1...

- Можете ли Вы рассказать нам немного о себе? Где жили, чем занимались… И, черт возьми, назовите же свое имя! Не бойтесь, здесь все свои…
Мужчина средних лет испуганно огляделся по сторонам, затем замер, несколько секунд беспокойно изучая лица собеседников. Его руки уже не тряслись, словно после удара током, но по-прежнему теребили воротник на безукоризненном деловом костюме. Отчаяние, с которым он совершал эти аффективные движения, постепенно сходило на нет. Стало тепло и уютно, как после пары рюмок рома, которые он так часто пропускал в соседнем баре, отдыхая в компании коллег после напряженного рабочего дня.
Пауза затянулась; тишина царила теперь гораздо дольше, чем в другие моменты их безумной беседы, когда потрясенные люди просто не в силах были подобрать ответ даже на такие простые вопросы. Невыносимое молчание, давящее подобно огромному тяжу, покрывало все лимиты длительности, но ОН не повторил свой вопрос. ОН, или ОНО, или ОНА, кем бы это ни было, но это существо никогда не спрашивало дважды.
Взгляды всех одиннадцати присутствующих и, конечно же, ЕГО уничтожающий, раздавливающий взгляд, были устремлены на несчастного, вдавленного в стул менеджера. Напряжение вновь пошло по возрастающей, быстро набирая обороты.
Мужчина открыл рот, но так и не смог издать ни единого звука. Он повторил попытку, и на этот раз она увенчалась успехом – хриплым низким звуком, напоминающим и кашель, и храп, и тихий крик болезненного отчаяния. Он откашлялся и, чувствуя, как уже было начавшаяся усиливаться эпилептическая дрожь во всем теле постепенно стихает, смог говорить.
- Я – Иван Петрович Красно… толь… Краснопольский, главный менеджер и по совместительству совладелец одной строительной фирмы в Твери… Мне сорок один год… Я женат, есть ребенок…
- Подробнее, прошу, подробнее! – Проговорил голос. Это был даже не бас, а скорее некий электрический, доселе неизвестный на Земле тембр голоса. – Сколько лет ребенку? Чем он увлекается?
Иван Петрович решил, что ни одни голосовые связки не способны воспроизвести подобные звуки. Этот голос напоминал… жужжание какого-то несуществующего прибора… звучание сразу нескольких тысяч радиоприемников… нет скорее, работу адской машины. Той, которая, по определению, должна снабжать ад электроэнергией. Машину, которую спроектировал сам дьявол, построили духовно обезображенные его обитатели – дьяволята и падшие ангелы, а привели в действие грешники, оказавшиеся там за непростительные, неискупимые деяния.
 Внезапно менеджера средних лет с проступившими на лице капельками пота посетила догадка. Она вспыхнула в его голове с той же нежданной ясностью, с какой появляются звезды на куполе еще секунду назад плотно затянутого облаками ночного неба. Нет, то, что осенило, как луч утреннего солнца, его заторможенное и усталое сознание, было не туманной догадкой, а твердой уверенностью. Настолько четкой, явной, реальной, но вместе с тем ужасающей, подавляющей и неистовой, что это сводило с ума. Эта мысль разрасталась, достигая колоссальных масштабов. Мгновение спустя она уже была огромным живым ключом; каждый удар отдавался жуткой болью в висках. Еще несколько трепещущих секунд – и Иван Краснопольский понял, что кричит. Кричал его собственный голос в его же голове, моля о пощаде, в то время как рот самого Ивана был стиснут в тонюсенькую бескровную полосочку. Сердце бешено колотилось в груди некогда влиятельного и полновесного человека, а лихорадочный озноб, подобно январскому североатлантическому приливу, то накрывал его ледяной волной, то отступал в неведомые дали.
-Я скажу…- Хрипло прошептал он, но тут же нарушил свое обещание, чувствую, что не сможет выдавить из себя ни слова.
Похоже, органы равновесия этого человека разучились выполнять свою природную функцию, и вся окружающая действительность закружилась в невероятной карусели.
До недавнего времени все тринадцать собравшихся находились в одной плоскости, восседая на каких-то странных огромных стульях, напоминающих интерьерные конструкции позднего средневековья или стиля барокко и выстроенных в форме правильной окружности, как в некогда популярных курсах психологической коррекции и групповой терапии. Даже у Ивана Петровича, человека здравомыслящего, берущего в основу всех своих убеждений лишь доказанные факты, не было сомнений в том, что положение его новоиспеченных знакомых стабильно (насколько это вообще возможно в этой странной реальности). Однако видел он совершенно другое: некоторые стулья с сидящими на них людьми, скорее напоминающими зомби, вознеслись к потолку, другие же провалились сквозь пол, который буквально растворился в воздухе. Лишь немногие – вернее, только двое, – остались сидеть на его уровне.
Еще с самого начала их дикой беседы он запомнил обоих. ЕГО невозможно было не видеть: ОН был всем в этой тесной комнатушке, в единственном, вероятнее всего, объекте этого измерения. ОН был светом и тьмой, Богом и Сатаной, ИМ был пропитан каждый кубический миллиметр воздуха, попадающего в легкие Ивана Петровича, каждая молекула, каждый атом, каждая микрочастица здешнего бытия.
Другой был бледным, испуганным и отрешенным юношей лет восемнадцати-двадцати. Еще до потери нормальных контактов с окружающей действительностью менеджер средних лет обратил внимание на лица и позы этих многим связанных с ним людей. Он мало чего помнил из того, что произошло здесь до момента, когда ОН перевел свой сокрушающий Вселенную на верного мужа и преданного отца, честного предпринимателя из Твери. Уже позже он, немного свыкнувшись с, мягко говоря, непривычной обстановкой, все-таки обратил внимание на людей. Все они, казалось, находились под действием нервно-паралитического газа или вообще были заживо заморожены, превращены в неподвижные безжизненные статуи, как это часто показывали по телевизору. Их взгляды застыли, безвольно устремленные в точку на полу, либо же смотрели сквозь Ивана Петровича, ничего и никого не замечая, терялись за пределами этого мизерного помещения. Эти люди словно выпали из осознаваемого потока времени, исчезли, растворились в небытии, забыв даже о своем собственном существовании. Они превратились в призраков, разодетых в цветные дорогие одежды, разукрашенных подобно новогодним елкам и обвешанных массивными гирляндами украшений – как копеечных, приобретенных на городском рынке, так и действительно стоящих серьезные деньги. Вызывающие фанфароны, надменные, скрученные, как дорогие сигары, но только из цветной фольги и конфетти – эти существа больше не были людьми: они походили лишь на блеклые тени человеческого рода.
Единственный человеческий взгляд, живой и осмысленный, не позволивший безумию полностью овладеть и без того фрагментированным сознанием Ивана Петровича, принадлежал этому симпатичному молодому человеку. На нем был черный пуловер и серые потертые джинсы; его тонкие русые волосы, длиной, видимо, по плечи, были небрежно собраны в хвост. Руки с тонкими красивыми пальцами лежали на коленях, но что-то все же отличало их от рук других дам и господ, которые также, послушно и безмятежно, покоились на коленях у своих владельцев. Иван Петрович постарался успокоиться, ослабил галстук, сфокусировал взгляд и увидел, что руки молодого человека пробивает мелкая, почти незаметная дрожь. Мужчине вдруг показалось, что пальцы парня – сухие и желтоватые, и он решил, что это либо следствие недостатка освещения, либо свидетельство того, что он курит, причем давно и часто. Точнее, курил.
Какой-то щелчок в сознании или в той жуткой реальности, во власти которой он сейчас находился… Внезапно люди начали двигаться по кругу, естественно, не слезая со стульев, сначала медленно, а затем все быстрее и быстрее. Мужчина почувствовал, как паника завладела им всецело. Он не знал, чего он боялся, но точно знал, что этот страх беспричинен. Не оставив даже здесь и даже в такой момент своей привычки анализировать все и вся, он выделил несколько причин столь всепоглощающего страха: возможно, это была боязнь скорости, быть может, все возрастающего ускорения, заставляющего душу уходить в пятки, что было полностью инстинктивной реакцией, также вероятно, что он боялся неизведанности, ужасной, кошмарной неизведанности и неопределенности. А, возможно, ни то, ни другое и ни третье: всем хорошо известно, что паника не знает аргументов.
Мужчина пытался сорваться со стула, совершая судорожные движения всем телом, но неведомая сила крепко удерживала его. Сначала он даже осмелился, преодолевая страх, сделать предположение о центростремительном ускорении, но потом решил, что эта мысль смешна. Здесь?! На лице Ивана Петровича на какую-то долю секунды появилась легкая ухмылка отчаяния. Как можно думать о физике, находясь ЗДЕСЬ? Неужели он, старый дурак, мог даже мысль допустить о том, что в этой дыре могут действовать законы физики нашего мира, нашего измерения?! Это капкан, черная дыра, это ловушка, и никто из них не сможет выбраться отсюда. Никогда. Выхода нет.
Однако, каким бы странным это не показалось, Иван Петрович испытал какое-то неизмеримое облегчение от осознания всей фатальности и необратимости его теперешнего положения. Внезапно все перестало иметь значение. Почему-то ему вдруг вспомнился далекий, не лишенный комизма и вместе с тем родной и теплый, как парное молоко, эпизод из детства. Он вспомнил, как в раннем детстве мать отвела его в местный парк аттракционов, и он путем гигантских усилий смог уговорить ее купить ему билет на аттракцион «Сюрприз». Она согласилась лишь при условии, что сама будет стоять в соседней ячейке.
 Колесо пришло в движение, и поначалу все было нормально, даже весело. Но по мере того, как угол между плоскостью аттракциона и землей увеличивался, а скорость неотвратимо возрастала, недовольство Вани тоже росло, постепенно превращаясь в панический страх. Вскоре все предметы потеряли ясные очертания, а потом и вовсе слились в единую разноцветную ленту. Маленький Иван Петрович лишился всякой способности к ориентации в пространстве, а его желудок не смог вынести столь тяжкого испытания и высвободил все свое содержимое. На тот момент угол достиг уже почти девяноста градусов, а его ячейка была на самом верху.
 Молоденькую девушку, находившуюся на диаметрально противоположном конце, обдало жидкой липкой массой. Остальным любителям острых ощущений тоже хорошо досталось, но та девушка в еще совсем недавно белом, как снег, платье, пострадала особенно серьезно. Единственным, что он запомнил из произошедшего после того, была его мать, успокаивающая рыдающую девушку и предлагающая той деньги. И еще несколько дней без сладостей в качестве наказания.
На этот раз угол не увеличивался, но вот скорость, похоже, приближалась к световой… К световой? Это казалось невозможным, но все же было так реально, что Иван Петрович ощущал это каждой клеткой своего тела. Какое-то близкое, знакомое ощущение приближалось и нарастало, как снежный ком. Огромной радостью, пожалуй, самой сильной из всего возможного набора положительных чувств, возможных в этом месте (в действительности этот человек еще много не знал о всем возможном и воплощаемом ЗДЕСЬ, но обо всем по порядку), было то, что это ощущение носило лишь чисто физиологический характер: желудок словно подпрыгнул, но тут же вернулся на свое место. Он справился.
Но лица… Он все еще мог видеть эти пустые и холодные лица, застывшие в немой маске отчаяния. Один лишь юноша смотрел на него опустошенным взглядом, взглядом смирения и скорби. «Мы с ним одного поля ягоды», - пронеслось вдруг сквозь все его существо, и это было неясным пониманием чего-то такого, что связывает весь этот абсурд в целостную цепь событий. Подобная догадка была не первой, однако ни одна из них не доводила несчастного человека до логического объяснения – все они терялись в пустоте, как какие-то неведомые тонюсенькие нити, неизбежно обрывающиеся в нескольких миллиметрах от цели. И это было невыносимо. От этой мысли, такой внезапной, взявшейся буквально ниоткуда, голова мужчины превратилась в огромный шар из расплавленного металла, пронизанный кошмарной болью, не допускающей больше не единой мысли.
Лиц больше не было. Словно королевство кривых зеркал возродилось в этой мрачной комнате. Ужасные маски возникли на лицах бедных людей, слепленные из их собственного тела. Они расплывались в бессловесных гримасах, принимали жуткие очертания. Постепенно волна искажения перешла на их неподвижные фигуры. Иван Петрович отвел взгляд от невесомых фигур и застыл от изумления и ужаса, видя, как студенистая масса заполняет окружающее пространство, видоизменяя и уродуя ВСЕ. Она точно не была жидкостью, твердым телом или газом, она не имела ничего общего даже с плазмой. Скорее всего, хаотическая структура извне была свойством лишь этого монструозного мира. Она была злом, она несла его в себе, равно как боль и безумие, чистейшее безумие, присутствие которого было так же ощутимо, как и его запах. Иван Петрович не мог объяснить, какая сила, будь то внешняя или внутренняя, заставила его думать, что именно безумие порождает запах, парящий в пространстве вокруг. Он просто это знал.
Но лишь одно из одиннадцати лиц предстало перед взглядом Ивана Петровича неизменным, таким же чистым и ясным, как и насыщено-голубое октябрьское небо. Измученный неведомыми силами, а, быть может, бессердечными людьми, о которых Ивану Петровичу уже никогда не суждено будет узнать, этот молодой человек с грустным взглядом серо-зеленых глаз чем-то отличался ото всех, раз обезображивающий эффект «комнаты смеха» не подействовал на него. Это было удивительно, но жуткое эфемерное подобие плазмы не преломляло его лица и фигуры, а словно проходило сквозь него. Сам же молодой человек, похоже, не замечал происходящего, и лишь испуганно смотрел на него, Ивана Петровича, то и дело прикусывая губу.
Снова это… Что-то, похожее на… Черт, опять! Догадка…
Неясная и уж слишком смутная мысль зашевелилась в голове у мужчины, но тут же исчезла за мгновение до того, как тот успел ее ухватить для последующего осмысления. Это становилось невыносимо, это невозможно было больше терпеть. Так долго не может продолжаться, - что-то в этом роде проносилось в голове менеджера средних лет, возвращалось и мелькало снова. Он чувствовал, как паника возникает опять, чтобы обжечь его своим разрушающим жаром, подобно комете Галлея, которая пролетает десятки световых лет по просторам открытого космоса лишь с тем, чтобы вновь вернуться в нашу Солнечную систему, приближаясь к светилу и становясь все ярче и ослепительнее.
То, что проделывала с ним эта Великая и Ужасная сила, посылая подобные «догадки» (в том, что это было ее рук дело, Иван Петрович не сомневался), напоминало довольно жестокую игру, в которую он часто играл с соседскими мальчишками, будучи еще совсем карапузом. Его детство прошло в пригороде, где вместо шикарных по тем временам многоэтажек стояли покосившиеся и унылые деревянные домишки. Больше всего положительных эмоций доставляло маленькому Ване издевательство над соседской цепной собакой, которое заключалось в том, что бедному животному преподносилось лакомство – кусочек колбасы или печенья – на том расстоянии, где собака не могла до него дотянуться. С нескрываемым восторгом мальчишки наблюдали, как бедное животное надрывается, тянется из последних сил, стараясь достать мизерный кусочек пищи, скребет землю когтями, поднимая столбы пыли, натягивает цепь до предела, но все равно оказывается не в силах добраться до заветного кусочка. И лишь видя, что животное совершенно обессилило, почти задохнулось в собственной удавке, что из разинутой черной пасти струится желтая зловонная слюна, мальчишки бросали собаке этот пресловутый крошечный кусочек…
Теперь он сам, по прошествии более чем тридцати лет, превратился в эту цепную собаку. Закономерность, которая, безусловно, во всем этом имелась, буквально обескуражила Ивана Петровича и совершенно сбила его с толку. Да, действительно, всем наверняка воздается по заслугам. И от воздаянья, равно как и от отмщенья, никуда не деться. Впервые за все те годы, что он прожил на Земле, Иван Краснопольский всерьез задумался обо всей сложности устройства этого мира, о том необъяснимом, но все-таки существующем многообразии, вынесенном за пределы понимания скудного человеческого разума. Всю свою жизнь Иван Петрович отказывался принимать все, что невозможно доказать и объяснить, чему нет места в науке, экономике, политике и праве, а уж тем более то, что не может найти практического применения.
Теперь же, сидя на этом массивном инкрустированном стуле стиля Ренессанса или барокко, он наконец понял, что скептицизм был не только образам его мысли: он был образом его жизни. Он так же, как и остальные, учился, занимался внеучебной творческой деятельностью – постановкой пьес в студенческом клубе, затем устроился на работу, а в свободное время посещал театры, оперу и кино. Когда рухнула власть Пролетариата, а вера в Бога, следование христианским догмам обрело былую популярность, даже стало «необходимым компонентом жизни любого добропорядочного человека», он начал покорно посещать церковь, приобщать златокудрую голубоглазую дочь к исполнению всех необходимых ритуалов, обязательным составляющих православной веры. Он ставил свечи, приходил на причастие, посещал праздничные литургии; как и подобало, исповедовался священнику, хотя речь его, как и состав совершенных грехов, всегда были стереотипны и совершенно одинаковы.
 Иван Петрович читал романы ужасов, эпические истории любви, повествующие о жизни целых поколений людей, время от времени открывал Шекспира, Байрона, Пушкина и Достоевского, смотрел в кинотеатрах трогательные фильмы о Любви и Смерти, крепко прижимая к себе свою красавицу-жену. Он мог с уверенностью сказать, что жизнь его полностью соответствует требованию эпохи, отвечает представлениям о «креативном», «модном», «современном» человеке. Быть начитанным, эрудированным, красноречивым стало модно, и Иван Петрович покорно углублялся в умные книги, энциклопедии и словари, хотя в глубине души считал книги скучным и бесполезным элементом культуры, равно как и музеи, оперы, театры и «всякие там Стоунхенджи и пирамиды Хеопса».
В действительности же Иван Петрович не верил ни во что, кроме денег и крепкой государственной власти. Он был знаком с поэтическими, драматургическими и прозаическими произведениями искусства, целиком и полностью посвященными любви, хотя они не вызывал у него никаких эмоций, кроме принятия чего-то порядком надоевшего и набившего оскомину.
Он женился по расчету: значительный капитал его жены способствовал продвижению молодого Ивана по служебной лестнице, а затем и помог открыть ему собственный бизнес. Елена Андреевна была очень красивой женщиной, настолько красивой, что во время их нечастых пеших прогулок по городу мужчины всех возрастов зачастую просто останавливались, раскрыв рот, чтобы насладиться ее неземной, божественной красотой, уловить блеск ее золотых волос, переливающихся на солнце и напоминающих свежесобранный душистый мед, хоть на секунду поймать взгляд больших и влажных голубых глаз, бездонных и прекрасных, как отражение чистого неба в ледяном ключе. Несомненно, подобное внимание к его жене очень льстило Ивану Петровичу, было своего рода комплиментом, поэтому он ревностно оберегал свое сокровище и старался как можно чаще появляться в ее компании в различных общественных местах. Но он никогда по-настоящему не любил ее, и только теперь он смог это осознать. Она была гарантом его социального статуса, и не более того. Ведь он никогда не верил в любовь.
Он не верил в дружбу и доблесть, в отвагу и мужество, в самопожертвование и альтруизм, он смеялся над героями готических романов, имеющих дело с вампирами, призраками и полтергейстом. Ничто не впечатляло его: ни театральные постановки величайших драматургов тысячелетия, ни оперные партии, исполненные чистейшим колоратурным сопрано, ни лучшие киноленты - будь то Альфреда Хичкока, Френсиса Форда Копполы или Андрея Тарковского. Он не доверял Пролетариату, хотя исправно посещал все собрания и парады; он никогда не верил в Бога, не смотря на то, что носил распятие, знал почти все христианские праздники и посещал церковь по воскресеньям. Иван Петрович обязательно находил оправдание нарушению Заповедей, изменяя жене с дешевой уличной шлюхой, напиваясь в компании сослуживцев и так называемых друзей, используя нечестный прием в бизнес-гонке, подставляя товарища и полчая от этого выгоду.
Он был жалким посредственным детищем переходной эпохи, унаследовавшим скептицизм и прагматизм периода советской власти и полное лжи и притворства отношение к жизни, приправленное столь популярной ориентацией на псевдоценности западного общества и шатким непостоянством идей и потребностей, свойственным современной России.
Иван Петрович не умел верить, любить и надеяться, не умел чувствовать, восхищаться и трепетать от восторга или ужаса. Он был воистину жалким созданием, мелким муравьем в самом центре муравейника, направляющим свою деятельность на приобретение как можно большего числа материальных благ, ничтожным человечком, всецело ведомым конформизмом и гедонизмом. Однако при исчезновении возможности продвижения в этом обществе, даже сохранения имеющегося у него, он стал бы еще более жалок и глуп: Иван Петрович Краснопольский стал бы вести такой образ жизни, какой ведут тысячи и миллионы людей во всем мире, стая в основу всему единый принцип: «Существование ради самого бытия». Он стал бы вести животную борьбу за это самое существование, теперь следуя одной-единственной цели: физическому выживанию, забыв обо всем, что было значимым когда-то.
Он понял, теперь и только сейчас, прожив на это планете, в этом обществе почти сорок два года, насколько ничтожной и бессмысленной была его жизнь, и все по причине неверия, подчиненности хрупким и не более постоянным, чем он сам, социальным условностям и стереотипам, глупой алчности и жадности. Все то, что может дать человеку мир, он безвозвратно упустил, разрешив тому растворится в нескончаемом водовороте порока и корыстных устремлений.
Ведь стоило ему хоть на секунду остановиться, поднять голову и взглянуть поверх той монотонности, в которой он безвылазно пребывал, крутясь и извиваясь, как белка в колесе, он бы смог узреть жизнь как нечто единственное и неповторимое, себя как самостоятельную, мыслящую и чувствующую личность с данной только человеку уникальной способностью познавать. Но он упустил этот мир, низвергая свою жизнь в прорву, подобную бездонному черному колодцу, опускаясь все ниже и ниже. Нужно ведь было лишь остановиться и оглядеться по сторонам, оставить несовершенное измерение плоскости и взглянуть на тот мир, который в действительности трехмерен, а, быть может, имеет гораздо больше измерений, и его жалкое бытие, быть может, обрело смысл.
 Да, он стал цепной собакой, которую дразнят и мучают безжалостные мальчишки… Эта мысль опять вернулась в истомленную голову Ивана Петровича, подобая бумерангу.
 Не смелясь поддаться чувству, интуиции, тем импульсам, которые исходит из подсознания, он доверял лишь тому, что трактовалось исключительно на базе рациональных доводов. Он был примитивен и глуп, как и большинство людей, живя мыслью о собственном бессмертии и всемогуществе, о защищенности от всех и всего, ибо он передвигался в бронированном BMW, его квартира была оснащена сигнализацией от одной из передовых фирм, стальные двери нельзя было ни взломать, ни взорвать, а под подушкой предусмотрительный менеджер всегда держал пистолет.
 Он был человеком, венцом природы, высшей существующей в природе силой, и это вселяло огромную и несокрушимую уверенность. Он был богат, у него были деньги и власть, все, даже самые мельчайшие аспекты жизни, было предусмотрено: адвокат, тайный счет в швейцарском банке, свои люди в милиции и судебных органах, даже местечко на одном из лучших кладбищ Твери, и это вселяло еще большую, непоколебимую уверенность. Даже несмолкающие слухи об убийствах должностных лиц, предпринимателей и криминальных авторитетов не могли заставить Ивана Петровича усомнится в его собственной несокрушимости и недосягаемости.
Беды и несчастья происходят с другими… Почему что-то должно случиться со мной, именно со МНОЙ? Меня ничего не коснется. Мой эгоцентризм и самолюбие – моя лучшая защита, гораздо более действенная, чем всякие там распятия и тем более – суеверия. Я сам хозяин своей судьбы, и если уж что-либо произойдет, то виной тому будут лишь чужие корыстные интересы, зависть, ревность, неприятие и тому подобные вещи, вполне объяснимые и определенные, а не какая-то там воля Высшего разума, Бога, Абсолюта, Судьбы. Инопланетян, призраков, мистических и мистико-религиозных явлений попросту не существует, а люди видят их лишь потому, что хотят видеть, выдумывают их, чтобы хоть как-то разнообразить свою жизнь и побороть одиночество.
Смерть есть ничто, это исчезновение, это вселенская и неизбежная закономерность. Да и вообще, я не хочу думать о смерти, покуда я жив, я просто не могу. Мне это не нужно. Пока я живу, я хочу жить, и жить в достатке, в спокойствии, при этом не задумываться о всякой ерунде. Почему я так живу? Это мое естественное право, и плевать мне на то, как там живется другим. Всему миру не поможешь и все человечество не спасешь. Да все так живут! Все предают, врут, изворачиваются, не чураясь оппортунистических ухищрений. Я не собираюсь быть хуже других.
Так мыслил и так жил Иван Петрович Краснопольский, главный менеджер и главный совладелец одной строительной фирмы из Твери, ни во что не веря и никем не дорожа. Он все понял, о, как хорошо он теперь все осознал! Но как же поздно-то…
Высшая сила… закономерность в мировом хаосе… То, что выше человека, то, перед чем он абсолютно беззащитен, гораздо более беззащитен, нежели жук перед стопой слона. И эта сила смеется над человеком, Иван Петрович был в этом абсолютно уверен. Ей непонятны наши страхи и слабости, наши желания и мечты, наши многочисленные пороки. Тем не менее она хочет понять и прочувствовать…
Иван Петрович очнулся. Все предчувствия, догадки и мысли исчезли так же внезапно, как и возникли, словно кто-то силой вырвал их из его сознания. Больше он уже ничего не чувствовал и ни о чем не думал, погрузившись на несколько секунд в спасительную пустоту. Однако этих нескольких секунд было более чем достаточно для своего рода перерождения, очищения разума и подготовления всей сущности этого человека к тому, что должно произойти в ближайшем будущем.
Мужчина снова обрел способность видеть, слышать, воспринимать и анализировать. Мельком бросив взгляд в ту сторону, откуда обычно доносился ЕГО голос, он в ужасе содрогнулся. Первой причиной тому стало увиденное зрелище, способное разорвать сердце любому, а второй – боль. Настоящая, физическая боль, убивающая боль. ОН излучал ее, ОН же подпитывал безумие. Ни что иное из испытанного Иваном Петровичем (а он почти справедливо полагал, что прошел огонь, воду и медные трубы), не могло сравниться с этим чувством, для характеристики которого невозможно подобрать определение ни в одном из языков мира. Это было самым страшным из возможного Зла во Вселенной…
«Ад, ад, ад, ад… Прости, прости меня, Господи! – стучала мысль в его голове, как маленький неугомонный молоточек. – Прости, прости, прости… Я – гре…гре…шшник! Я не хочу боли! Что угодно, только не боль!»
Его кости трещали под тяжестью невидимого пресса, некто всаживал иголки под его ногти, а острый, никем не видимый нож полосовал его внутренние органы.
То чувство, которое он испытал затем, перекрыло даже боль. Его душа кричала, кричала от отчаяния в неодолимом приступе паники, а он не мог даже открыть рот. Мысль о том месте, где он находился и где ему предстоит пребывать вечность, раздирала на части. Вечность… Вечность! Вечность!!!!! Миллиарды триллионов триллиардов лет здесь, с НИМ. Отчаяние – вселенского, безмерного масштаба лилось из его глаз, окруженных синяками и кровоподтеками, рекой неприкаянных слез.
Мужчина плакал, и это было единственным способом выражения той апогеи чувств, мук и страданий, что всецело властвовали над ним.
ОН взглянул на преуспевающего бизнесмена. Не глазами, – таковых у НЕГО не было – а всей поверхностью своего безликого существа. Искаженная неосязаемыми линзами черная дыра пропитала воздух собой, то есть неимоверными страданиями, хранилищем которых ОН является. ОН вобрал в себя всю энергию, весь воздух, даже воспоминания о насыщенной переживаниями, яркой, наполненной красками, но тем не менее бессмысленной жизни – всего того, что было у этого человека.
Быстро моргая глазами, полными слез, Иван Петрович захватывал посиневшим ртом все новые порции воздуха, но получал не живительный кислород, а смертоносные частицы ЕГО природы.
Произошли еще более удивительные изменения: тело бывшего менеджера теперь составляло со стулом единое целое; стул был таким же элементом его организации, как кисть руки, глаз или нос, и он явственно ощущал СВОИ ножки стула.
Организм катастрофически нуждался в кислороде, которого не было, а желеобразная материя темно-серого цвета тем временем все плотнее окутывала его, являясь своего рода проводником между его телом и ИМ.
«Это сон. Это не может быть реальностью… Это не может быть…» - цепь малосвязанных друг с другом мыслей оборвалась так же внезапно, как и возникла.
Несколько мгновений, земных мгновений, мозг Ивана Петровича не мог породить ни единой мысли. Все опять перестало иметь значение, и эти мгновения, несомненно, были из числа самых приятных за все то время, что он здесь находился. Он чувствовал, как уходит в некое иное бытие, погружается в теплую, мягкую волну эйфории, напоминающую гусиный пух. Лишь через неопределенный промежуток времени, того времени, он снова смог ощутить боль, которая, скорее всего, никуда и не исчезла, а только немного притупилась.
 Судя по всем ощущениям, которые были знакомы Ивану Петровичу уже достаточно долго, пробравшиеся в самый отдаленный уголок его тела и в самый сокровенный тайник его души, эта боль уже стала фоновой. После того, как к нему вернулась прежняя способность синтезировать слова и стоить из них достаточно слаженные мысли, он вдруг поймал себя на странном предположении, что эта боль может остаться его вечным спутником, равно как и этот массивный стул.
Однако он оставался абсолютно спокоен, удивительно спокоен, настолько безразличен к этой назойливой мысли, представляющей возможной столь ужасную истину, что это казалось невероятным даже ему самому.
Да, Ивану Петровичу было уже все равно. Он не обращал внимания на все издевательства этой мысли и ее попытки вывести его из себя, вызвать всплеск отчаяния, заставить кричать и рыдать, подобая ребенку, ибо все глубже и глубже погружался он в огромную черную шахту безумия.
Он тонул в этом бездонном болоте собственного нездорового сознания, и ничуть не жалел об этом: он отдал бы все свое земное состояние, продал бы Вселенную за возможность никогда больше не видеть эту крохотную камеру пыток, этих искаженных мерзкой субстанцией людей, похожих на порождения доктора Франкенштейна, не вдыхать в свои легкие едкий вездесущий туман дымчато-медного цвета.
Мужчина средних лет согласился бы, верно, собственноручно выколоть себе глаза ради того, чтобы ни на секунду боле не узреть ЕГО сути – того, что могло бы зваться высшей силой во всех существующих измерениях. Это существо было ужасным и прекрасным одновременно, оно было настолько сложным, что нахождение с ним в одной комнате сводило смертного с ума. ОН нес боль и страдание людям, он превращал их мозг в кашу, а тело – в отвратительное бесформенное вещество, но ОН не был сосредоточием зла в том смысле, которое мы вкладываем в это понятие. Скорее всего, не был, даже наверняка не был, - так думалось Ивану Петровичу, хотя эти мысли были слабыми и мало понятными даже их хозяину, словно витающими в разряженном воздухе.
Вряд ли наши привычные представления о Добре и Зле были применимы в этом месте. Этих двух понятий-антагонистов здесь наверняка просто не могло быть. ОН не был ни воплощением Зла, ни символом Добра, а заведовал миром в целом, всеми структурными элементами как в нашей Вселенной, так и за ее пределами. Вот и все.
Внезапно появилась какая-то мысль… Опять! Но на этот раз мозг Ивана Петровича действовал стремительнее и успел поймать самый незначительный ее кусочек. А что, если эти понятия за пределами нашего разума вообще не существуют, и ни в каком ином мире, кроме мира нашей фантазии, порой порождающей множество нелепых предубеждений, им нет места? Конечно, об этом уже думали, подобные положения нередко предоставлялись многими представителями человечества – от великих философов древности и современности до подвыпивших строителей и плотников, уютно пристроившихся в приятной компании. Правда, то были предположения, гипотезы и умозаключения, но никак не та четкая уверенность, с которой Иван Петрович отрицал Добро и Зло.
Еще секунда, и мысли удалось благополучно сбежать из плена разума этого человека. Больше никаких абстрактных понятий. Но постойте! Если они не нужны вовсе, тогда что же ОН? Какая сила, какой смысл? Зачем ОН вообще существует? И на что ОН способен?
Что ОН от них хочет? Быть может, это какое-то испытание? Или просто новая форма существования их всех?
Что-то перекрыло, как водопроводный кран, поток его вопросов. Снова воцарилось безмолвие. Конечно же, это сделал ОН. Но появилось нечто другое…
Это Великое и Ужасное существо способно уничтожить весь мир, не прилагая для этого никаких усилий, или навсегда избавить его от боли и страданий. Оно умеет наводить страх, причинять невыносимую боль, полностью подавлять личность, но в ЕГО силах также даровать райское блаженство и исцелять обреченных. В зависимости от собственного желания, или же от гораздо более сложных, непостижимых человеческим разумом обстоятельств, ОН становится черной дырой, очагом отчаяния и разрушения, и ярчайшим красным гигантом, сосредоточившим в себе живительную энергию для миллионов миров.
Иван Петрович при всем желании не смог бы назвать источник столь точных знаний; скорее всего, это была форма интуитивного познания. Или же… ОН самолично содействовал его получению таких знаний. Равно как и в отношении понятий Добра и Зла.
 Иван Петрович будто бы чувствовал, как чья-то сильная рука мягко и ненавязчиво, почти незаметно и неощутимо, подталкивает его к ответу на некоторые из интересующих его вопросов. Естественно! Как же он сразу не догадался! ОН заинтересован ими всеми, ЕМУ нужно узнать, что же мы за существа, но для этого ОН, в свою очередь, должен поведать им кое-что о себе самом и о своем безграничном, неподвластном даже нашему воображению мире.
ОН не относился к силам Тьмы, так как, скорее всего, Зла не существует вообще, а Тьма – лишь красочная литературная метафора. Стало быть, самое страшное опасение Ивана Петровича не оправдалось… Он не в Чистилище грешных душ и не в самом пекле Ада – это все-таки было огромным облегчением, почти счастьем. Этот кошмар, его неизбежность, ибо ни один человек на свете не безгрешен, оказались лишь элементом устного и письменного творчества европейской культуры, красивой и очень страшной сказкой, в реальность которой почему-то все должны были верить и продолжали верить даже тогда, когда это было запрещено.
Это существо не могло относиться к силам Зла еще по одной причине. Обладая такой силой, почти всемогуществом, ОН просто обязан контролировать и наш мир, а так как этот мир крайне неоднороден, то эта сила не может нести либо только положительный, либо только отрицательный вектор направленности. Стало быть, ОН – нерушимый баланс между всем сущим, точнейшие весы Добра и Зла, банальнейших категорий людского мира.
Для Ивана Петровича же было ясно только одно: он хотел домой, к его красавице-жене, хотел вновь покататься в своем новеньком BMW, который наверняка уже отремонтировали, залезть в теплую приятную ванну, наполненную аромамаслами, а после этого съесть бутербродик с красной икрой, намазанной на мягкую французскую булку, запив этот стопочкой доброй русской водки… Но он не хотел всего этого, всего этого ужаса! Он бы согласился на меньшее, на гораздо меньшее, даже на жизнь среди бомжей на помойке, с радостью стал бы прокаженным и уродливым, смог жить без ног и без рук, чего раньше никогда не допускал. Он лишь хотел жить!
«Если это сон, если все ЭТО сон, то я никогда больше не сомкну глаз… никогда… Я отдам все свои деньги, все имущество благотворительной организации, а сам уйду в монастырь… Только пусть вся эта чертовщина исчезнет… Пусть! Если же это, черт возьми, действительно происходит со мной, в реальности, мать твою, то лучше не видеть никакой реальности. Ни материи, ни информации… Только пустота!!!»
- Нет пустоты. Ее нет! Нет пустоты!
Возникший ниоткуда, словно выросший из-под земли подобно хищному зверю в ночном лесу голос заглушил даже ход его собственных мыслей. Этот кошмарный набор неясных звуков и шумов, паршивое резонирующее стаккато, лишь отдаленно напоминал голос человеческого существа. Эти звуки раскрывали перед Иваном Петровичем огромную черную пропасть с оборванными, напоминающими оскаленную пасть чудовища, краями, в которую он падал, очень медленно, не имея шансов выбраться наружу; последние ничтожные остатки чувства реальности с треском разваливались. От всего происходящего ему хотелось кричать, но даже на этот слабый акт волеизлияния у него не было сил.
Конечно же, он заслужил это наказания. Он слишком распустил свои мысли. И, конечно же, это не могло не быть сном, просто НЕ МОГЛО НЕ БЫТЬ. Но это уже неважно. Совсем неважно…
Вдруг его вновь осенило, но он не особо заинтересовался своей новой идеей, ибо они посещали его постоянно, после столь частых периодов полного безразличия. Состояние этого мужчины в последнее время колебалось между двумя альтернативами: апатия, сон, безучастность и резкий подъем чувств и мыслей.
Как? Как! Неужто нет даже пустоты? Но если нет христианских вместилищ людских душ после смерти, если нет пустоты, тогда что же есть? Где все они? Где же его отец, погибший десять лет назад от болезни Альцгеймера?
Опять вопросы. Иван Петрович теперь самостоятельно перекрыл их ток, но было уже слишком поздно.
Ты все узнаешь, Ваня, все. Все станет на свои места, поверь мне. Здесь нет ничего бессмысленного. Наоборот: здесь все подчинено порядку еще в большей мере, чем ты только можешь представить себе посредством своего скудного воображения. Порядок есть мера всего сущего. Порядок в хаосе.
- Вы все узнаете, друзья мои. Всему свое время.
Его голова жутко кружилась. Голос этого существа точил его разум изнутри и снаружи, сводя с ума. Однако теперь это мало чем напоминало ЕГО обычный голос, тот самый, которым ОН задавал свои мучительные вопросы. Теперешние звуки были не низкочастотным гудением проводов, Иван Петрович был в этом абсолютно уверен; они исходили отовсюду, словно каждая составляющая стен, воздуха, едва заметного, далекого свечения, даже его самого имела свой микроскопический радиопередатчик.
Внезапно Иван Петрович, все недавнее время находившийся в сладостном полубессознательном состоянии, ощутил резкий толчок. Сознание мгновенно прояснилось, чувства обострились. Как будто чьи-то сильные руки стали вытаскивать его из этого дурманящего болота, и его легкие, уже почти не нуждавшиеся в кислороде, или в его здешнем эквиваленте, сделали судорожный вдох.
Режущая боль вернулась, но ненадолго: очень скоро от нее не осталось и следа.
Иван Петрович вновь сидел на своем стуле, который теперь был лишь предметом скудного интерьера этой комнатушки, но никак не новой частью его тела. Под ногами явственно ощущался твердый пол – вместо недавнего тумана, который создавал непередаваемое впечатление, что ты паришь в густых облаках, плывущих на расстоянии многих тысяч метров над землей. Естественно, он знал, что ничему здесь нельзя верить: все является лишь искусной иллюзией, цель которой неизвестна никому из присутствующих. Наверняка это вообще просто дурной сон.
Только вот взгляды этих несчастных людей… Они буквально впивались в него, как тогда, в самом начале, хотя Иван Петрович не имел даже приближенного представления, как много времени прошло с этого «самого начала» - несколько секунд или же много сотен лет.
Не было ни боли, ни отчаяния, даже простой усталости – поистине уникальное состояние для человека, пребывающего в этом месте. Хотя где-где, а уж здесь-то возможно все! Мужчина средних лет с неполным высшим образованием ощущал разве что легкую угнетенность – типичный синдром обычного человеческого похмелья. От того, что его собственное состояние так хорошо напоминало ему что-то земное, человеческое, жизненное, так хорошо ему знакомое, мужчина почувствовал себя еще лучше, можно сказать, испытал радость или даже эмоциональный подъем. Помимо всего этого было, конечно, и нечто тягостное, неприятное – ощущение дискомфорта, плохо определяемое и словно наложенное тонкой пленкой поверх всех остальных его эмоциональных состояний. Как если бы человека, мирно спящего в своей уютной кроватке, неведомые силы выволокли на улицу и представили, нагого и изумленного, любопытным взглядам многочисленных прохожих.
Но весь феномен перемены его внутреннего состояния и внешней обстановки состоял в исчезновении страха, который, подобно вездесущему призраку, преследовал Ивана Петровича (как наверняка и всех остальных) с самого первого момента его появления в этом месте. Даже когда он не чувствовал ничего, это было лишь бегством от страха. Страх сидел с бывшим частным предпринимателем бок о бок и ни в какую не желал с ним расставаться. Но теперь он исчез. ОН же, который вызывал в Иване Петровиче не просто страх, а благоговейный ужас, теперь стал даже во многом импонировать ему.
Конечно же, для этого были все основания: отрицательная энергетика больше не исходила от НЕГО; она сменилась каким-то теплым и мягким излучением, которое окутывало Ивана, как пуховой платок. От черной зияющей дыры не осталось следа: незаметно для всех ЭТО превратилось в слепящий глаза огненный шар.
«Вот как Тьма становится Светом, - подумалось ему тогда. – Вот каким образом бытие переходит от одного полюса к другому. И всегда незамечено нами!»
Однако постоянство неведомо этому странному миру: вскоре и это блестящее светило начало трансформироваться. Как зачарованный, Иван Петрович наблюдал, как огненный шар, вращающийся вокруг собственной оси с бешеной скоростью, обретает человеческие очертания.
Сначала ОН вытянулся вдоль, превратившись в эллипс, потом верхняя его часть обособилась, отделившись от основной поперечной перегородкой. Скоро высшая суть всего живого и мертвого обрела руки и ноги и уже смогла сидеть в кресле наравне с остальными. Мягкий, ласкающий, словно вырывающийся из поднебесья свет непрестанным мощным потоком исходил от этого странного и безмерно могучего существа.
Взгляды людей вновь обрели смысл, столь присущий взглядам разумных существ. Судя по выражениям их лиц, все они испытывали то же блаженное чувство, что и Иван Петрович. Все, кроме одного.
Конечно же, это был он…
Вполне предсказуемо, надо сказать, что человеком, сумевшим без своего на то желания выделиться из общей массы, был тот самый молодой человек в черном пуловере. Несомненно, иначе просто и быть не могло!
Мягкий, неземной свет медленно заполнял помещение, отражался от молекул медной дымки, местами приобретающей бежевый или нежно-лиловый оттенок. Все это создавало удивительное впечатление, напоминая мастерски подготовленную иллюзию какого-нибудь великого фокусника, красочную театральную постановку. Все это было так чудесно, так великолепно, хотя Иван Петрович понимал, что это лишь самое начало величайшей и самой колоритной картины в его существовании. Тем не менее это так захватило его, что он просто не знал, как на это реагировать.
Это было прекраснейшей сказкой, которую хотелось смотреть вечно и над которой возникало желание рыдать не прекращая, не жалея слез.
Вскоре он заметил и другой источник света – маленькую щелочку в темном сарае, который ширился и приближался, раскрывая истинные размеры этой комнаты. Тьма отступала в дальние углы, открывая путь чудесному свечению от обоих мощных источников.
 Свет скользил по лицам восторженных, улыбающихся искренними, воистину прекрасными улыбками людей. Иван Петрович не знал, откуда эта всеобъемлющая радость, что стало причиной этой воздушной легкости, пропитавшей все его тело и поднимающей его все выше и выше, уносящей от всех проблем и страхов в бесконечную небесную синеву.
Он улыбался так же, как и все, наравне с остальными пытался поймать световые зайчики, игриво прыгающие по его костюму. Да он и не искал причин, впервые за все это время, ощутив все благо неведения и почти детской беззаботности. Сторонний наблюдатель с умилением заметил бы, что эти люди похожи на годовалых детей, со счастливым энтузиазмом познающих окружающий мир, и был бы абсолютно прав.
Но, к сожалению, даже блики божественного света не прогнали тоску и страх с лица молодого человека в черном пуловере. Его красивые суховатые руки все еще тряслись, а взгляд напоминал выражение глаз маленького котенка, загнанного собаками на дерево. Этот прелестный юноша был напуган, подавлен и, скорее всего, более четко, чем все остальные, осознавал реальность происходящего. В его красивых больших зеленых глазах таилась боль; Иван Петрович увидел это даже сквозь пелену собственной эйфории.
Внезапно ему на глаза попалась еще одна значительная деталь в его облике, на которую он, как ни странно, не обратил внимания раньше. Она оставалась не замеченной им все это время, и это даже немного смутило Ивана Петровича, ведь он считал себя весьма внимательным, даже проницательным человеком.
Эта деталь была очень значительной, почти неотъемлемой в образе этого скромного юноши, и как раз поэтому, наверное, была им пропущена. Надо же, он не заметил слона прямо перед самим носом, решив, что большое серое образование – лишь элемент пейзажа. Вдруг он вспомнил еще одно сравнение из жизни, которое, сумев провести параллель с миром людей, доставило Ивану Петровичу явную радость: очень часто даже он сам оставлял очки или любую другую мелочь на столе, а потом искал по всей квартире, вспоминая все известные ругательства. А потом находил на их обычном месте! Да, судьба порой так саркастична… У нее хорошее, но уж очень жестокое чувство юмора.
Снова потеряв эту деталь, подобно очкам на столе, он чуть было не ударился в холодный пот, но успел вовремя ее подхватить: ну конечно, красное размазанное пятно размером примерно с рублевую монету на правом виске этого странного типа было слишком явным и слишком часто бросалось в глаза, чтобы обратить на него внимание. А может, дело было в напряжении, окружавшем Ивана Петровича все последнее время, страхе, его неотступном преследователе, или же в сиюминутных образах и галлюцинациях, появляющихся и исчезающих, как загадочные ночные огни… Конечно же, сотканные их одного лишь ЕГО желания как испытание или что-то еще, причина чего никогда не станет понятна простому смертному… или простому бессмертному.
Глупые мысли исчезли. Тьма полностью отступила под натиском бледного свечения, которое пробралось в самые отдаленные уголки комнаты… Нет, это помещение уже не было маленькой комнатушкой размером четыре на четыре метра с крошечным оконцем, испускающим слабый, далекий и смутный, как бледное осеннее зарево, зеленоватый свет. Зрительный обман раскрыл себя, когда все оказались в просторном зале с множеством фресок, огромных настенных картин и высоких арок, разделяющих колоссальных размеров помещение на несколько залов поменьше. С высокого потолка в центральном зале, где, впрочем, и находились они все, свисала огромная люстра, составленная из тысяч миниатюрных хрустальных ромбов-«сосулек».
Сцены экзекуций грешников, соседствующие с мирными философскими беседами ангелов, были точнейшим отождествлением происходящего. Велика вероятность того, что ОН осознанно провел подобную аналогию, желая показать, что Свет и Тьма не враждебны друг другу, и неким средним качеством является полутьма, наиболее приятная степень освещенности, воцарившаяся в этом огромном зале.
Бог и дьявол… Неужели они действительно существуют? Или же на самом деле их просто нет? Ни тот, ни другой варианты не могли в полной мере устроить Ивана Петровича, а его уверенность в невозможности точного и однозначного знания по этому вопросу была слишком твердой. Была вера, которая существовала где-то в глубине его циничного сердца, без всякой отнесенности к религиозным обрядам, которые он так исправно выполнял, она жила в форме суеверного страха, и наконец выбралась из своего убежища.
Он был не просто двуличным человеком: внутри него существовало аж целых три существа, каждое из которых по-своему относилось к одному и тому же вопросу: одна покорно принимала все на веру, лишь бы произвести определенное впечатление – несомненно, внешняя оболочка его личности, лишь покрытие, форма, но не сущность. Другая яро все отрицала и рационализировала, смеялась не только над другими, но и над своей наружной, социально направленной стороной, укрывшись от назойливых взглядов глубоко внутри – несомненно, это был уровень сознания. Ну а третья была скрыта еще глубже, замурована в самом отдаленном уголке его человеческого существа, настолько далеко, что оставалась недоступна даже срединной оболочке, которая наивно полагала, что сумела всех одурачить. Однако то, что жило на уровне подсознания имело столь огромную силу, что вызывало в нем суеверный страх, который он постоянно отрицал, не желал принимать.
Иван Петрович жутко боялся дьявола и втайне уповал на Бога, и только теперь он это понял. Знания не нужны, нужна лишь вера или страх – у каждого религиозный инстинкт проявляется по-своему. Сорвав яблоко с Древа Познания, кое-кто жестоко за это расплатился, будучи изгнанным из рая. Знания никогда не были необходимы вере, и все это понимали.
Он не мог принять знание ни о реальности Бога и дьявола, ни об их нереальности. Эти метафизические и метафорические существа жили лишь на уровне веры и жалких суеверий, и должны были вечно там существовать. В большем человечество и не нуждалось.
Не менее сложно было поверить в то, что Бог дьявол не являются извечными врагами, не устраивают жестоких схваток, не ведут испокон веков борьбу за души людей и за право владеть этим миром, а способны ужиться в едином информационном пространстве, а то и вовсе существовать в едином обличии…
Вот чего ОН хотел! Что ОН хотел доказать, пусть даже небольшому числу людей?! На такие понятия, как Добро и Зло, нельзя надеть боксерские перчатки, вывести на ринг, поставить в противоположные углы и заставить насильственным путем решать участь этого мира. Всех миров.
Граница между этими понятиями, какой бы она ни была и какого бы порядка ни следовала, не может быть нарушена, и все уровни существования строго ее придерживаются, ибо она нерушима. При выравнивании всех температур Вселенная погибает, и то же самое, видимо, случится и при установлении единого порядка. Эта граница статична, и ничто не в силах ее уничтожить, рано как ни в одном, даже самом отдаленном уголке Вселенной температура не может упасть ниже температурного минимума.
Что есть Добро и Зло в нашем мире? Мы никогда не сможем доказать необходимость применения их по отношению к реальной жизни, к жизни обычных людей, к их поступкам. Быть может, ГДЕ-ТО ТАМ само это явление разделения мира на две несовместимые половинки помогает каким-то таинственным образом блюсти равновесие этого мира, обеспечивать саму возможность его существования. Живя на планете Земля, мы вынуждены прибегать к этим столь серьезным философским категориям только с точки зрения субъективизма, блага или вреда для человечества или же отдельного человека. На самом же деле мы не знаем ничего.
Иван Петрович познал эту истину, познал ее и угрюмый парень в черном пуловере и потертых джинсах. Последнему же она всегда была близка и понятна, и именно поэтому он не искал прибежищ в религиозных иллюзиях.
«Но неужели нет исключения? – думал молодой человек, чувствуя какую-то странную щекотку под ложечкой, связанную с предвкушением чего-то значительного, каких-то огромных, не выразимых словами перемен. – Неужели нет исключения из этого правила? Исключения есть всегда, они лишь подтверждают правила… Я хочу знать, что где-то есть совершенный мир, пусть микроскопический, пусть неизмеримо далекий, пусть сосредоточенный в параллельных измерениях… Мир без боли».
Он вдохнул лиловую дымку, пропитанную каким-то сладким запахом, и тоже испытал это прекрасное чувство восторга, граничащего с благостным, всеобъемлющим трепетом, уже давно забытым его беспокойной и депрессивной натурой. Как сложно и больно было поверить, что в каждом мире добро и зло уравновешивают друг друга, как одинаковые чаши весов, и в каждом из миллионов миров ты увидишь одну и ту же картину: страдания и боль, соседствующие со счастьем и радостью. Счастье и боль неразделимы. А свобода и покой несовместимы.
 Фрески шептались, готовя ответ на его вопрос. Шепот слышался повсюду, и до него наконец дошло, что он исходит не только от причудливых, а порой и ужасающих фресок, а еще в большей степени – от лиловой дымки, находящейся в непрерывном движении и составляющей завораживающие взгляд узоры, которые каждую секунду меняли очертания, подобая удивительному воздушному калейдоскопу.