Русские терцины

 РУССКИЕ ТЕРЦИНЫ.
(К проблеме жанра. Стихотворение М.Кузмина “Свежим утром рано рано...”)


 1.

В теории литературы, как и в любой теории, есть свои догмы. Одна из них - неспособность терцин адаптироваться к русской стихотворной традиции. На первый взгляд, так оно и есть: в русской поэзии едва ли наберётся сотня оригинальных терцинных стихотворений. Большинство из них тяжеловесно, как, например, сологубовское «Терцинами писать как будто очень трудно?», рифма подозрительна, слух не улавливает знакомого шаблона. Тем любопытней встретить стихотворение, написанное терцинами и увлекающее свежестью, музыкальностью и какой-то неземной лёгкостью. Одного такого стихотворения достаточно, чтобы поставить под сомнение все теоретические построения и задуматься над судьбой русских терцин: в самом ли деле они так безнадёжны или просто исторически не сложился шаблон?
Вот стихотворение М.Кузмина, о котором пойдёт речь:

 (6).

Свежим утром рано рано
Бросил взор я на рябину:
- О, запёкшаяся рана!

Мальчик, выбрав хворостину,
Пурпур ягод наземь бросит -
А куда я сердце кину?

Осень ясность дней приносит,
Просквозили леса чащи.
Сердце радости не просит.

Всё упорнее, всё чаще
Прилетает призрак смерти,
Что любви и жизни слаще.

О, не верьте, о, не верьте!
Этим призрачным наветом
Грусть умерьте.

Возвратится солнце с летом,
Зацветёт опять рябина,
Жар придёт с весёлым светом.

Для кого моя терцина,
Тот не знает, тот не спросит,
А найдётся хворостина, -

Пурпур ягод наземь бросит.


Это не единственное стихотворение М.Кузмина, написанное терцинами, есть ещё “Новолунье” (1916), но оно написано традиционным для русских терцин пятистопным ямбом и не даёт представления о метрических возможностях русских терцин. Есть ещё с десяток стихотворений, написанных трехстишиями; они напоминают терцины, но рифмовка не та. Среди них есть подлинные шедевры:

 (5).

Уезжал я средь мрака...
Провожали меня
Только друг, да собака.

Паровозы свистели...
Так же ль верен ты мне?
И мечты наши те ли?

Надвигались туманы...
Неужели во тьме
Только ложь и обманы?..

Только друг, да собака
Пожалели меня
И исчезли средь мрака.

(“Осенние озёра”. “VII. Трое”.)

 
 2.

Повторим: русских терцин немного. Из наиболее известных пушкинское стихотворение “В начале жизни школу помню я...” и блоковское - “Песнь Ада”. А.К.Толстой написал терцинами поэму “Дракон”. Практически везде пятистопный ямб. У Кузмина - четырёхстопный хорей. Разумеется, это не единственное отступление от классического пятистопного ямба. Достаточно вспомнить «Терцины к Сомову» Вяч. Иванова (1906 г.) и брюсовские терцины “По меже” (1910 г.), написанные 3-х стопным амфибрахием. Две удачи, лежащие в стороне от традиции, они же повод задуматься о судьбе русских терцин. В самом деле, почему терцинная строфа не прижилась в русской поэзии?
Причин несколько. Первая - авторитет дантовских терцин, с их серьёзностью, мистико-символической архитектоникой (кратность Святой Троице, числу 3), отсюда - “суровый” дантовский призвук терцинной строфы. Так уж сложилось, что в русском поэтическом сознании терцины - это Данте. Однако, при неослабевающем интересе к «Божественной комедии», дантовское присутствие в русской поэзии малоощутимо. Своим величием он одновременно привлекал и отпугивал. Уже в XX веке об этом с горечью писал О. Мандельштам: “Русская поэзия выросла так, как будто Данте не существовало...” (“Разговор с Данте”). Можно сказать, что русская поэзия оценила, но не приняла высокую стройность дантовского мышления.
Вторая причина - исторически сложившееся преобладание лирического элемента над эпическим в русской поэзии. Русский лиризм станет понятней, если вспомнить, что в конце XVIII - начале XIX века мировое эпическое мышление исчерпало себя и объектом изображения стал не мир, окружающий человека, а сам человек, его внутренний мир. В России терцинно-эпическое мышление пришлось не ко времени.
Наконец, третья причина - общая недисциплинированность русской поэзии, избалованной и своевольной. XVIII век - история жанровой регламентации и одновременно её крушения. Русская литература не раз пыталась утвердиться на жанровой стезе, но всегда как-то не получалось. Самоценность жанра в европейской поэзии, прежде всего французской, восходит к куртуазной культуре: трубадурам, провансальской лирике - культуре, аналогов которой у нас не было. Неудивительно, что на русской почве не прижились такие изощренные формы, как рондо, триолет, терцины, и что русские поэты, обращавшиеся к терцинам, позволяли себе вольности - вроде четырехстопного хорея у Кузмина.
Впрочем, Кузмин в рассматриваемом стихотворении пошёл ещё дальше. В 15-м стихе четырёхстопный хорей сбивается на двухстопный. Сбой этот, конечно, не случаен. Это мастерский прием, призванный облегчить восприятие, снять некоторую монотонность, и одновременно - пауза в развитии темы, создающая иллюзию диалога. Реплика как бы брошена, и ответа ждут.

 3.

Провозглашенная Кузминым-теоретиком “прекрасная ясность” в первую очередь предполагает ясность содержания. Однако образы стихотворения, ясные сами по себе, лишь посредством интеллектуального усилия сходятся в общую картину. Ясность фрагментов парадоксальным образом затеняет смысл целого.
План содержания примерно таков. Человек, в силу неназванной причины (скорей всего, неразделённой любви), погружён в печаль, как вдруг вера в счастье возвращается - он опять светел. Перед нами описание лёгкости перехода страдающего человека от одной крайности к другой. Это понятно. Но кому адресовано стихотворение? (“Для кого моя терцина?”) Кто в последней части - “пурпур ягод наземь сбросит”? Идет ли речь о том же мальчике или о ком-то другом? В пределах имманентного анализа это остаётся загадкой, что позволяет говорить о герметичности стихотворения, его зашифрованности, “ясности для себя”.
Вообще, надо иметь в виду, что “ясность” Кузмина не только “прекрасна”, но и обманчива. Как в жизни, так и в поэзии Кузмин играет. Несмотря на некоторую недоговорённость, ощущение ясности сохраняется. Кстати, и на лексическом уровне автор верен выбранным ценностям: “Осень ясность дней приносит...”. Ключевое слово - “ясность”.

 4.

Красота кузминских терцин во многом обеспечивается системой повторов.
Есть звуковые повторы.
Звук [р] встречается в каждом стихе, кроме 12-го (“рябина“, “кровь“, “жар“, “пурпур“, “призрак” и др.). Выделив [р] красным цветом, мы бы увидели тонкую “артериальную сеточку”. Раскатистый по артикуляции, [р] как бы “раскатывает” стихотворение; кроме того создает подспудное ощущение тревоги, не покидающее даже в радужной шестой терцине.
«Свежим утром...» наполнено параллелями, его замкнутое пространство пересечено множеством дорог и тропинок: от простого повторения пятого стиха в коде до разнообразных лексико-парадигматических связей: здесь и антонимы (“смерть” - “жизнь“, “радость“ - грусть“), и игра слов (“бросить взор” - “бросить наземь” - “кинуть сердце”), и редупликация (“рано рано“), и повторение частицы “не”, междометия “о”, местоимения “всё”. Есть омофонические повторы: “рано“ - “рана“, “чаще“ - “чащи“. Большая часть предложений - полные, двухсоставные, что также входит в структуру повторов. Синтаксис вообще прозрачен - “ясен”. Каждая терцина совпадает с концом предложения.
Двухчастная композиция подчёркнута повторением синтаксических структур 3-й и 6-й терцин. Перед нами оппозиция двух картин, двух пейзажей - настоящего и будущего, два настроения. Третья терцина окрашена в печальные тона, шестая — в просветлённо-оптимистические.

 5.

Стихотворение написано так, что стилистическая разнородность материала не замечается. Разговорная речь свободно соседствует с речью стилистически приподнятой. “Хворостина”, “кинуть сердце”, “запёкшаяся рана”... и тут же - “бросить взор”, “пурпур ягод”, “призрак смерти”. Высокое и будничное, гармонично сочетаясь, как бы уравнивают в правах небесное и земное. Ареной художественного мышления становится всё пространство - от земли до неба.
Кузмин в самом деле создал необычное художественное пространство. Оно как бы есть пустота, в которую помещено несколько предметов, носящих условный, знаковый характер. Физическое пространство по сути является пространством метафизическим, сама локализация его неустойчива: человек смотрит на рябину, и вдруг - панорама осени, чащи леса.
Зато время - чисто физическое. Осень. Движение к лету - горизонту времени.

 6.

Отношение содержания рассмотренного стихотворения к жанру парадоксально. Самое неподходящее, что можно было выбрать для воплощения столь изящного замысла — это терцины. И Кузмин выбирает именно их. Поэт поставил перед собой сверхзадачу и блестяще справился с ней. А потому - как знать - может, русская терцинная поэзия, выйдя из-под влияния Данте, еще что-то создаст. Терцины Кузьмина и Брюсова заставляют об этом задуматься.

________________________
* Кузмин М. Глиняные голубки (третья книга стихов). Спб, 1914. Из цикла "Остановка" (1912—1913).
 При перепечатке стихотворений сохранена авторская пунктуация.


Приложение.

М.Кузмин

НОВОЛУНЬЕ

Мы плакали, когда луна рождалась,
Слезами серебристый лик омыли, -
И сердце горестно и смутно сжалось.

И в самом деле, милый друг, не мы ли
Читали в старом соннике приметы
И с детства суеверий не забыли?

Мы наблюдаем вещие предметы,
А серебро пророчит всем печали,
Всем говорит, что песни счастья спеты.

Не лучше ли, поплакавши вначале,
Принять как добрый знак, что милой ссорой
Мы месяц молодой с тобой встречали?

То с неба послан светлый дождь, который
Наперекор пророческой шептунье
Твердит, что месяц будет легкий, спорый,

Когда луна омылась в новолунье.

1916




В.Брюсов

ПО МЕЖЕ

Как ясно, как ласково небо!
Как радостно реют стрижи
Вкруг церкви Бориса и Глеба!

По горбику тесной межи
Иду, и дышу ароматом
И мяты, и зреющей ржи.

За полем усатым, не сжатым
Косами стучат косари.
День медлит пред ярким закатом...

Душа, насладись и умри!
Всё это так странно знакомо,
Как сон, что ласкал до зари.

Итак, я вернулся, я - дома?
Так здравствуй, июльская тишь,
И ты, полевая истома,

Убогость соломенных крыш
И полосы желтого хлеба!
Со свистом проносится стриж

Вкруг церкви Бориса и Глеба.

1910