голос задрожал. Сын болезненно сморщился. Понимая, что теряю остатки контроля над собой и ситуацией, почти уже не владея не тем не другим, упуская последнюю надежду удержать сына, я все же продолжала:
- И я тревожусь о тебе… - меня сотрясли рыдания.
 Пашке становилось все тягостнее находится рядом со мной. Я это видела. Ему было не ловко за меня, это парализовало его. Мечтая об одном – вырваться отсюда, раздражаясь все больше, он почти без выражения сказал:
- Не о чем тревожится. Что со мной случится!
 Ухватившись за ( как мне почудилось) его готовность к диалогу, переведя дух, быстро что бы успеть сказать все самое важное, я с чувством заговорила:
- Ты не понимаешь! Мир полон опасностей. Часто они подстерегают тебя там, где ты и не ждешь этого! Вот, например, этот твой Васька… - До этого момента Пашка терпеливо слушал, и мне показалось, что он наконец-то СЛЫШИТ, но тут его намерение, соглашаясь со всем, дать матери выговорится, что бы уйти по хорошему, иссякло, его словно прорвало:
- Что Васька!? – Взвился он. – Да ты ни чего не знаешь, ты вообще ничего не понимаешь в людях! Он хороший, добрый, не то, что некоторые!
- Кого ты имеешь ввиду? – Оторопела я.
- Да хоть бы и тебя. Кто ты такая, что ты можешь? С тобой даже отец не ужился! – Злыми словами он хлестал меня по лицу.
 Шанс был упущен.
- Ты не имеешь права так говорить со мной! Я тебя родила!... – Заслонялась бесполезными фразами, все отчетливее ощущая свое полное бессилие, истерично завопила я. – Ты не можешь этого знать! Неблагодарный негодяй, ты такой же, как и он!…
- Ну и все! Я ухожу!… - По-хорошему, по-плохому ли, главное для него было вырваться поскорее.
 7
 Медленно тянулся этот день.
 С утра приходил Ванька Шляпа занять денег «на лечение». Зная, что это за «лечение» я отказала ему. Шляпа попытался пристыдить меня:
- А вот бабка твоя стара, говорят, нипошто страждушим не отказовала, за енто всю ейную жисть Бог ее и берег.
 - Много ты, Вася, о ее «жисти» знаешь. Страждущий нашелся. Иди по добру по здорову, не до тебя, ей-богу. – Отмахнувшись от назойливого просителя, повернулась и пошла в дом.
 Домашние хлопоты, не помогли заглушить тревогу. Все падало из рук. В полдень, забросив дела, я вышла в бабушкин яблоневый сад и бездумно подставила лицо солнцу.
 За оградой, густо поросшей хмелем, словно тень по-монашески пригнув голову, проскользнул студентик. Я невольно усмехнулась. Долго же он не показывался...

 Это случилось пару лет тому назад.
 Толи особенный здешний воздух располагает к романтике, толи избыток кислорода так действует на живые организмы, будоража и волнуя кровь, только любовные истории шекспировского накала испокон сотрясают жизнь немногочисленного местного населения. Простые люди – сильные чувства. Настоящая, полная жизнь. Страсть, измена, ревность, кровь – время от времени ( с завидным постоянством) охватывают деревню. Равнодушных здесь не бывает. Всем Миром – главные действующие лица, равно как и наблюдатели – до донышка проживают каждую любовную историю.
 Студентика я знала давно. С самого его детства. Иногда он гостил на даче своих дальних родственников. Всегда держался особняком, в стороне от остальных детей. Изредка я ловила на себе его внимательный взгляд. «Странный мальчик» – думала я, забывая о нем в ту же минуту. Несколько лет его не было видно. И вот спустя какое-то время он вновь появился. Вытянувшийся, повзрослевший. Я даже не узнала его сначала, а, узнав, только и подумала: «Надо же, как быстро растут чужие дети». Но, как и в прежние времена, продолжая ловить на себе его взгляд, становившийся день ото дня все настойчивее, как-то незаметно для себя изменила свое отношение. Догадавшись, что нравлюсь ему, великодушно сказала себе: «Чего мне стоит поговорить с мальчиком немного, а ему приятно будет» и первая заговорила с ним.
 Говорил «мальчик» хорошо, был очень мил, и по началу трогательно застенчив. Я чувствовала себя бескорыстным меценатом, покровителем юных. Так капля за каплей общение становилось все более тесным и в какой-то момент, прогуливаясь с ним по полям, не иначе как поддавшись местному любовному колориту, я махнула рукой на свои, пошатнувшиеся под влиянием минуты принципы и решила: «А чем черт не шутит? Была не была!» (не даром же опытные подружки давно убеждали меня: «будь проще – жизнь станет слаще»). И поддавшись искушению, ответила на его томление.
 А получился из этого один смех. Право же, мне даже жаль было его. Такой информированный, интересный собеседник, много и остроумно рассуждавший о чувствах и страстях человеческих, явно имевший уже некоторый опыт, в решающий момент он так разволновался, что, казалось, не знал, что ему делать с этим роскошным (и не иначе! ведь это звучит гораздо лучше чем «зрелым») распростертым на траве, женским телом. Посуетился, побился над ним, как мотылек над пламенем свечи и опал безвозвратно, затосковал, закручинился, попробовал дать всему примиряющее его с действительностью объяснение, и мучительнее своей слабости стыдясь моих ободряющих утешений, ретировался, бесследно исчезнув из моей жизни. Не оставив после себя ничего, кроме быстро улетучившегося послевкусия. Оправив одежду, я лежала на траве и смотрела в чистое небо, и оно в считанные минуты заполонило меня, вытеснив смешное, нелепое ощущение чего-то случившегося ни к чему.
 «А был ли мальчик? Может мальчика-то и не было?»
 «Да, - резюмировала я тогда, - воистину, где силен разум, там хлипки чувства». Хорошо еще, что местная общественность чудом каким-то осталась в неведении. Никто ничего не заметил. Видно и замечать было нечего. И как-то неожиданно легко я забыла об этом происшествии…
 8
 Уже стемнело. А Пашка все не идет. Тревога сменилась паникой.
 Предстояла бессонная ночь. «Зуев сволочь!..» - Так всегда бывает, как только я теряю контроль над ситуацией ( будь то финансовые трудности, болезни или Пашкино непослушание) во мне поднимается негодование, почти ненависть к отцу ребенка, оставившему нас один на один с проблемами. Вспоминается болезненный развод. Гробовое, дневное молчание маленького Павлика и его кошмарные метания во сне. Сколько ночей я проплакала, слушая крики сына. Жалея его безотцовщину, долго была гораздо снисходительнее к его капризам, чем того требовало разумное воспитание. Да что теперь говорить! Конечно, я тоже много ошибок совершила. Если бы не так больно, если бы не гордость, может, какой никакой отец и был бы сейчас у Пашки. Кто знает?.. Во всяком случае, сегодня он бы очень пригодился.
 В обычные благополучные дни, которых все-таки было больше в нашей жизни, я не питаю злых чувств к бывшему мужу. Даже и не думаю о нем. Мне вообще кажется, что я и лица то его не помню.
 А вот первые годы нашей недолгой совместной жизни вспоминаю с благодарностью.

 Пашка появился на свет в загадочной, сказочной Германии, где служил тогда (мой еще) Зуев. Случилось это радостное событие за полтора месяца до падения Берлинской стены. (Теперь та страна, что звалась ГДР, так же как и наш брак не существует в природе). По общепринятым меркам я родила поздновато, но по моим собственным ощущением напротив не готова была еще всецело стать матерью, не смотря на то, что всегда хотела этого. Конечно, это не помешало мне обожать сына с первой секунды зачатья. Сразу после близости я почувствовала в себе новую жизнь и не сомневалась, что во мне зреет мальчик.
 Безумно боялась потерять его.
 
 Во время беременности со мной происходили странные вещи.
 Однажды ночью, когда в очередной раз я осталась в квартире одна и тщетно пыталась заснуть (это случалось, когда супруг выезжал по долгу службы из гарнизона), между зеркалом и камином в дальнем углу комнаты, что-то зашевелилось, расправилось во весь свой недюжинный рост и беззвучно поплыло ко мне. Не чувствуя ничего кроме спазма в животе, как парализованная наблюдала я за приблизившимся вплотную к кровати существом. В сумерках комнаты я не увидела ничего кроме одетой в средневековый балахон черной пустоты. Нечто тем временем наклонялось к моим ногам. Ночь была душная, и мои пятки торчали из-под покрывала. И хотя под капюшоном кроме зияющей темной дыры ничего не было, я отчетливо ощутила прикосновение холодной, лобной кости и резко отдернула ногу, инстинктивно прикрыв живот руками. Существо замерло как бы в раздумье, развернулось и так же беззвучно исчезло сквозь закрытую дверь, ведущую в коридор. Могло показаться, что это был всего лишь сон встревоженной беременной женщины. Но на утро, прейдя на кухню, я обнаружила нашего кенаря, еще вчера так резво распевавшего свои звонкие песенки, лежащим на дне клетки кверху лапками… бездыханного. Тогда я поняла, КТО приходил к нам ночью. ЭТО без добычи уйти не могло.
 Поэтому, как и любая другая молодая женщина на сносях в моей ситуации я очень серьезно отнеслась к следующему происшествию.
 Время родов неуклонно приближалось. Страх и нетерпение сменяли друг друга. Я очень боялась боли, и в то же время мне так хотелось поскорее поцеловать малыша. Как-то утром я, как это свойственно женщинам вообще, а беременным в особенности, стояла у зеркала, внимательно со всех сторон разглядывая себя, такую необычную. Вдруг зеркальная поверхность затуманилась, изображение расплылось, а когда прояснилось вновь, по ту сторону зазеркалья я увидела светлого ангела улыбающегося мне. Прямо в сердце приняла я его послание. Ангел назвал мне имя ребенка. И через несколько недель, немного раньше обозначенного врачами срока на свет появился Пашка! Мой Павел.
 Пришлось, конечно, помучиться, роды длились больше двух суток ( немцы не подгоняют природу, доверяя ей) и это того стоило! Крепенький, красивый малыш, словно с обложки журнала «Здоровье» лежал рядом со мной и серьезно смотрел на удивлявшихся немецких докторов: « в сравнении с крупными немками, русские фрау и хилые и изможденные, а рождают таких круглоголовых здоровячков!»

 Бурные, счастливые эмоции захлестнули меня. Я обожала малыша и как сына, и как младшего брата, которого у меня никогда не было, и о котором я страстно мечтала все свое детство. Свершилось все! Я была счастлива до безумия. Мне даже стало казаться, что в муже своем я любила лишь эту свою реализацию. После родов чувства к нему заметно ослабли, сместившись в сторону ребенка. Навсегда. Но Зуев говорил, что все равно не может без нас.
 Не доверяя уход за малышом никому, временами я сама себя боялась. Страшила двойственность, неуправляемость собственных взорвавшихся внутри меня чувств. Иногда (что называется от обратного) в голову приходили дикие фантазии. Например, однажды я стояла на балконе третьего этажа с полуторомесечным Пашкой на руках. И вдруг в воображении возникла такая картина: будто бы я на вытянутых руках выставляю сына за перила и толи по неосторожности толи специально - это уже не важно – отпускаю его вниз… Главное, в жизни я не при каких обстоятельствах не стала бы рисковать ребенком. И у подавляющей части моего существа волосы встали дыбом от этой картины. Но другая хладнокровно наблюдала за воображаемыми последствиями. В тот день, крепко прижав к себе малыша, я поспешила отойти подальше от опасного края, укрывшись в глубине квартиры. Так в юности, стоя на краю кручи преодолевала я тягу высоты, завораживающую меня почти физической верой в возможность полета. Тогда чувство реальности не давало сделать решающий шаг – шаг в бездну, оставляя мне радость надежды в теоретическую возможность чуда. Теперь все изменилось: наличие во мне этой другой сущности ужасало. « А что если она когда-нибудь одержит верх? Ведь сходят же люди с ума. Что тогда будет с Пашкой? Не дай, Бог!» Приходилось усиливать самоконтроль, не позволяя диким фантазиям пробираться в подсознание и во имя сына становиться реалисткой-материалисткой, перестраховщицей...

 …А Германия все-таки была волшебной страной. Вспоминая ее чисто вымощенные города, кружевные костелы, гладкие прозрачные озера, по которым мирно скользили стаи не пуганных белых лебедей, и огромные дикие лесные розы, я вновь наполняюсь ее мистическим духом и обречено успокаиваюсь, смиряюсь.

 «Чему быть, того не миновать».
 Хорошо, что хоть Доська с ним. Не велика защита, а все не один среди неизвестности.
 Иногда, не выдерживая напряжения не надолго забываюсь… В одно из таких забвений в памяти неожиданно всплывают прощальные слова, которые поддавшись порыву я написала бывшему (тогда уже) мужу на нашей с Пашкой фотографии:
 Мы любим не тебя, а лишь воспоминание
 О том, каким ты был пять лет назад, в Германии весною…
 И все-таки без нас ты смог.
 Ну, что ж, иди.
 Нам хорошо вдвоем…

 И лицо Зуева становится намного отчетливей…

 9
 …Утром как всегда тетя Нюра принесла тепленькое ароматное молочко. И попутно сообщила мне, в конец измученной, что видела сорванцов на горе за Большой переменой (так называется одно из обширных пастбищ, когда-то засеваемое хлебами, куда она спозаранку выгоняет свою Зорюшку). Там, не доходя до Гришкиного лога, они и обосновали штаб. От сердца отлегло, и почти уже спокойно я приняла остальные подробности разведанные тетей Нюрой.
 О том, что Пашка покуривает, я догадывалась и раньше. Запрещать было бесполезно. Особенно теперь, когда запрет может лишь спровоцировать сына, всеми правдами и неправдами рвущегося к независимости. Спали парни видимо на земле у костра, обернувшись куртками. Вместе с ними «в ночном» был двоюродный брат Васьки, такой же бесприглядный, как и он сам. Родители ребят беспробудно пили, не мало не беспокоясь о том, где их отпрыски пропадают. Несчастные, в общем-то, дети… И Пашка постоянно ссылается на их полную свободу.
 Добрая наша соседка посидела еще немного и побежала к себе. Тетя Нюра всегда действует на меня благотворно. Она тоже Рожкова из старожилов, коренная. Помнит всю нашу омутовскую родню. У нее неутомимой труженицы дел всегда не в проворот: перекопала, засадила свой большой огород, потом и у пьющих соседей тоже. Коровушка, птица, дом – обширное хозяйство – все на ней, а там прополка подоспела и своя и соседская. Когда я узнала о том, что тетя Нюра безвозмездно по собственной воле пашет на беспутных пьянчуг, изумилась:
- Зачем? Пусть они сами вкалывают, трудно ли воткнуть в землю картошку, на самогон то деньки не переводятся?
- А пить то кто будет? – отшутилась тетя Нюра, а после пояснила:
- Когда зреть все начнет, так они не ко мне хоть - в свой огород полезут.
 Вот так. Такой, так сказать, расчет.

 На душе стало удивительно спокойно. Вдруг захотелось покопаться в заветном старье. На чердаке всегда можно было обнаружить что-нибудь ценное. И по скрипучей лестнице, юнея с каждой ступенькой, я начала свое восхождение в детство. Как и тогда это сумеречное место таило в себе много неизведанного. Заваленный старыми,
отжившими свой век вещами, он все еще был полон тайн. «О, сколько нам открытий чудных, готовит наш чердак!» - Перефразируя Пушкина, пошутила, обожавшая поэзию, мама, когда в свой прошлый приезд, в очередной раз решила его (чердак) расчистить. Да так и не сделала этого, зачитавшись хранящимися здесь во множестве пожелтевшими дореволюционными журналами (с дореформенными ятями и чудесными гравюрами) о путешествиях и (вот ведь совпадение!) открытиях.
 Сегодня в кипе старых, пыльных бумаг и я отыскала свое сокровище, наткнувшись на забытую мамину записную книжку, в которой на первой же, случайно открытой, странице прочла:
 
 Вдруг среди безнадежности черного лика,
 Среди мрака невежества и равнодушья
 Засверкает надежда цветной майоликой
 Так на вырубке дикой,
 на пожарище душном
 Распускается нежный цветок княженики.
 
 Дом опять утешает меня, прекрасными, мудрыми мамиными словами.

 10
 После обеда дверь в избу отворилась, внутрь с шумом ворвалась Доська, своей подвижной носопырой жадно втягивая запах еды. Затем на пороге появился и Павел. Он с достоинством прошел внутрь, поставил на стол литровую банку, до верху наполненную лесной клубникой (которую я, надо сказать, обожаю), и тихо, не зная чего ждать от матери в подобных обстоятельствах, сказал:
- Я пришел.
- Вижу. – Невозмутимо отозвалась я. – С чем пожаловал с войной или с миром, насовсем или так погостить?
- Насовсем, с миром. – Баском по-мужицки ответил он и сел у стола.
- Смотри Пашка, тебе решать какая жизнь тебе больше подходит. Я со всем смирилась. Но скажи мне, пожалуйста, если не брать во внимание материнское безоговорочное чувство, которое сильнее всякой логики, положа руку на сердце, с чисто материальной стороны, кто из нас в ком больше нуждается ты или я?
- Конечно я. – Помолчав немного, признал сын.
- Хорошо, что ты это понимаешь. Решишь быть свободным от всего, так тому и быть. Но знай я ведь тоже живой и свободный человек. И я никогда не держалась за людей не дорожащих мной. Быть может в этом я не права, но я такая. Я люблю тебя, но ты вырос, и я больше ничем тебе не обязана. Даже по нашим дурацким законам ты сам уже отвечаешь за последствия своих решений. Так что если ты все-таки решил жить дома, то будешь вести себя по-человечески.
 На этот раз Павел внимательно слушал. По-видимому, мои слова хорошо легли на благоприятно подготовленную жизнью впроголодь и спаньем на голой земле почву. Одно дело слышать с утра до вечера поучения типа: « не ленись мальчик, бомжоночком станешь», совсем другое испытать прелести бездомной жизни на своей шкуре.
- Мам я все понял, - примирительно сказал Пашка и тут же нетерпеливо выпалил:
- Ну, послушай теперь ты меня!.. – Глаза его загорелись.
- Слушаю.
- Знаешь сколько там, на восьмерке ( так зовется сдвоенная, со всех сторон окруженная густым ельником, поляна как раз за Гришкиным логом) клубники! Во-още, завали-ись! – Все больше воодушевлялся он. - А еще под утро на опушке Большой Перемены мы издалека медвежонка видели прямо у малины! Представляешь!
- Да ну? – Усомнилась я. – Что бы летом дикий зверь так близко подходил к поселку? Небось, из местных кто-нибудь бродил, не разглядели вы просто.
- Ага! – победоносным тоном подыграл мне Пашка. – В меховой шубе и на четвереньках!
- Ну, на четвереньках то вполне, – уже смеялась я. – Ладно, Следопыт, есть будешь?
- Ко-онечно! – Залихватски воскликнул он и побежал умываться.

 С умилением смотрела я, как Пашка за обе щеки уплетает картошку с тушенкой (наше любимое походное блюдо). Такой огромный и трогательный. До слез. И думала при этом: «А ведь где-то рядом могла бродить и медведица… Господи, спаси и сохрани!..»

 Раскинувшись пузом кверху, счастливая, сытая, вся в репьях Доська без задних лап дрыхла у печки – заслуженный отдых верной соратницы.

 11
 С той поры Пашка стал заметно сдержаннее, дипломатичнее. Лишь раз мне пришлось охладить его не в меру кипуче прорвавшийся пыл. Выглянув из-за книги, которую в этот момент перелистывала, я спокойно и весомо пресекла случайную мимолетную грубость:
- Не изменишь, тон по морде врежу. – Одернула его, и не зацикливаясь на этом, как сделала бы раньше, закрывшись книгой, вновь погрузилась в чтение.
 Оставшийся наедине с собой сын замолчал от неожиданности и после получасовой паузы, переварив все, заговорил нормальным тоном, как ни в чем не бывало, подкрепился, бодро поправил покосившуюся в ограде калитку и убежал к друзьям.
 Доська по-прежнему всюду следовала за ним.

 …И все-таки это лето выдалось весьма насыщенным по части происшествий. Пашка с сотоварищами умудрялся постоянно оказываться в эпицентре все новых и новых событий. То одно, то другое следовало нескончаемой чередой. Скучать не приходилось, соседские жалобы сыпались на меня чуть ли не ежедневно. Орава постоянно обнаруживала себя «не в том месте не в то время». Я же самой себе удивляясь (что-то уж слишком невозмутима, все ли со мной ладно?), воспринимала реальность как никогда философски. Вежливо выслушивала соседей, для порядка прорабатывала сына, и ничто не могло поколебать моего благостного настроения.
 Единственное, что продолжало тревожить – непрекращающаяся ловля змей. Но с этим решительно ничего не удавалось поделать. И я отступилась, положившись на Судьбу и Пашкину осмотрительность. Что еще оставалось?

 Случилось это за полторы недели до окончания каникул.
 День был пасмурный, серый. Я стояла у порога и лениво размышляла: «будет дождь или обойдется, убрать белье с веревки или погодить?» И тут вдруг заметила Павла одиноко спускавшегося с горы. Что-то в его поступи и движениях насторожило меня, сердце болезненно сжалось. Да и время было неурочное, обычно так рано он не возвращался. Внимательнее вглядевшись в понуро приближавшуюся фигуру, я увидела, что на плече сына лежит что-то крупное, светлое… Когда Пашка подошел ближе я поняла, что это было и услыхала как он плачет. Тихо вздрагивая, он вошел во двор и опустил на лавку у крыльца свою ношу. Это была Дося. Непривычно неподвижная. Неживая.
- Она умерла!.. – Прерывисто, сквозь всхлипывания пытался объяснять Пашка, - ее укусила гадюка… я не успел… задохнулась… прямо у меня на руках…
 Не справляясь с собой, бессильный что-либо изменить, он опустился на землю рядом с собакой и дал волю слезам...

 Оказалось, во время очередной Пашкиной охоты потревоженная в гнезде гадюка бросилась на него, а Доська всегда бывшая на чеку кинулась змее на перерез, ухватив ее за голову. Погибая, агрессорша успела укусить за язык защитницу. Яд подействовал моментально, наступило удушье, Доськи не стало в считанные минуты …

 …Я стояла на крыльце и безмолвно наблюдала, как первое горе смывает с лица сына копоть лесного костра...

 Пашка долго еще не мог успокоится, он не переставал корить себя:
- Зачем, зачем я брал ее с собой?!..
- Зачем же вы их все-таки ловили? – Спросила я.
- Просто интересно было… – Последовал незамысловатый искренний ответ.

 Он сам похоронил ее. Обернул мешком и унес в лес, выкопав глубокую яму, завалил могилу большим валуном, чтобы другие звери не потревожили ее.

 Было бесконечно жаль Доську, но я понимала, что собака, пожертвовав собой, уберегла моего сына не только от гадюки.

 
 12
 Это лето изменило нас обоих. В город мы вернулись другими.
 Ставший на голову выше меня Павел посерьезнел и заметно повзрослел.
 Я же в корне пересмотрела свои взгляды на то, каким должен быть главный мужчина моей жизни.
 Раньше, когда я думала об этом, он представлялся мне тихим, открытым человеком с глубокой внутренней наполненностью ( как гладь озера, через которую вечерами виден весь подводный мир с его чудесами, а по утру отражается все, что есть вокруг). А еще он должен был быть достаточно сильным и выносливым, что бы я не испытывала неловкости и угрызений совести, когда он всю оставшуюся жизнь будет носить меня на руках. А еще он должен дорожить мною больше собственной жизни и избавить меня от всех насущных проблем. Конечно, не храпеть во сне, не пукать и не рыгать, но снисходительно и с умилением относится к моим человеческим слабостям. Обладать чувством юмора, не писать мимо унитаза, не разбрасывать вонючие носки, не мельтешить перед глазами и в то же время всегда быть под рукой. Так же быть неутомимым любовником, но не досаждать мне, если я не в настроении. Быть верным и не ревнивым. Тактичным и нескучным. Добрым и умным, уметь, а главное, любить готовить и… т. д. и т.п. Список необходимых счастливчику качеств можно было продолжать до бесконечности, ведь «нет предела совершенству»!
 Но теперь все это стало лишним. Ведь я знаю то единственное, главное качество, которое необходимо моему избраннику – и оно стоит всех других вместе взятых!
 Мой мужчина должен быть ЛЮБИМЫМ. Открытие это далось мне не просто. Ведь для того, что бы научиться любить мужчину мне пришлось его родить.

 За подготовкой к учебному и рабочему процессу незаметно пролетели последние денечки.
 Наступила золотая осень.
 Первого сентября мы вышли из дома вместе. Пашка направился к родной школе напрямик через дворы. Я пошла в противоположную сторону, на остановку трамвая.
 Стояло солнечное теплое утро. Вот оно бабье лето.
- Мама! – Услыхала я родной ломающийся голос, оглянулась и увидела Пашку, издалека махавшего мне рукой:
- Пока! – Задорно крикнул он.
- Пока! Удачи! – Отозвалась я и помахала ему в ответ.
 Мы расходились, каждый шел своей дорогой.
 На душе моей было легко и ясно.
 Захотелось пешком дойти до работы. Всего несколько остановок. Время есть. Можно не торопиться.
 Я шла и не узнавала свой обновленный, словно прибранный город.
 И люди, спешившие мне на встречу, улыбались…


 



НЕОБЯЗАТЕЛЬНОЕ ПРИЛОЖЕНИЕ.
(Если вам вдруг чего-то не хватило)
 Хотя рассказчицу вполне устаивает столь, с ее точки зрения, умиротворяющее позитивное завершение повествования, все же упреки некоторых подруг в недостаточно очевидном обещании счастья, на которое, по их мнению героиня (как и любая другая женщина)имеет полное право, а так же искреннее желание порадовать дорогих ее сердцу людей, и главным образом собственная неистребимая любовь к иллюзиям заставили ее дополнить историю маленьким, более конкретным ( запасным так сказать) вариантом.
 И так:

СПЕЦИАЛЬНОЕ ОКОНЧАНИЕ для тех, кому мало одних только смутных надежд.

 Первым, кого встретила Вера у входа в контору, был Петрович – их бессменный охранник. (тот самый, с которым Пашка в злополучный уикенд ловил рыбу) Невозмутимый, спокойный, приветливый – как всегда. Вдруг она отчетливо поняла, что безумно рада его видеть!..
 Вообще-то он и раньше был ей симпатичен, то ли из-за отношения к Пашке, с которым они удивительно ладили, то ли от того, что несмотря на молодость (Петровичу едва ли было больше тридцати) в нем чувствовалась основательность и надежность, вперемешку с доброй иронией, которую Вера всегда ценила в людях.
 …Но сегодня она ощутила в нем что-то необычное, словно впервые и другими глазами увидала этого человека. Он был все такой же, и в то же время какой-то совершенно особенный. Вера открыла в нем… нежность… и это потрясло ее.
- Здравствуйте, Вера Сергеевна, - тембр его голоса вызвал в ней целую бурю неведомых до селе эмоций. Изо всех сил, стараясь не выдавать себя, она ответила:
- Доброе утро, Петрович.
- Долго вас не было, хорошо отдохнули, Вера Сергеевна?
- Да, спасибо хорошо, - не в силах оторвать глаз от его лица, говорила она, всем своим существом желая одного: продлить этот разговор до бесконечности.
- Петрович… зови меня просто Вера… отчество старит меня…
- Ну, что вы, разве вас, Вера, может что-нибудь состарить, вы прекрасны.
- Да?.. А как ТВОЕ имя, Петрович?..
 …Так вот и началась новая, Новейшая История Ее Жизни, но о ней Вера Сергеевна не хочет рассказывать.
 Она решила ее прожить!

 А автор и настаивать не станет. Ведь для того, что бы поведать обо всем, что случилось дальше, пришлось бы на долго отложить свои и без того уже сильно запущенные дела. Ибо совершенно не возможно двумя словами описать то, что Петрович оказался давно влюбленным в Веру талантливым ученым. Из-за тяжелого положения науки в нашей стране он вынужден был подрабатывать, а вечерами корпел над гениальным изобретением, к которому уже проявили интерес вездесущие иностранные разведки. Вера без памяти влюбилась в молодого человека. А оскорбленный этим Азген, в сердцах уволил его и Вера Сергеевна, конечно, ушла вслед за возлюбленным. Понесший убытки, начальник пришел в ярость и, вступив в сговор с иностранцами, вероломно похитил Павла. А Петрович, прошедший суровую подготовку в горячей точке, героически спас мальчика, который тоже не лыком был шит. И тяжелые времена сменились успехом научных изысканий Петровича, по достоинству оцененных нашей великой Родиной. И у Пашки появилась сестренка. И постепенно все наладилось, и жили они вместе долго и счастливо, дорожа каждой минутой... А когда пошли у них внуки… или может все не так было? А это просто сейчас все сочинилось, в угоду глупому женскому воображению?.
 Ну да ладно, чуточку помечтать-то ведь не грех. Нельзя что ли?..

 Вот только имя Петровичу ни как не придумывается... И с этим ничего не поделаешь...