Солнце осени гл. 66-79

66

 - Что-о? – сказала я, - Что ты сказал?!
 - Что слышала. И я тебе говорю серьезно – остановись, Ира, ты плохо кончишь. Я таких отпетых, как ты, еще не встречал в жизни. Ты выдумала себе все, все, все! Ты говоришь, что любишь меня, а сама! У тебя просто животные инстинкты, и все. Ты, когда пьяная, а ты пьяная всегда – тебе все равно, кто окажется под рукой!
 - Да что плохого в том, что я люблю тебя на уровне инстинкта?! Это же самая глубокая любовь, какая только может быть! На что он, разум, в любви?! Ну, может, немножко разума требуется для сочинения фраз, например…
 И тут я выдала эту фразу. Просто мне хотелось отомстить тебе за «суку».
 Ты задохнулся.
 Потом вскочил и стал собираться в подвал. Ты хватал руками воздух и все никак не мог попасть в рукава свитера. Я упала тебе в ноги и заголосила. Что виновата, да, что ты прав, во всем прав, что «эти» фразы меня всю жизнь губили, и когда-нибудь погубят точно, что все это лишь для красного словца, что никаких «взасос» не было, это лишь для параллелизма бытия, и т.д., и т.п…
 - Тебя погубят не фразы, а алкоголь, - сказал ты, - Остановись пить, вот хотя бы два дня не пей, и ты увидишь все, наконец, в реальном свете – что ты стоишь на базаре, торгуешь всяким дерьмом и пьешь, как лошадь.
 - Это неправда. Это несправедливо. Ну, может, последний месяц я действительно лечу с катушек, но это все, все от любви к тебе. Я просто сошла с ума от любви к тебе!
 Ты меня грубо взял. Я бы даже сказала жестоко.
 И еще бы добавила, что не один раз.
 Потом мы долго стояли под душем, в абсолютном кипятке.
 Потом мыли друг друга волшебным мылом, и ты был так нежен, и опять так беззащитен и так пламенен, и так восторжен, что слова, которые ты говорил, говорил кто-то другой, а поступки были твои. Но лучше всего было, когда ты молчал.
 Лучше всего было, когда ты со стоном снова и снова входил в меня, рычал, что до безумия любишь мое грешное тело, и эту полную грудь, и этот мягкий живот, и эти сильные ноги, а больше всего, ты же знаешь, больше всего…

 67

 Что мы творили! Дети вернулись, и мы у них выпросили бутылку «Ельцина», вернее, оставшиеся от католического Рождества пол-бутылки, и вот этот-то Ельцин нас чуть не убил. Если бы мы постоянно не трахались, мы бы умерли. Но в перерывах, и даже не прерываясь, мы говорили друг другу чудовищные слова.
 Я сдалась только к утру и сказала:
 - Хорошо. Это было наше прощание. Хотя я и не понимаю, за что. Просто Саша любит меня, а я люблю тебя. Вся моя вина в том, что я слишком тебя разнежила. Слишком тебе вся раскрылась. Теперь все. Я не подойду к тебе больше. Но я жду тебя каждую секунду, знай, и если ты захочешь – ты придешь сам.
 - Я не подойду к тебе сам никогда.
 - Никогда не говори никогда.
 - Больше ничего не скажу.

 Мы заснули в семь часов утра. Наташа отвела Владика в садик и поехала вместо меня на станек. Я проснулась во втором часу дня и тут же стала названивать ей, мол, на складе стоят валенки. Потом оделась и выползла за пивом.
 Слава Богу, светило солнышко! Господи, Боже мой, как же славно, что светило солнышко! Потому что и при солнышке стояла у меня перед глазами черная пелена.
 Что было бы, если б не было солнышка?! Страшная, зверская тоска накатила на меня. Все, все, что кричал мне этой ночью ты, мой бедный мальчик, все – правда! Я пью, как сволочь, я говорю и творю непотребные вещи, никогда мне не стать нормальным человеком, я гублю все, к чему прикасаюсь! Я всегда причиняю страдания тем, кто меня любит!
 Ведь я же знаю, что ты любишь меня. Иначе не мог бы так страстно брать. Не мог бы плакать навзрыд. Не мог бы так ненавидеть.
 Я разбудила тебя и поставила перед тобой бутылку пива.
 - Все, что ты сказал этой ночью – правда. Я обещаю тебе, что возьму себя в руки. Я кардинально переменюсь. Только не уходи, пожалуйста.
 - Я тебе больше не верю, Ира. Ты меня больше не обманешь.
 - Я тебя никогда не обманывала. Постарайся понять меня. А когда поймешь – простишь. Мне просто смертельно надоело.
 - Что надоело?!
 - Все.

 68

 Новый год я встречала одна, если не считать Владика за кавалера. Наташа и Франта уехали на Старомак, и потом еще собирались на дискотеку. Новый год! Новый век – двадцать первый! Да что там век, - новое тысячелетие!! Третье. Родилась, типа, во втором, а умирать буду в третьем – это же надо было умудриться.
 И вот ты, пообещав мне в прошлом тысячелетии вечную разлуку – в пять утра нового тысячелетия позвонил и сказал «Дождись меня!». Приехал в шесть, до одиннадцати мы не разжимали объятий, а потом я-таки поплелась на станек, заплачено, значит, ешь, и ты поплелся за мной, к часу дня мы разбалились, и в два уже сидели у «Старичков», и ты заказал бутылку шампанского.
 После второй бутылки ты встал и закатил мне пощечину, и простил. Пощечина была любящая. А прощение было безусловным. Поэтому мы не расставались три дня, пока я не взмолилась, что хочу элементарно выспаться, что больше не могу пошевелить ни ногой, ни рукой, ни зубками. Что мне, в конце концов, продлеваться. И ты поехал в подвал.
 Сказал, что белье, которое две недели назад замочил в стиральной машинке – придется выбросить вместе с машинкой.
 А Маришка, услышав от меня всю историю в красках, сказала, что «эта» фраза, из-за которой весь сыр-бор вышел, просто гениальна. И что ты потому ее не оценил, что ты «козявка». Так и сказала «козявка». Только неделю назад я выяснила, что она имела в виду твой возраст. Что странно, потому что вы с Маришкой погодки.


 69

 Всю ночь накануне продления мне снился один и тот же сон. Будто я забыла о какой-то бумажке стоимостью в сто сорок пять крон и почему-то непременно должна была ее иметь забаленной в тубус. На дежурстве я пристала к Никольской с просьбой просмотреть все мои документы. Она все упорядочила, лишнее убрала и обнаружила, что у меня нет «проводки». Пришлось возвращаться домой, зато разбудила детей, и тебя. Ты героически пообещал мне отстоять полдня на моем станке, да еще я получила от тебя напутствие «если будут посылать на общественные работы – просись уборщицей на Гавелак». А на самом деле – всю дорогу держал мою руку в своих руках, и беспрерывно целовал то в щеку, то в нос, то в висок. Мало того, еще заплатил за меня станек на всю неделю. Две тысячи крон, которых у меня не было. О, эта улочка номер двадцать три!!
 На удивление, все прошло безболезненно. Два симпатичных хлопца сказали, что все мои бумаги в порядке, не хватает только медицинской страховки (ее должны были отменить только в марте). Я сгоняла в «Дом обецных свазов», там левых контор невидимо, мне всего за тридцать долларов оформили страховку от несчастного случая, и эта страховка прокатила, так что уже через неделю – сказали симпатичные хлопцы, когда я уже без очереди проскользнула в их кабинет, - я могу придти за готовой визой.
 Разумеется, вечером мы надрались.

 70

 А когда я получила визу, ты пригласил меня на бифштекс «У Радницких». Сам. Это накануне тебе удалось у Павлова заработать две тысячи. Все-таки зимой продавцам кайфовее, чем нам. Станек не отбивать, с авторами не рассчитываться, продавцу не платить, знай себе по триста крон заклад получай, и голова ни о чем не болит. А ведь еще и заработать можно. Мы же работаем только на авторов, да пана Соукупа. По крайней мере, я. Так что теперь в рестораны ты меня водишь. И – поразительно!! – я перестала напиваться.
 То есть, время от времени, конечно, надираюсь, но уже не каждый день. А еще я стала тщательно следить за своими выражениями. Я уже немножко изучила тебя.
 И этот первый месяц нового тысячелетия мы прожили душа в душу.
 Я любила каждый твой жест, каждое слово, каждую усмешку, каждый мимолетный взгляд. Я считала тебя своей совестью. Я читала тебе Иова. Уговаривала целых три дня, что почитаю. Утверждала, что эта книга против отчаяния. Согласился.
 Читала часа три. Плакала. Шептала. Молилась. Смеялась.
 Слушал внимательно. Правильно. Трепетно.
 Не сказал ни слова.
 Просто потом обнимал жарко и целовал нежно.
 Гладил меня, как человека родного. Человека, без которого невозможно жить. Так и уснули.
 А утром, по пути на работу, сказал:
 - Больше всего мне жаль тех первых семерых сыновей и трех дочерей Иова. Жили себе люди, оттягивались, никого не трогали. Тут на тебе! Только из-за того, что их папаша стал жертвой спора между Богом и дьяволом, не понимаю…


 71

 Однако в конце месяца случился у Андрея-профессора концерт. Это я потом его профессором назвала, а тогда ты впервые пригласил меня на их концерт в «Зу-бар».
 Сказал, что этот Андрей, равно как и Саша, твой друг с детства. Что вы вместе учились в интернате для особо одаренных детей, а потом вместе – в институте искусств (для меня прозвучало дивно), только Андрей учился на «теоретика», он умеет сочинять музыку. И я пошла.
 Около часу мы ждали прихода музыкантов и группы поддержки со Сходов. Облюбовали роскошный диван у стены с двумя столиками, и я видела, что ты взвинчен. Но ты-то знал, что нас ожидает, а я-то нет! Саша потягивал пиво, ты заказал бутылку вина. Наконец, зал постепенно заполнился, подтянулись и те, и другие. С Игорем и Сашей-большим, знакомыми мне, пришли еще два незнакомца и два ирландца, которых они подобрали по дороге. Сначала эти ирландцы скромненько сели за столик рядом, а потом мы потеснились, и они подсели к нам, сев впереди, почти у самой сцены. Да и зал был невелик, и только средневековые своды высоки, и звук волшебный, и вдруг, как Андрей, Ян и Леша заиграли, я онемела.
 После второй, ну, или третьей композиции, я впала в транс. Я хлопала, я топала, я прыгала и кричала. Мне только бубна не хватало. Впрочем, то же самое делал весь зал. Но, особенно похоже, у нас получалось с одним из ирландцев. В смысле, у меня. Так что, после некоторого времени, мы стали с ним показывать друг другу большие пальцы, что в этом грохоте означало короткое «Во!».
 Сначала ты недовольно воскликнул:
 - Вот куплю по весне трубу и тоже начну играть!

 72

 Потом стал хмуриться. Потом что-то сказал мне резкое.
 В сущности, я даже не помню, что ты мне сказал, в таком возбуждении от музыки я была. Я просто не рассчитывала, что может быть так хорошо. У меня душа пела и плясала. Мне было не до тебя.
 А ты же чувствительный, гад.
 Ты же сам музыкант.
 В общем, реплика за репликой, я встала, демонстративно расцеловалась с одним из ирландцев, и пошла. По-моему, все только пожалели, что я пошла. Значит, ничего плохого я не делала! Что же тебя так взбесило?! По-моему, ты мне ляпнул, что это разрыв. Беда!
 С Нового года мы не расставались ни на день, ни на миг, (я имею в виду эмпирически), и все время вдвоем. Стоило нам попасть в компанию, как тут же разразилась катастрофа. Почему? Почему?!
 Что, с твоей точки зрения, я сделала плохого?! Мама дорогая!
 Пока ехала в трамвае, ты мне перезвонил. И начал что-то лопотать. Я тебя не слышала. Я повторяла, как заведенная «За что ты меня обидел? За что ты меня обидел?» до тех пор, пока ты не бросил трубку.

 73

 Наше примирение проистекало два дня.
 Ты назвал меня настоящей женщиной! Лживой, подлой, похотливой (но это ты уже повторяешься), и эти ****ские мои глазищи!! За «глазищи» я тебе простила слово «****ские», но на первый день плотина не прорвалась, и мы разъехались каждый со своей правдой. Во второй день, уже после работы, мы сидели у югославов, и я с наслаждением выслушивала твои фразы, вроде этой:
 - Я знаю, что улыбаться ты умеешь. Я требую твоих слез.
 Заплакать у меня не получилось до самой ночи.
 Зато ночью я рыдала навзрыд, так ты меня достал.
 - А мне это очень нравится, - был ответ и поцелуи, бесконечные поцелуи…по всему телу поцелуи... и даже внутри тела...
 Не знаю, как уж так получилось, но ты решил поработать на Гавелаке у Значка нон-стопом до первого апреля. То есть к Павлову на два месяца вернулся Игорь, и Павлов отпустил тебя. А Значок попросил. И мы перестали расставаться даже днем. И я с наслаждением выслушивала другие твои фразы, вроде этой:
 - Чувствую такой глубокий, такой внутренний покой.
 
 Этот твой покой, а еще постоянное присутствие рядом, сделали так, что с первого февраля я начала продаваться, как сумасшедшая.
 Неужели же мы перезимовали?!

 74

 Когда я еще только начинала работать на Гавелаке, продавцом у Веры Гусаровой, бывало, продам три черно-белых гусаровcких «тетки» в одни руки, и представляю себя сидящей в центре мира. Все народы меня обтекают, а отдельные представители этих народов возле меня останавливаются и благосклонно слушают, как я несу ахинею о таинственной славянской душе. Лучшие из этих представителей покупают у меня образчики этой души.
 В этом феврале, три года спустя, ко мне вернулось это чувство.
 В воскресенье, будучи первой вместо Маришки, я еще с утра поклялась, что отправлю телеграмму в Питер. Маришкиному отцу с выражениями соболезнования от всех нас (у Марины умерла мама, бедная девочка), и продала три больших Маришки, масло с золотым акриликом на картоне, наши новые «тетки», наш творческий эксперимент, за девять тысяч крон двум обаятельным французам, которые, конечно же, имеют вкус ко всему изящному и живому. Еще, к тому же, потому, что последние три дня все время думала о Маришке с нежностью и скорбью, и аромат этих чувств овевал ее веселые работы, придавал им дополнительный шарм.
 Под вечер бродила русская пара по Гавелаку, совершенно обалдевшая от обилия прекрасных работ, и лично над моими папками охавшая и ахавшая. Мол, мы-де, только что из Парижа, были на их хваленом Мон-Мартре, видели все и ничего хорошего, ничего похожего на то, что видим здесь. Вы гораздо профессиональней работаете, а главное, несравненно духовней. Еще бы, сказала я, в каком городе мира вы видели оригиналы, продающиеся на улице?! А Гавелак вообще уникальное место. Здесь можно оригинал купить за копейки.
 И они купили у меня Асхата, за пять тысяч крон, одного, и даже не посмели пикнуть, что это дорого. Еще бы! Асхат буквально за последний год провел над собой такую колоссальную, такую филигранную работу, что его «старики», играющие ли на музыкальных инструментах, бредущие ли по лицу земли, молящиеся ли на своих специальных ковриках, выглядят как кусок дорогой старинной эмали, я даже не знаю, куда такой кусок пристроить там, в России.
 - А мы не из России. То есть мы из России, но уже десятый год живем в Америке, - последовал ответ.

 75

 И телеграмму я отправила. Зашли вечером с тобой на главпочтамт, и я написала:
 «Сердечно соболезнуем. Маринины коллеги» и двенадцать наших фамилий. Каких фамилий!!
 Ты надулся. Я не поняла, из-за чего. Уже гораздо позднее открылось, что я не поместила там, в телеграмме, твоей фамилии. Хотя бы имени, сказал ты. Ну, при чем тут ты? – возразила я. У нас группа художников с Гавелака, которую мы образовали еще два года назад! Как бы Маришка поняла, что это – ты?
 - Как-нибудь уж поняла бы. И вообще, Ира, ты-то какой художник?!
 - Ну, я художник слова. Когда-нибудь напишу обо всех нас по-настоящему. Я буду летописцем Гавелака.
 - Ой, не смеши меня, ты?! Ты ничего, кроме рюмки, в руках держать не умеешь!
 - Довольно, - разозлилась я, - Мотай в свой подвал.

 Вот ведь житуха! Накануне Восьмого марта я умудрилась с тобой рассориться!
 Ты зарулил с Сашей к «У Воеводы», и там вы наклюкались до положения риз. А в первом часу ночи, когда заведение, очевидно, закрылось, стал названивать мне. Я устала отвечать тебе «нет», и сказала «приезжай». Ты приехал во втором часу ночи, и два часа орал на меня, как резанный. Я показала тебе пакет, в который собрала все твои вещички, и сказала «все, уматывай, и так уже своими криками на Владика жуть нагнал! Пить и веселиться – это я понимаю, это я люблю еще со времен студенчества. Но напиваться и убивать друг друга, прости, лучше уж не пить вместе».
 - Нет, - сказал ты, - Я и так сто лет мчался до твоего края света. Никуда я не поеду. Просто я поражен, какая же ты все-таки набитая дура!
 - Давай это будет нашей маленькой тайной, - прошептала я.

 76

 Поскольку ты полночи не давал мне спать, и вообще, сохранялась во мне какая-то обалделость от все учащающихся наших ссор, - в Международный Женский день я развешивалась на станке как-то вяловато.
 И не было у меня ощущения праздника, хотя я с утра и посетила парикмахерскую, и сделала себе прическу. Вот сидеть в парикмахерской и листать журналы о прическах, которые себе делают звезды, это одно. А писать «и сделала себе прическу» - это другое. Что, интересно, кроме прически, я могла себе сделать в парикмахерской?! Все-таки набитая дура.
 Вдруг слышу за спиной тихое «Ира».
 Поворачиваюсь и вижу твои огромные глаза. Потом в руках – огромный букет алых роз. И эти розы даришь мне ты, - ты!- который однажды сказал мне, что я цветов от тебя дождусь разве что только на могилу!
 Неудержимо я расплакалась, и твои глаза заблестели тоже, и такой восторг охватил меня, что я забыла и про все наши споры, и про станек, и про лучших представителей человечества, которые покупают у меня картины, я помнила только про таинственную славянскую душу. Твоя таинственная славянская душа подарила моей таинственной славянской душе букет алых роз.
 На обед ты пригласил меня на бифштекс «У Радницких». Поедая пахучий, сладчайший, нежнейший кусок мяса – я расплакалась вторично, на что, хоть глазки и у тебя блестели подозрительно, ты не преминул заметить:
 - Вкусное мясо, а почему тогда плачешь? Продажа не идет?!

 Ночью я тоже плакала. Вот женщина!! Трижды за этот день плакала, а до конца своих дней буду вспоминать этот день как наилучший из всех Женских дней, который мне довелось прожить.


 77

 Неделю после этого я продавалась так, что расплатилась со всеми текущими долгами по авторам.
 И вовремя, потому что к середине марта – к Ваноцам (Пасха по-нашему) – все «улочки» «от рана» закончились.
 Но каждое утро я поднималась и провожала тебя на работу. Слушая твое неизбывное ворчание «теперь я понимаю, как же должен ненавидеть вас Франта, когда он утром поднимает Владика в садик, а вы обе дрыхнете», я еле сдерживала взрыв счастливого смеха. Ведь ты, мальчишечка, еще не знаешь, как мы живем летом! Ведь ты провел со мной всего лишь осень и зиму, самое тяжкое время в нашем виртуозном, сумасшедшем, легчайшем бизнесе!
 Ведь это всего лишь осень и зиму мы стоим насмерть и платим деньги пану Соукупу, да авторам, а приходит весна…
 Она уже пришла!
 Я писала, а солнце нещадно било в окно, заливая своим светом тетрадь, финансовый отчет за год, пепельницу, сигареты, чашку с кофе. Я теперь так часто буду сидеть. Я обожаю СОЛНЦЕ.

 78

 И никогда у меня не было такого Дня рождения, который случился сразу за сорокалетием. Я заранее заказала у наших югославов («У Моцарта») банкетный зал и стол на двенадцать персон. Когда Костя Никольский пришел и увидел сервировку этого стола, он удовлетворенно сказал:
 - Что ж, переписываешь жизнь на чистовик.
 - Если бы ты только знал, насколько ты прав! – сказала я.
 - Знаю, - просто ответил Костя.

 В этот день мне пришлось работать, но день складывался так удачно, что я бы работала так всю оставшуюся жизнь нон-стопом(на нашем жаргоне это означает «без выходных», но у меня каждый одиннадцатый день – критический). С утра я посетила парикмахерскую. Я, между прочим, в Чехии, только в парикмахерской и чувствую себя «дамой».
 Только вернулась – ты и Саша преподнесли мне по роскошному букету, причем, у Саши были какие-то вычурные синие хризантемы, правда, очень эффектные, а у тебя – традиционно? – семь алых роз. И ты сказал «ведро под цветы ты найдешь позже, а сейчас пойдем», и повел меня в ювелирную лавку, и предоставил на выбор три витрины с сережками, (мои предыдущие, подаренные Светкой со словами «будь как я – женщиной», ты в декабре сломал в порыве страсти).
 Я перемерила пять или шесть пар сережек, и, пунцовея, остановилась на самых крохотных, с бриллиантовыми крошками, от них сыпались искры и попадали в мои влажные глаза.
 Поскольку продажа шла сама собой, я только подходила к жаждущим и заворачивала работу, то я купила бутылку «егермайстера» и потихоньку начала угощать всех, кто вечером не мог попасть на банкет. Пришли Люся и Рем. Люся сказала, что вечером немножечко опоздает к «Моцарту», так как у них на Старомаке станки закрываются на час позже, чем у нас. А Рем, как всегда, сослался на простуду и приглашение отклонил, но принес мне три розовые розы, покосился на твои алые и сказал «Я искал такие, но не нашел».

 79

 Прибежала Светик, и, вернув мне тысячу крон долга, подарила три красных розы. Я была на нее сердита, так как в самый последний момент она сказала, что их с Асхатом не будет.
 Я продала два коллажа Гора и заработала две тысячи крон. Пришла Никольская с букетом гвоздик, а Костя Никольский торжественно преподнес мне свою работу под названием «ТОЛЬКО ГОЛАЯ ПРАВДА ПОЗВОЛЯЕТ НАШЕМУ БРАТУ-ХУДОЖНИКУ ТАК ИСКРЕННЕ И КРАСИВО ЛГАТЬ». Там был изображен музыкант – трубач!
 В зеленой кофте, в клетчатых красных брюках, с такой же красной косынкой на шее и глазками, которые были твоими глазками. На заднем плане картины сидела на земле голая тетка, и под ней красовалась надпись «голая правда».
 Константин – маэстро, и я буду это утверждать, даже если ты меня когда-нибудь придушишь от ревности!

 Когда уже были подняты все тосты за меня, за моих маму-папу, за моих детей и моих друзей, вдруг поднялась Наталья и звенящим голосом сказала:
 - Тут вспомнили всех, а забыли самого главного, - и она кивнула на тебя, - Я хочу выпить за этого человека. С его появлением в маминой жизни случилась настоящая революция. Она переменилась! Она стала красивее, веселее, добрее. Конечно, бывают иногда и слезы, но улыбок стало больше.

 Пока она говорила это, волнуясь и спотыкаясь на каждом слове, я расплакалась. Перед всеми, за роскошным столом, вся заваленная розами, в первом в своей жизни костюме от «Маркс Спенсер». Господи Иисусе Христе, такая славная у меня дочь, такой нежный и чуткий возлюбленный, такие преданные и талантливые друзья. А я сижу и вою, как дворняжка, нашедшая хозяина.



 Ирина Беспалова
 Сентябрь 2004 – Апрель 2005
 Прага