Основной закон

Сложно сказать, когда произошла эта странная история. Кто-то небезосновательно считает, что на дворе вовсю орудовал 21 век, кто-то загадочно уточняет: то ли 1984 год ластился в замочные скважины, то ли 1937 фыркал у подъездов врагов черным вороночком. Заметим, уточняет шепотом и, почему-то, обязательно на кухне. Вторая сложность также физического свойства: теперь уже пространство шалит, сворачивается то белым молоком, то черной дырой, и не поддается, зараза, идентификации. В общем-то, все до последнего помойного кота знают, где было дело, но в жизни этого не скажут. Потому, опять же, что с временной координатой запутка: а вдруг все-таки 37-й? Или 84-й? Физика, однако. Теория относительности. Тут бы и хватит мне морочить вам голову всякими сложностями, да ведь про главную-то я еще и не сказал. А состоит она в том, что истории такие никому уже тогда не казались ни странными, ни примечательными. Пообвыклись, приспособились и отудивлялись граждане. Все было очень обыкновенно, как говаривал Михаил Ромм.

***

Жизнь большого города текла своим чередом, и единственным запланированным потрясением значился наступающий праздник Новый год. Смеркалось, и фасады домов на центральных проспектах озарились светом мощных прожекторов. Счастливые обитатели элитного жилья лихорадочно вцепились в веревочки жалюзи, а приезжие живо окунулись в атмосферу праздника, которую омрачали, разве что, скорбные физиономии толпящихся на остановках аборигенов. Да еще из газетных киосков злобно выглядывали избитые рублем продавщицы, которые перестали делать план после закрытия всех негосударственных изданий. Разумеется, оставались еще издания государственные, да только граждане, не совсем от чистого сердца оформившие на них подписку, останавливались возле киосков печати исключительно для того, чтобы плюнуть в висящие рядом с ними черные пластиковые пакеты, а то и вовсе мимо этих элементов городской культуры.

Плевки и окурки почти синхронно убирали бессловесные работники городской коммунальной службы. Их метлы и оранжевые комбинезоны естественным образом гармонировали с обильным монументальным наследием лихих времен, придававшим городу уникальную революционную эстетику. Ваянные кепки с бороденками-эспаньолками не радовали глаз разве только в общественных уборных и геройским видом своим порождали желание чего-нибудь срочно поштурмовать: Зимний, Смольный или, на худой конец, Главпочтамт с телеграфом. Вот Ильич с фирменным хитрым и добрым прищуром показывает вытянутой бронзовой рукой на пролетающего мимо вредоносного голубя. Вот хмуро поглядывает на пивных алкоголиков Эдмундович, лишенный чистых рук и горячего сердца – бюст потому что. Зато голова у чекиста такая хрестоматийно холодная, что на ней даже летом снег лежит, не тает. И вот смотрит он тебе в душу, и ты вдруг понимаешь, что теперешний монастырь на Соловках – явление временное. Очень временное. Не лизинг, а краткосрочная аренда. В отличие от таких вечных ценностей, как, скажем, кайло и светлое будущее. Ладно, Эдмундыч, не каркай. Ах, это не ты – ворона у тебя на плече? Ну, извини, не заметил.

В названиях улиц тоже был представлен весь спектр лиц с закипевшим и возмущенным разумом: от основоположника с хипповатой бородой до сморщенного всесоюзного старосты. Город свято блюл исторические традиции, вот только все вечное и нетленное по какой-то непонятной иронии брало начало с того развеселого года, когда некое незарегистрированное общественное объединение наклепало листовок без официальных выходных данных, опорочило честь и достоинство главного лица государства, напрочь дискредитировало все властные органы, на деньги немецких спонсоров подготовило и вооружило боевиков, учинило несанкционированные митинги и массовые беспорядки, а на десерт пустило в расход представителей законной власти. Революционный день с тех пор являлся общенародным праздником и предназначался для хождения под моросящим дождем с дитем на шее, размахивания бумажным флажком и декламации стишка про красный день календаря. Проделывать эти культовые штуки полагалось со счастливым выражением лица и эротическим чувством глубокого удовлетворения. Все, что происходило до этого дня и облекалось когда бы то ни было в форму камня, бронзы или настенных табличек, было кипяченым разумом разрушено до основания, сметено и предано забвению.

Впрочем, ко времени нашего повествования идеализация бунтов и переворотов неожиданно прекратилась, а отношение к революции как почетной и похвальной забаве народных масс претерпело концептуальные изменения. Должно быть, до кого-то из жирафов из властной вертикали дошла вся парадоксальность культивирования революций сверху. Тут то и выяснилось, наконец, что все дело в цвете. Ежели революция красная, кровавая, братоубийственная, голодная, давно и неправда – это есть хорошо. А если оранжевая, бескровная, с братанием, апельсинами, в он-лайне и в реале – это есть плохо. Столь меткий интеллектуальный выстрел позволил местной элите не поступиться святыми революционными традициями, зачатыми еще бюстами в кепках, и при этом не навернуться с высокого стула, то есть одновременно замочить двух зайцев и одну оппозицию.

Такие мысли роились в голове у молодого человека по имени Тихон, которого дома и в кругу друзей звали просто Тиша. Родители, извлекшие редкое имя откуда-то из рудиментарных закоулков памяти, искренне полагали, что этим самым помогли отпрыску обрести уникальность. Касательно природы человеческой уникальности существуют, впрочем, и другие мнения, но не нам учить родителей. Доподлинно известно лишь то, что, оказавшись за школьной партой, Тиша обрел действительно уникальный пакет слуховых галлюцинаций, не лишив при этом ни одного сохатого целебных мухоморов. «Тише!» – мелькала слезинка в глазах молоденькой учительницы литературы, грубо оторванной от Александра Сергеевича безумным блеянием двоечников на задней парте. А сердце инстинктивно сжималось у Тиши. «Тихо!» – гневно восклицал по-русски англичанин, фраппированный вопиющим неуважением к музейно редкому времени Future Perfect Continuous. Тихон, тоскливо подсчитывающий на первой парте how long he will have been staying in class by the end of the lesson, опять же нервически вздрагивал и поеживался.

Еще вчера утром Тиша являлся студентом экономического вуза и конспектировал на лекции правило пяти «Пи» из концепции маркетинга. Еще вчера вечером в его комнате в общаге таинственный огонек свечи выхватывал из мрака два мерцающих хрустальных бокала с «Каберне», ее пленительные белокурые локоны и бездонные глаза, его жаркие губы и полные неги объятия, а также пол-литровую банку с «бычками» из-под LM-a на подоконнике. А уже сегодня Тишин статус определялся как «бывший студент экономического вуза», что никак не могло быть дурным сном, ибо сопровождалось приказом ректора об отчислении и требованием в 24 часа освободить общежитие.

Объяснялось все просто. В той маленькой стране, название которой автор категорически не может вспомнить, загадочно исчезли несколько политически активных граждан и все частные газеты, проявившие интерес к этому аномальному явлению. За упокой и тех, и других кем-то было предложено поставить свечки, но не в церкви, а дома, и в заранее определенное время. Тогда весь мир и без газет увидел бы, как много в стране людей с чистой совестью и способностью сопереживать чужому горю.

Можно лишь догадываться о том, какую крамолу усмотрели в этом безобидном начинании премудрые пескари, виляющие красными плавниками в верхних, богатых кормом слоях государственного аквариума, но никакого романтизма в студенческих общежитиях в урочный час наблюдаться было не должно. Местные шестерки комиссарили по этажам, промывая мозги в устной и письменной форме, раздавали электрические лампочки и призывали сдавать свечки по-хорошему. Тиша политикой не интересовался, а большая, но чистая любовь лишила его двух таких важных органов чувств, как зрение и слух, изрядно снизив сопротивляемость организма к маразму извне. Вдобавок, будучи счастливым, он не наблюдал часов. А у дамы сердца часы банально стибрили в трамвае. Теперь мы знаем, чем это закончилось: ректор по-военному выполнил приказ и отвесил Тише мощного пенделя, в результате чего потенциальный яппи оказался на обочине жизни.

На обочине было морозно, ветрено и скользко. Даже самые блудливые граждане терли красные носы и думали о доме. Только Тиша, вероломно ударенный жизнью, лохматил в уме портфолио самых трепетных социально-ориентированных идей – тех идей, которые пахнущий колбасой обыватель встречает с подхихиком или, что чаще, с меланхоличностью сытого удава. Динамика брожения мыслей по нейронам Тишиного мозга вызывала ассоциацию с роем разгневанных пчел, но даже в этом состоянии – и особенно в этом состоянии – нельзя было привлекать внимание постукивающей общественности. В смысле, общественности, постукивающей тросточками по гололеду.

«А почему нельзя?» – спросит нас наивный потомок, страх потерявший под эгидой закона «О защите чести и достоинства рядового гражданина», после принятия которого всех больших и маленьких начальников как ветром сдуло: не выгодно стало человеку будущего быть начальником на положении обслуги, не престижно. Однако попытаюсь ответить на вопрос. А потому, товарищ потомок, что страну ту можно было называть демократической или не демократической, страной голубых озер или вонючих болот, но никак уж не возможно было назвать ее страной непуганых идиотов. Идиоты были, врать не стану, но и они все как на подбор страдали манией преследования.

Умные освоили навыки хорового пения и день-деньской гнусавили то дифирамбы, то «Славное море, священный Байкал», о чем уже повествовал известный Мастер. А вот вечером… А вечером они склонялись лбами на кухнях, пели андеграунд и вели неполиткорректные разговорчики. «В сложившемся социально-политическом климаксе субститутом авантажности рефлексий должна стать максимальная имплицитность и инсинуативность», – шептали на своем птичьем языке обчитавшиеся умных книг интеллигенты.

Работники физического труда больно стучали по коленям ни в чем не повинной воблой и изъяснялись аллегориями, в которых превалировала козлиная и собачья тематика. Когда Гумбольдт, Соссюр и Крылов с Эзопом отдыхали, проскакивала суть – сиречь, горечь. Родное государство предлагало развод на работы, международный спекулянт Мусорос – на бабки, а истомившиеся в безденежье дражайшие половины в рваных тапках – просто развод. Но – тсс! Мы с вами никому об этом не расскажем, ибо учились конспирации у великого гения с добрыми глазами, которым в свое время весьма активно интересовались компетентные органы.

А вот и они, чертовски компетентные, как отметил про себя Тиша, пробегающий мимо центрального рынка, намертво схваченного Дедом Морозом и мафиозными структурами. Очередной мент-геронтофил приставал к обледеневшим бабушкам, эротично торгующим из-под полы семечками, чулочками и контрабандными сигаретами. Бабушки, упорно не желавшие регистрироваться в качестве индивидуальных предпринимателей, краснели, кокетливо шаркали ножкой и пеняли на невеселую старость. Геронтофил поглаживал напрягшуюся черную палку, плотоядно щелкал наручниками и объяснял свои чересчур уж прозрачные намерения заботой о финансовом благополучии государства. Как следовало из прелюдии, под натиском бессовестных старушек главный банк страны тратил последние золотовалютные резервы, пытаясь стабилизировать подорванную семечками экономику. Осознавшие бабуськи в раскаянии а-ля Магдалена пытались всыпать в казенный карман откупной стакан семечек, что возбуждало у блюстителя порядка… вполне праведный гнев. Его напарник-вуайерист снимал эту порнушку на видеокамеру. В трех метрах от сцены двое кожаных не по сезону быков отсчитывали сутенеру зеленые деньги за пару не то визажисток, не то массажисток. Но это кино никто не смотрел.

Еще один поворот, и перед Тишей замаячила цель – магазин «Книга». Тишины ноги послушались спинного мозга и заскользили еще быстрей. Голова была занята другим: в ней крутилось в разных ракурсах магическое число 33. Именно в этом цветущем возрасте злые семиты убили сына Бога с санкции старого гипертоника из римской прокуратуры. Паранормальный 33-й зуб чуть было не сподобил фотографа Травкина рассматривать траву у дома через видоискатель ракетного иллюминатора. Строго говоря, в космос едва не улетел не тот Леонов. Богатырей-аквалангистов, опять же, было 33, не считая Черномора, традиционно позиционирующегося как штучный артикул.

И именно попранная 33-я статья тамошней Конституции гарантировала Тише свободу как иметь собственное мнение, так и выражать его всеми средствами, не наносящими ущерб обществу, как то: языком – устным, письменным и тем, что без костей; свечкой, фонариком и пламенным сердцем в ладошке (при соблюдении техники пожарной безопасности), и так далее. Нюансов этой и других статей Тиша не помнил, да и не читал он толком никогда великий основной закон. Для отстаивания же справедливости нужен был точный текст, который униженный и оскорбленный человек мог бы святым крестом поднести к нечестивой физиономии преступившего закон чиновника любого ранга. Жалко, конечно, ребята, что вспоминаем мы о мудрой этой книге, лишь пройдя в своем развитии две обязательные стадии: встречу с жареным петухом и последующий визит к проктологу.

Скрипнула дверь, звякнул колокольчик, и Тиша очутился в особенно уютных с морозу недрах книжного магазина. Пахло типографской краской, нечитаной бумагой и духами «Givanchy» от постбальзаковской гражданки на кассе. В воздухе незримо витала мудрость тысяч фолиантов, дисциплинируя посетителей и придавая суетливым горожанам вид степенный и глубокомысленный. Что там говорить – даже простуженное шморгание носом приобретало здесь вполне когнитивное звучание.

Конституцию Тиша нашел очень быстро. Она стояла на видном и почетном месте, то есть на полочке прямо под портретом ее гаранта – блендадента, отечески расплывшегося со стены в белоснежной стоматологической улыбке. Впрочем, молодой иностранец негритянской наружности – вероятно, студент-юрист – оказался у заветной книги немножко раньше. Через мгновение он уже маялся у кассы вместе с основным законом и крокодильим портмоне и делал попытки привлечь внимание гражданки, не доставшейся Бальзаку. Кассирша была с крашеной головой погружена в чтение интереснейшего любовного романа. Судя по ее всклокоченному виду, именно сейчас многостраничные домогательства какого-нибудь дона Родриго к какой-нибудь донне Лусите должны были увенчаться успехом.

«Я би не хотель ремонтировать помехи», – встрял представитель черного континента между горячими латиноамериканскими любовниками. «Чинить», – механически поправила кассирша и неохотно покинула голубую лагуну. «Да, да, чинить, – подхватил туземец. – Я хотель купить Конституция За Бублики Подерусь». «Конституцию Бла-бла-блы?» – уточнила смышленая кассирша. «Да, это есть так – Бла-бла-блы!» – радостно подтвердило встретившее понимание дитя Африки. «Нет, гражданин, не получится», – потеряла кассирша интерес к бесперспективному клиенту. «Я хотель купить…», – обеспокоился негр. «Хотеть купить – можно. Купить – нельзя», – пролило еще один порционный фотон света утомленное солнце книжного магазина. «Но потшэму?» – не сдавался упрямец. «Указ блендадента № 976, – проникла в компьютер кассирша. – Конституция, как основной закон государства, не должна попасть в черные руки, товарищ негр. Виновные в нарушении Указа подлежат уголовной ответственности по статье такой-то Закона о Дискредитации Бла-бла-блы». «Указ три-девять шьешь, начальник?» – хмуро и почему-то без акцента осведомился негр, явившийся вдруг лазутчиком и резидентом. «Я – шью?! – с хрипотцой хмыкнула юридически грамотная кассирша. – Да Указ от третьего сентября сего года, который ты «три-девять» называешь, у тебя на лбу написан, заяц шоколадный».

Испуганно тренькнул колокольчик входной двери, выпуская в морозную мглу разоблаченного врага, и Тиша оказался перед гестаповски пытливым взором кассирши. Стекла ее очков отбрасывали бдительный блеск, прическа из растрепанной сделалась строгой, а ярко напомаженные губы как будто всего минуту назад оторвались от чьей-то сонной артерии. Тиша справился с волнением и вежливо спросил: «Извините, сударыня, сколько стоит Конституция?» Это было ошибкой. В голосе кассирши зазвучал металл, по тембру напоминающий закаленную сталь, и она сделалась похожей на кинематографического парторга: «А сколько стоит хлеб? Молчите! Этот вопрос в наше время задавали молодым людям, вступающим в комсомол. И горе было тем, кто называл цену по прайс-листу Министерства торговли. Их не принимали в стройные ряды, им указывали пальцем на дверь, им никто не подавал мозолистую руку, и им было мучительно больно. Ибо хлеб бесценен!!!» Кассирша впала в патетику и перешла на одну октаву вверх: «И вот вы, красивый юноша из нашего светлого будущего, спрашиваете меня, сколько стоит основной закон! Да как вы можете, как у вас язык…» Кассирша пала ниц вздымающейся грудью на амбразуру кассового аппарата, закрыла лицо руками, и плечи ее затряслись от рыданий.

«Но позвольте, ведь я – в книжном магазине?» – глупо спросил Тиша, преисполненный нехороших предчувствий. «Так точно», – по казарменному отрапортовала воспрянувшая с кассы Мельпомена и молниеносно – не иначе как по системе Станиславского – удалила из-под правого глаза размазавшуюся тушь. После этого она громко щелкнула мышкой и голосом Левитана озвучила новый файл: «Указ блендадента № 977. Гражданам Бла-бла-блы категорически воспрещается продажа высших государственных ценностей, таких как Родина, Конституция, хлеб и хлебобулочные изделия… далее по списку. Виновные в нарушении Указа подлежат уголовной ответственности по статье такой-то Закона о Дискредитации Бла-бла-блы».

Кассирша дочитала Указ и вдавила ногой тайную кнопку в полу. В ту же секунду в магазине возникли двое давешних ментов с рынка. Один из них как кавалер придерживал под локоток скованную наручниками бабку с семечками, другой целился в Тишу камерой с компроматом. Бабка смирилась и готовилась получить удовольствие, а Тиша с непривычки попытался качать права, но не успел бы накачать и велосипедную шину, потому что был по всей строгости задержан и доставлен в отделение для выяснения подозрительной личности. Надо ли говорить о том, что при досмотре личных вещей у него в сумке был обнаружен черствый, как душа изменника, батон с героином.

***
«Добрый вечер, сейчас девятнадцать ноль-ноль. Ровно через полчаса у вас состоится деловой ужин с коммерческим директором компании «Майкрософт Инк», – приятным женским голосом сообщил электронный органайзер. Тихон Валерьянович Григорьев, председатель совета директоров транснациональной корпорации «Нью Би-Уай Электроникс Лимитед», встряхнулся и протер глаза, покрасневшие от вечного недосыпания. На его рабочем столе возле неподписанного проекта крупного, исключительной важности контракта лежала старая книга с немного потрепанной обложкой. На обложке не значилось ничего, кроме имени автора и странного названия: «Дж. Оруэлл. 1984».

«Приснится же такое», – подумал Тихон Валерьянович и первый раз в жизни перекрестился.