2...

Наконец прозвучал ответ:
- Конечно же, исключения есть везде, Миша. Только верь в это, и ты все увидишь. Исключения возможны.
Михаил сомневался в том, что это мог слышать кто-нибудь еще. Люди были слишком поглощены этим поистине божественным зрелищем.
ОН теперь полностью превратился в человека – с головой, руками, ногами, хорошо заметными пальцами, даже малость просматривающим носом и скулами. В начале процесса трансформации ОН напоминал удивительное бесполое существо, сущего ангела, облик которого был неподвластен описанию, но постепенно его фигура все больше и больше стала напоминать фигуру мужчины, облаченного с ног до головы в шелковую ткань, сияющую нежным золотистым светом. Очень скоро можно было увидеть твердые красивые бицепсы, проступающие сквозь ЕГО золотистую кожу, сияющую ярче полуденного солнца, но свет этот не слепил и не обжигал, а даровал огромную радость. Еще немного, и появились мощные широкие плечи, красивая мускулистая шея. Тело этого существа полностью преобразилось, и это напоминало рождение прекрасной бабочки из тугого и душного кокона.
ОН стал величественным античным богом, золотым тельцом, которому нельзя было не поклоняться. ОН вызывал восхищение и почти рабский, беззащитный трепет.
На несколько секунд воцарилась тишина, настолько внезапная и нереальная, словно Галактика приостановила все процессы, даже свое вечное движение и преклонила голову в покорном жесте почтения. Не было слышно даже слабого и прерывистого дыхания собравшихся, которое до этого гулким эхом отражалось от стен.
Конечно же, и ранее этот банкетный зал, где в незапамятные времена, канувшие в вечность, роскошные и таинственные вампиры приглашали на танец робких ангелов, не был наполнен какофонией звуков. Однако тогда, за исключением дыхания этих испуганных и одновременно безмерно восхищенных людей, был еще и какой-то тихий, едва ощутимый на слух звук, похожий на шелест древесных листьев под легкими порывами ветра.
Не было даже этого фонового шума.
Галактика стояла на коленях, а электроны не вращались вокруг атомных ядер. Остановилось все, все, даже время, наверное, прекратило свой ход.
А потом ОН заговорил, и звук его голоса взорвал тишину, разнес ее в клочья. Шелест невидимых листьев далекой глухой чащи вернулся, люди вновь услышали свое неуверенное дыхание, но все это было ничем, жалким писком падальщика, идущего по следам великого хищника.
Его речь звучала на никому не понятном языке, языке цивилизации высших существ, но даже его голос отошел на второй план, когда тусклый свет, заполнявший помещение, за несколько секунд вспыхнул до масштабов яркости несколько звезд. Нет, этот свет не ослеплял, не сводил с ума. В этом мире не действовали законы логики, знакомые и понятные нам: с увеличением количества света его деструктивная сила не возросла, а наоборот, полностью исчезла. Это было удивительно.
Иван Петрович с трепетным изумлением смотрел на это существо, изрыгающее миллиарды киловатт энергии, способной обеспечить весь земной шар энергией в течение нескольких лет. Но все равно – даже при такой дикой мощности это свечение не обжигало и не слепило утомленные глаза присутствующих: оно создавало эффект теплого летнего бриза на побережье тропического моря, оно же пронизывало людей насквозь, закрадывалось в самые потайные и темные колодцы их сознания, забирая все тревоги, беды несчастья, прогоняя все темные мысли и отвратительные желания, исцеляя тело и дух.
ОН поднялся со стула, ни на секунду не прекращая свою речь, скорее завораживающую комбинацию речи и церковного пения, прошел в центр круга и поднял руки, словно вознося их к небесам. Теперь свет исходил от этого великого существа не непрерывным потоком, а отдельными яркими вспышками – необъятными подобиями квантов, каждая из которых развевала волосы и одежду сидящих в кругу людей, а самое главное – действовала подобно рентгену. Только видимыми постороннему глазу становились не органы и ткани, а прошлое людей и их эмоциональное состояние.
Они знали друг о друге ВСЕ.
Иван Петрович узнал, что девушка, сидящая на соседнем стуле, в белой рубашке и с прекрасными густыми волосами, составленными из тысячи мелких кудряшек, - Анна Алексеевна Сизова, и ей было всего двадцать шесть лет на тот момент, когда это все случилось. Она боялась не успеть на свадьбу своей младшей сестры в Санкт-Петербург, но все равно поехала на поезде, так как никогда не доверяла самолетам. Вообще-то она не особенно хотела туда ехать, так как не одобряла выбор сестры, беззаботной хохотушки Оли, полагая, что ее жених – типичный альфонс, положивший глаз на их общее состояние.
«Ты совсем дура, если ничего не видишь. Он подаст на развод – не пройдет и месяца со дня свадьбы, поверь мне. Все наша жизнь полетит под откос. Этот кобель отсудит все».
«Ты черствая и эгоистичная стерва, тебя не заботят чувства других. Я люблю его! И он меня тоже. И вообще – я уже совершеннолетняя, и вправе сама принимать решения, черт бы тебя подрал! Лучше найди себе мужика наконец, и тогда ты перестанешь быть такой отвратительной».
«Наивный ребенок, вот кто ты! Я же всего лишь пытаюсь тебя защитить!»
Несчастная, несчастная девочка! После смерти матери она жила лишь своей сестрой, жертвуя всем в надежде, что та не повторит ее судьбу. Она хотела сделать сестру счастливой, работая, как прокаженная, забывая обо всех благах и радостях, которые могла подарить ей жизнь. А та, едва ей исполнилось восемнадцать, решила выйти замуж за самовлюбленного смазливого ублюдка, не наделенного ни умом, ни благородством. Единственное, в чем была с ним щедра природа – это внешние данные. Эта девчонка сразу же купилась, глядя на его безупречный торс, на его густую шевелюру, слушая его лживое мурлыканье.
Ведь ему действительно были нужны только ее деньги, да плюс хорошее место на их обувной фирме, скажем, должность главного секретаря. У него даже на момент женитьбы было несколько любовниц…
Некоторые моменты из вышеперечисленного не были известны даже Анне. О них Иван Петрович узнал по не понятным даже ему самому каналам, хотя в их достоверности он не сомневался. Жених Ольги действительно был лживым блудливым ублюдком, а Анна Алексеевна – измотанным жизнью трудоголиком, хотя и на удивление сильной личностью. Эта сила просматривалась сквозь ее безупречное лицо, хрупкую и нежную фигурку. Эта сила была неиссякаемой.
С другой стороны от его стула сидела маленькая девочка немногим младше десяти лет. Она была посажена на поезд заботливыми родителями, которые, отправляя дочь в Питер, ловили сразу двух зайцев: радовали девочку возможностью сменить обстановку и позволяли себе наконец отдохнуть и расслабиться, побыть вдвоем. Да, Оксана так мечтала провести летние каникулы у бабушки в деревне недалеко от северной столицы, где живописная местность и свежий воздух так располагали к активному отдыху.
Бедные, бедные… Хотя какой толк жалеть этих людей? Ведь всем в любом случае не поможешь. Но все же…
Бабушка обещала встретить девочку на конечной станции. Она пришла туда с племянником, который, казалось, специально для этого случая купил новый темно-зеленый Opel… Родители, посадив девочку на поезд, сразу же позвонили бабушке и обо всем ее предупредили.
«Вагон первый, да, мама, и не волнуйся ты так, все будет в порядке. Номер купе? Четвертое. Хорошо, хорошо! Повторяю: не волнуйся. Я заплатила проводнице, чтобы та за ней приглядела. Что? Ты ее сразу же узнаешь, она такая красавица! Она будет в красной футболке с Микки-Маусом и белых брючках… Кто такой Микки-Маус? Да так, персонаж один мультяшный».
 Как обрадовалась эта бабуля! Одинокая пожилая женщина тут же позвонила племяннику, не сумев боле удерживать себе такую огромную радость.
 Интересно, сколько времени они уже ждут ее там, на станции? Как долго покоится в ожидании новая темно-зеленая иномарка, сколько уже часов бабушка нервно перебирает в суховатой, мозолистой руке новую плюшевую игрушку?
Но что же это? Впервые за всю свою жизнь Иван Петрович сопереживал чужим людям, пропускал их беды через свое не очень-то уж вместительное сердце. Ему было жаль их всех, хотя, верно, он вряд ли бы сумел подобрать определение внезапно нахлынувшей на него волне острых и чуждых ему эмоций, ибо ранее он никогда не испытывал ничего подобного.
 Каждый раз, переводя взгляд, он узнавал все новую историю, в любом случае достойную сочувствию, но порой события, предшествовавшие происшедшему, вызывали вполне положительные чувства, напоминающие и радость, и умиление, и легкую грусть. Иногда эти события были до слез трогательными, в некоторых случаях – обыденными и даже пустыми.
Все до последней мелочи, когда-либо имевшей место в жизни этих людей, открылось внутреннему взгляду Иван Петровича. Теперь он прекрасно знал, какая песня нравилась тому мужчине с густыми черными усами, когда ему было пятнадцать лет, серьезному и солидному, очень напоминавшему своим внешним видом всемирно известного советского деспота; где учился первый парень женщины в желтом спортивном костюме с прилизанными светлыми волосами. Сколько раз, в конце концов, был женат молодой человек, главной особенностью которого являлась большая, непропорциональная голова и огромные, уродливые, старомодные очки, и как он относился к каждой из своих супруг. И, естественно, что он страдал врожденной дальнозоркостью.
Этот юноша в черном пуловере, почти мальчик… Почему он так мало дает знать о себе? Кто он такой… что-то в нем не так…
 Но в ту же секунду он забыл об этой, еще одной, странности.
В то же время он чувствовал, как непрерывно считывается информация с его мозговой базы данных, встречая взгляды людей, осведомленных о мельчайших деталях его личной жизни.
Но самым удивительным, в первую очередь для него самого, было то, что он не испытывал раздражения или недовольства, не пытался закрыть створки памяти, отгородить себя от этих людей. Удивительное тепло и неведомый ему ранее покой, нереальный и почти сказочный, накрыли его мягким пушистым покрывалом, подобно первой волне сладостной дремы, предшествующей уходу в мир сновидений.
Исчез мизантроп и лживый карьерист, которого наиболее честные его оппоненты называли меркантильным, алчным и бессовестным куском дерьма, и во многом были правы. Все эти негативные ипостаси покинули его внутренний мир, оставили ту открытую систему, которая до недавних пор была их домом, подобно тому, как злобных дух покидает одержимого в процессе экзорцизма.
Кем он стал? Откуда взялась эта неземная легкость, та самая легкость, которая остается в нашей памяти как далекое, расплывчатое и, несомненно, самое чудесное свойство детского возраста? Неужели все они прошли через процесс очищения душ, изгнания земных, порочных демонов, с которыми так тесно связано наше телесное бытие?
Несомненно, Иван Петрович уже не был собой, так как просто не мог больше думать обо всем том, что связывало его с той жизнью… Кто-то развязал этот грубый узел, снял с его плеч отвратительную ношу забот и проблем. Легкость поднимала его душу, заставляла ее плясать и кружиться в восторженном, счастливом танце, подпрыгивать к самому потолку этого огромного банкетного зала, проскальзывать в арки, возноситься к потолочным узорам, ласкать эти причудливые произведения неизвестных, но от этого не менее гениальных рук, а, быть может, и вовсе шедевры нерукотворные.
Свет продолжал танцевать вместе с ним, охватывая все больше пространства, игриво резвился на лицах и одеждах присутствующих, то затухая, то вспыхивая с грандиозной, неизвестно откуда берущейся силой, словно все это странное место было специально адаптированной для светопреставления конструкцией, имеющий замаскированные, скрытые за массивными декорациями-фресками источниками света. Свет возникал словно из пустоты, будто рождался прямо из молекул воздуха, иногда появляясь на стенах и на потолке, порой же вспыхивал с неожиданной яркостью прямо в середине их круга.
Ни ОН с его неизмеримой божественный силой, ни тот, другой источник, принявший стабильные размеры и сияющий где-то в другом конце зала, в самой отдаленной его секции подобно воротам в рай, или же, как вам будет угодно – оконцу лесной сторожки, попавшейся на глаза заплутавшему путнику в метель, не могли стать причиной такого странного явления. Свет двигался, но отнюдь не от этих источников…
Он танцевал, так как просто не знал, что делать с этой непривычной легкостью. Что же все это – пустое самовнушение или игра этой таинственной реальности? Проделав еще один круг под куполовидным потолком, испещренным безмерным количеством выбоин, возвышений и замысловатых закорючек, выбитых прямо из камня и покрытых несколькими слоями масляной разноцветной краски, Иван Петрович, или же его нематериальная составляющая, завис прямо над маленьким колечком сидящих фигурок. Он даже мог видеть свое тело, застывшее с блаженной улыбкой на лице и закрытыми глазами.
Потом он вернулся, хотя опять таки не мог понять, откуда – из мира собственных фантазий, порожденных измученным разумом, или же действительно из внетелесного путешествия. Легкость все еще оставалась, хотя порядком отяжелела, приобрела некую связь с его телом, каким бы оно ни было в этом измерении. Может быть, другие тоже летали, только вот не видели друг друга, как призраки в «Шестом чувстве»?
Но это уже было совершенно не важно. Будучи не в состоянии разложить все по полочкам, мужчина предпочел воспринимать все как неоспоримую данность. Ничего нельзя было изменить, и это внушало непривычную уверенность и почти нездоровое спокойствие, какое наступает лишь тогда, когда с человеческих плеч спадает всякая ответственность за происходящее.
Внезапно поток образов и воспоминаний вновь усилился, и направлен он был, как показалось Ивану Петровичу, прямо на него. Оставив ненужные мысли и предположения, жалкие попытки объяснить научно свой полет, мужчина переключился на поиск источника столь мощных ментальных потоков.
И наткнулся взглядом на юношу в черном пуловере.
Конечно же, тогда он получил информацию об этом юноше – она так же, как и сведения обо всех остальных, без труда проникла в его мозг. Только вот была она какой-то уж чересчур скудной, однобокой и совсем неинтересной, что даже разочаровало Ивана Петровича, которого заинтриговала и сбила с толку эта таинственная личность. Во время того обмена образами и воспоминаниями Михаил позволил вызволить из своей головы несколько пространных данных о возрасте, местожительстве и его семье… его матери. Всем хотелось большего, намного большего, ибо они сами, пусть даже без своей на то воли, открыли самые сокровенные тайники души, доселе закрытые почти ото всех.
Возможно, все это происходило не по его вине, а подчинялось другим, великим и могущественным, законам. Сам того не желая, мальчик закрыл врата своего разума, и оставил лишь маленькую щелочку. В любом случае, таким, как они, простым человеческим существам, никогда не понять принципов работы этой огромной неустанной машины под названием Мироздание.
Эти образы… Господи Боже! Иван Петрович боязливо оглянулся в надежде узнать, уловил ли кто-нибудь еще то, что увидел он, но так и не смог этого определить. Лица людей опять превратились в холодные безразличные маски, а глаза потеряли всякую выразительность.
Мужчина вздрогнул всем телом, а его лицо перекосилось, выражая неподдельный ужас, хотя, возможно, эти движения были совершенно незаметны для остальных и происходили на личностном, субъективном уровне. Он ВСЕ понял.
***
Михаил же догадался, что его великая тайна больше не является секретом, по крайней мере, для одного человека. Остальные тоже очень скоро придут к пониманию всего. Ждать осталось недолго – да, теперь он это знал.
Очень долгое время воспоминания не посещали его разум, а если и возникали, то отрывочные, нечеткие, как ужасный сон или смазанный кадр. Нет, не хотел он думать об этом обо всем, обо всей этой жалкой, ничтожной жизни…
 Неудачник… Как часто в твоей голове вертелось это слово, отвратительное, как штамп, клеймо, которое приходилось нести почти двадцать лет? О нет, пожалуйста, я заклинаю все высшие силы, темные и светлые, Бога, в какой бы форме он ни существовал, самого дьявола, весь пантеон языческих божеств! Не дайте им вернуться! Лучше отдаться мысли о том, последнем дне, нежели о тех семи с лишним тысячах невыносимых днях мерзкой человеческой жизни!
Чувство отчаяния, невыносимое в своей всеобъемлющей силе, накатило вновь, усиливаясь и разрастаясь. За все время пребывания здесь он уже было успел забыть обо всей своей горечи, и, казалось, это столь родное ему ранее чувство забыло о нем. Жуткое, раздирающее душу пробуждение спящих воспоминаний подавило его способность хоть что-нибудь воспринимать и осознавать. Пелена тумана затянула его усталые глаза, погружая его в пограничное состояние.
Уверенность в том, что он спит и видит очередной кошмар, поглотила его, конечно, в той степени, в какой он мог быть хоть в чем-нибудь уверен. Постепенно волна воспоминаний полностью заволокла его сознание, погребая под своей тяжестью зал, пугающий круг сидящих в нем людей, даже мощный, завораживающий свет. Время от времени то здесь, то там возникали просветы в тумане его сознания, протягивая тонкую нить к происходящему. Проскальзывали узоры, фрески, блики света, словно из-под земли вырастали лица людей, а порой и ЕГО обтянутая в сверкающий шелк фигура.
Все они смеялись над ним, корчили презрительные гримасы, подавали знаки своего превосходства.
 Почему эта девочка смеется над ним? Он ведь знал, что она смеялась над ним – нагло, прямо в лицо, ехидно прищурив свои красивые глаза. Микки-Маус на ее футболке смеялся в такт ее тонкому, веселому голоску, словно исполняя вместе с ней жестокий дуэт.
Это было невыносимо… Скорее всего, он кричал, сжав голову руками так сильно, что рисковал ее раздавить. Он кричал и кричал, вопил так, как никогда в своей жизни, и крик постепенно перерос в надрывистый плач, который вырывался из его грудной клетки с нечеловеческой силой страдания, взрываясь на самых высоких, фальцетных нотах… Теперь он выл, как измученный щенок.
Контроль был полностью утерян, хотя он с трудом это понимал. Подкорка восторжествовала, как это часто бывает у детей во время их истерик. Да и для взрослых это не редкость, причем главная причина аффективных состояний и нервных срывов. Он рыдал, не в состоянии сдерживать себя, и уже не хотел этого делать. По всему тело расползся зловещий холод, а конечности затряслись, как в лихорадке.
Внезапно он ощутил на своем плече чью-то легкую и теплую руку, такую нежную и мягкую. Он знал эту руку, знал с самого первого дня своей жизни, и любил ее так же сильно, как и ненавидел, ибо эта рука была частью единого целого, того бесконечно родного, но вместе с тем неизмеримо далекого живого существа.
Огненная стрела пронзила все его существо, обжигая и уничтожая, превращая в пепел его душу. Ты…

Часть 2.
Он поднял заплаканные глаза и окаменел. Она стояла прямо позади него, заботливо положив свою теплую и изящную руку на его плечо. Ее лицо озарял игривый свет, а на губах блистала едва заметная улыбка – нежная, любящая, терпеливая, немного озорная. Свет… Он исходил от нее, она была всецело им пропитана, ибо такой она была всегда. Наполненной светом и добротой.
Огромная сила чувствовалась в этом свете, словно эти два ее неоспоримых свойства были неразрывно скреплены друг с другом. Свет порождал силу, или же наоборот. Бесконечно красивая, великолепная, изящная и пластичная, как кошка, наполненная силой, которая проступала в каждой скуле ее по-прежнему молодого лица, в каждом изгибе ее стройного тела, в каждой пряди ее густых черных волос, в мистическом блеске ее зеленых глаз.
Михаил не мог даже смотреть на нее, настолько огромную боль она причиняла ему даже одним своим видом. Он сидел, понурив взгляд, удрученный и изумленный, полностью подавленный и неизлечимо больной. Две полоски прозрачных слез бесшумно стекали по его лицу и продолжали свой путь по его тонкой бледной шее, беспечно мерцая в легких переливах света.
Рука погладила его по плечу в знак утешения. Юноша не поднял своих глаз, продолжая молча глотать слезы, насыщенные миллионами оттенков противоположных чувств. Рука еще раз проскользнула по его плечу, на этот раз призывая к спокойствию и проявлению внутренней силы. Миллионы нервных окончаний напряглись, вспыхнули жарким пламенем, причиняющим и наслаждение, и боль.
Наконец, чувствуя, как дрожь исчезает, а боль растворяется в небытии, он поднял свой взгляд во второй раз. «Тебя ведь здесь нет, равно как и меня. Все это игра, иллюзия. Я тебя не боюсь. И я тебя больше не люблю». Эта мысль возникла не случайно – он создал ее преднамеренно, собрал из разрозненных отрывков слов и фраз, дрейфующих в беспокойном океане его разума. Но его стремление бороться с собой выглядело действительно жалким.
Их взгляды встретились, и она опять едва заметно улыбнулась. Он попытался ответить ей тем же, однако эта попытка не увенчалась желательным результатом, превратившись в искривленную пародию на улыбку.
На несколько секунд ее лицо застыло, превратившись в идеальную маску, в лик мраморной статуи. Он попытался рассмотреть ее черты, но вскоре понял, что просто физически не мог этого сделать, ибо воспринимал ее как целостную, неразделимую сущность, и не в силах был видеть детали. Она была верхом совершенства, идеалом, образ которого наполнен болью, страхом и бесконечной любовью. Однако он смог – да, он все же смог – выделить кое-что, самые крупные составные элементы ее облика. Перед его глазами возник белый шерстяной вязаный свитер, голубые джинсы, превосходно подчеркивающие ее прекрасную фигуру, и густые черные волосы, небрежно собранные на затылке. Одна-единственная густая прядь ускользнула от заколки и теперь свободно свисала, частично прикрывая ее лицо. Именно так ты была одета в то холодное ноябрьское утро…
- Мама, - закончил он вслух начатую мысль, - Мама!
Его надрывный, переполненный эмоциями голос гулко отражался от холодных стен. Она не ответила. Почему она молчит, если всегда была такой веселой и общительной, порой даже утомляюще общительной, так как не могла провести молча ни секунды? Она всегда веселила его своими бесконечными разговорами, изредка – утомляла замысловатыми беседами и неусыпными идеями. Теперь же она не сочла нужным проронить даже одно слово!
«Я тебя всегда любил, ты же знаешь! Прости, что я не смог стать твоим достойным наследником, интеллектуальным преемником. Я не оправдал твоих надежд, стал ничтожеством, о котором не вспомнят даже мыши из темного кухонного угла».
Кожа вокруг его глаз опять увлажнилась, и, как ему показалось, немного смягчилась. Боль сдавливала его грудную клетку, подбираясь огромным снежным комом к его горлу, загоняла голову в грузные стальные тиски. Этот ужас не заканчивался, и он не знал, закончится ли вообще. Его душа двигалась по наклонной, вот-вот готовая отправиться в самое пекло ада. Но ведь это невозможно, и конца не будет, ибо он уже приблизился вплотную к краю земли, и теперь движется по порочному кругу, так как Земля круглая…
Он терял самообладание, но все еще не переставал лихорадочно хвататься за остатки мужества. Хотя боль становилась невыносимой.
«О, дорогой, не отчаивайся. Это еще не конец. У тебя еще будет шанс стать гордостью для своей матери».
Действительно ли она это сказала, или подобный диалог протекал лишь в его голове? Он вновь разревелся, как мальчишка. Взглянув на свои руки, он отпрянул от удивления: вместо пожелтевших от сигарет длинных, сухих пальцев из маленькой, как миниатюрная подушка, кисти торчали крошечные розовые детские пальчики. Опустив взгляд, он увидел диспропорциональное детское тело; маленькие ножки в коричневых сандалиях свисали с большого стула, окрашенного в салатовый цвет. Плач усилился, и теперь вовсе не подлежал контролю. Короткие, отрывистые хриплые звуки вырывались из его горла, причиняя адскую боль.
Через мгновение видение исчезло. Его тело снова стало взрослым.
«Ты на меня не злишься, правда ведь? За то, что воровал у тебя конфеты и мелочь, а потом – сигареты; за то, что приносил плохие отметки и приходил грязным и избитым с улицы? Ты хоть когда-нибудь меня любила, прошу, скажи!»
Опять тишина, Господи, насколько порой невыносимо безмолвие! Взглянув на ее лицо, он снова увидел непроницаемый, удивительно спокойный лик белоснежной статуи, и лишь глубокие, выразительные глаза содержали в себе некий оттенок жизни. И, быть может, еще легкая улыбка на ее губах, такая живая и естественная.
 Боже мой, такая спокойная!
«Ты же знаешь, я никогда не держала на тебя зла. Я всегда старалась помочь тебе, и была безмерно счастлива, когда мне это удавалось. Я прекрасно понимала, как тебе тяжело, поверь мне».
Ее губы не шевелились. Ни единого движения, даже мельчайшего рефлекторного сокращения мускула на ее лице. Это бред, и не более того. Однако другая его часть всеми силами противилась данному заключению, однозначно в него не верила, тем не менее все же предпочла замолчать. Эта другая ипостась его личности родилась и выросла вместе с ним, оказывая огромное влияние на принятие всех решений, ибо была гораздо сильнее его видимого человеческого существа. Однако на этот раз она почему-то сдалась.
Он вновь прослезился, глядя на ее бесконечно дорогое ему лицо, хотя тщательно пытался это скрыть. О да, это было невыносимо. Какая-то странная, неведомая сила – то может быть, его собственная интуиция – дала ему понять, что им осталось недолго. Но куда же она, в конце концов, пойдет? Скорее всего, туда, откуда пришла. В ту неведомою бездну, которую мы называем небытием. Возможно это или нет, навсегда останется тайной, но вероятно, что она явилась из пустоты, как Афродита из пены морской, материализовалась вновь для жизни, которую никогда не сможет прожить. Это тело, эти волосы, эти нежные заботливые руки очень скоро распадутся на атомы. Конечно, может остаться нечто другое…
Так много вопросов накопилось за полтора года разлуки! Как ужасно, что он не сможет их задать, просто уже не успеет взять ее за руки, сесть лицом к ее лицу, и просто поговорить. Поговорить обо всем, сказать все то, что он не успел или не хотел сказать раньше. И еще: сейчас он был абсолютно уверен в том, что это их последняя встреча, то что куда бы им ни суждено было отправиться, они пойдут туда разными путями.
О, как жаль, как жаль, что все именно так! Мир не признает и осмеивает наши человеческие законы добра и справедливости. Объективная реальность не дает поблажек. Однако нужно задать хотя бы еще один, последний вопрос, самый главный. После этого он успокоится.
Через мгновение юноша уже стоял на ногах, крепко сжимая ее правую руку в своем дрожащем кулаке. Земной женщине это наверняка причинило бы боль. Тем не менее она абсолютно спокойно смотрела на сына большими, излучающими магнетизм глазами; ее лицо не претерпело ни малейших изменений, а губы украшала все та же чудесная полуулыбка.
«Мама, я хочу знать кое-что… Пожалуйста, не лги мне. Скажи мне ради Бога, зачем ты это сделала!»
Все то же невозмутимое выражение, мягкое сияние ночи, напоминающее ясный блеск майской луны. Она заговорила, но ее губы по-прежнему не шевелились.
«О чем ты? Какая глупость!»
Что-то, похожее на смех. На ее смех, такой чистый и звонкий.
«Не притворяйся, мама. Почему ты…» - его мысли закрутились в пыльном, беспросветном урагане. Он не мог произнести это даже в мыслях.
«Что?»
Опять смех. Сколько в нем юношеской, почти детской беспечности. Наверное, в том месте, где она пребывала эти полтора года, было великолепно и чудесно, там царили райский покой и радость, это место сделало ее счастливой. Скорее всего, как раз за этими пафосными словами кроется наше понимание голой пустоты.
«Я же просил тебя не притворяться! Как ты смеешь…»
Он опять запнулся. Как он смел упрекать мать после долгих, беспросветных месяцев разлуки?
«Заклинаю, скажи зачем восемнадцатого ноября позапрошлого года ты забралась на крышу самого высокого, десятиэтажного, здания нашего микрорайона, вознесла руки к небу и бросилась вниз, словно надеясь взлететь… Ведь так все было, правда? Следователи говорили, что вероятности убийства и самоубийства равнозначны, а возможность первого превалирует, но я им не верю! Ты это сделала, чтобы больше не видеть меня, чтобы не терпеть каждодневно с собой рядом мою кислую мину, так ведь? Богом заклинаю, как ты могла совершить такое в день моего рождения?»
Ни намека на злость, обиду или возмущение. Ни единого движения на лице, ничего, способного поколебать эту невыносимую улыбку. Она лишь спокойно высвободила свою тонкую ручку из объятий его сухих ладоней, повернулась к нему спиной, скрестив руки на груди, словно желая лишить сына возможности опять взять себя за руку.
Раздался очередной смешок.
«В любой другой раз я обиделась бы на тебя, но сейчас неподходящие для этого обстоятельства, и ты прекрасно знаешь, в чем они заключаются. Позволь объяснить тебе кое-что».
Глубоко вздохнув, указывая на повышенную значимость предстоящего повествования, она продолжила:
«Тот вечер был ужасным: пронизывающий ветер то и дело давал пощечины, как ревнивый муж, а мороз пробирал до костей. Вскоре началась метель и уже ничего не было видно. Однако, вопреки всему, я решила сделать тебе приятный сюрприз – накупить всякой вкуснятины, хорошего вина и шампанского. Подарок уже был куплен и поджидал тебя в тайнике, который ты никогда бы не нашел сам.
Я копила на твой День Рождения целый год, и, конечно, никакие капризы погоды не в силах были нарушить моих планов. Я оделась потеплее, натянула капюшон, положила в сумку до отказа набитый бумажник и двинулась в путь. Сотовый телефон я оставила дома, благо магазин находится, как ты знаешь, совсем рядом, и я думала, что он мне не понадобится. Я надеялась успеть к твоему возвращению из колледжа. В любом случае, погода превзошла мои худшие ожидания: снег набивался в рот, глаза слезились, из-за метели видимость была почти нулевой, да и прохожих почти не было».
Снова пауза. Не выдержав, Михаил хрипло проговорил:
«Что, что же было дальше? Прошу, не мучь меня!»
Но вскоре он понял, что этот тихий хрип был лишь неудавшимся стоном.
«Что ж, если ты так настаиваешь… Так вот, внезапно что-то изменилось, и я даже сразу не смогла определить, что же именно, настолько стремительной и ужасной была эта перемена. Тут я поняла, что кто-то крепко держит меня в железных объятьях, словно пытаясь раздавить катком, и тащит к открытой двери первого же попавшегося подъезда. Я пыталась кричать, но этот твареныш зажал мне рот свободной рукой, бурча что-то невнятное. Не оставив мне ни малейшего шанса на спасение, он стал обыскивать мою сумку, и с наслаждением захихикал, обнаружив туго набитый бумажник. Видимо, отсутствие сотового телефона немного его разочаровало. Но на этом он не остановился и, явно желая большего, расстегнул куртку и стал стягивать с меня одежду. Я чувствовала, как его холодные грязные руки касаются меня, и такого унижения вынести не смогла. Он был отвратителен, понимаешь?»
Она повернулась лицом к сыну, устремив на него вопрошающий взгляд, который теперь содержал невыразимое страдание. Это страдание по никому не ведомым путям мгновенно перекинулось на него, потрясая и ужасая его и без того больную душу. Юноша молчал.
«Я громко закричала, воспользовавшись случаем, и что было сил ударила его каблуком по коленке, хотя не знаю, куда действительно попала. Этот урод взревел, как раненый медведь, и вцепился рукой в мою левую щеку, явно обезумев от ярости и боли. Несколько мгновений я видела его глаза, но они не были глазами человека, ибо сокрушали меня, заставляя ужасаться и одновременно испытывать муки совести за то, что наш мир, за судьбу которого мы все в равной степени несем ответственность, породил подобных чудовищ. Через секунду он уже был абсолютно спокоен, что буквально обескуражило меня. Он велел мне одеваться, и я подчинилась. Затем он достал из кармана нож – а, может быть, нож все это время был у него в руках, просто я не в силах была его увидеть, – и велел мне подниматься по лестнице и даже не пытаться бежать или кричать. Признаюсь, я еще не очень хорошо понимала, что происходит, поэтому опять подчинилась.
Не помню, сколько лестничных пролетов мы оставили внизу, но знаю, что очень много, когда до меня наконец дошло, что он собирается сделать. Я в ужасе завопила, но его рука, накрывшая мой рот, приглушила крик, а нож уперся прямо в бок. Он вновь приказал мне молчать и не дергаться, но я уже не могла контролировать себя, поэтому билась, как синичка в руках мальчика-живодера. Наконец он выволок меня на крышу, так как добраться туда было не так уж сложно – нужно было лишь миновать железную вертикальную лестницу. Лестница была моей последней возможностью вырваться из его клешней, и я отчаянно билась за возможность жить, а эта лестница стоила ему больших жертв и многих усилий. Но, увы, я проиграла».
Ее взгляд был таким невинным и страждущим одновременно, а глаза такими чистыми! В них появилось столько боли, столько мучений и страданий, столько невыплаканных слез! Никогда раньше он не видел ее такой, ибо эта женщина была воплощением силы, чести, красоты и добра, и улыбка никогда не сходила с ее лица. Она была оптимисткой, а ведь это так чудесно, это прекрасно, и этому никогда не сравниться с пустой и ничтожной жизнью пессимиста. Только вот теперь она была на грани.
«И знаешь, о чем я думала в те последние минуты, когда он волок меня по устланной снегом крыше, сквозь тьму, пургу и последние остатки жизни? Имеешь ли ты представление о том, что было тем единственным, о чем я тогда жалела? О том, что не смогу купить тебе вкусной еды, о том, что мы не сможем отпраздновать твое восемнадцатилетие, посидеть за столом и поговорить о всякой ерунде, что я не уже никогда не преподнесу тебе подарок в глянцевой разноцветной упаковке! О, я так жалела о том, что не смогла сделать тебя счастливым, не сумела научить жизненным премудростям и правилам существования в человеческом обществе! Что так и не в силах была избавить тебя от мучений и страданий, от ненужных терзаний и жуткого самобичевания! Что, в конце концов, оставила тебя одного на произвол судьбы, совершенно не приспособленного к жизни! Лишь поэтому, и только поэтому я так не хотела умирать, по этой единственной причине так неистово цеплялась за жизнь! Потому что я люблю тебя больше всего на свете, даже больше нектара жизни, что циркулировал в моем теле до самой последней секунды! »
Она смотрела на него не отрываясь, ее крепко сжатые губы уже начала пробирать истерическая дрожь. Ее взгляд убивал, и сил больше не оставалось: Михаил бесшумно опустился на пол, хотя где-то на уровне подсознания понимал, что пола здесь наверняка не было. Однако это для него было совершенно неважно.
Боль не отпускала его сердце, достигая апогея жестокости, и этот ужас не могли выразить даже слезы и крики. Он сидел на коленях, безвольно опустив руки, а его несчастный мозг не мог принять всю степень того кошмара, о котором рассказывала его мать. Его тело, его душа медленно падали в разверзнувшуюся перед ним бездну, на дне которой – лишь долгожданное забвение. Он не противился этому.
Словно заложенные ватой, его уши едва улавливали продолжение посмертного рассказа его матери:
«Наконец он подтолкнул меня к краю пропасти, заставляя сделать последний шаг в моей жизни. Я захлебывалась от слез; я чувствовала, как горячие соленые струйки стекают по моему лицу, пробираются по гортани и мешают дышать, вливаются в желудок. Мне стало бесконечно жалко себя, и я любила свое тело, каждую его клеточку, сосудик и мышцу, как никогда раньше. Взглянув вниз, я испытала страх, смертельный ужас. Земли не было видно. Метель стихала, от недавнего буйства замерзших частичек воды остались лишь немногочисленные красивые снежинки, кружащие повсюду, что создавало впечатление межзвездного путешествия. Я погружалась в эту волну…
Странно, почему я видела все это, наслаждалась этим. Скорее всего, это был странный предсмертный экстаз, ибо никогда так не любишь жизнь и не благоговеешь перед всеми ее явлениями, как в ее последние секунды. У меня предельно обострилось восприятие, все чувства. Странно, правда? Вместе с тем я находилась будто в чаду, не в силах трезво воспринимать ситуацию и весь мир в целом. Мир превратился для меня в прекрасную и одновременно ужасную сказку – это невозможно описать словами. Одно могу сказать с уверенностью: такого я раньше не испытывала.
Я стала что-то мямлить о Дне Рождения сына, о подарке… Я умоляла его этого не делать, обещала никому о случившемся не рассказывать, просила его забрать деньги и уйти, говорила, что принесу еще денег, если ему так нужно. Я фактически раскрыла перед ним душу, а он лишь насмехался надо мной, стоя за моей спиной. Я говорила, что не разглядела его лица, и это было правдой. Вдруг он зашевелился и увеличил дистанцию, в чем-то копаясь. Возможно, я могла бы воспользоваться моментом и попытаться освободиться, но не сделала этого, ибо была полностью парализована, столбенея в обездвиживающем шоке.
 Потом я поняла, что он делал. Этот хитрый мерзавец вытащил из моего кошелька деньги – а там было около трех тысяч рублей, – засунул себе в карман, и оставил одну сторублевую бумажку, запихнув обратно в кошелек, а последний пристроил в мою сумку. Вот как мы скрываем следы преступления! Гадкий удод оказался более чем сообразительным.
Конец настал слишком быстро, без объяснений и предупреждений. Я не чувствовала ни удара, ни сильного толчка – лишь ощутила, как стремительно лечу вниз и как что-то или кто-то задал мне ускорение. Я слегка ахнула, а дальше было не страшно. Вот это был действительно полет сквозь звездное небо, полет по бесконечным просторам космоса! Снежинки летели мимо меня, поднимались вверх… конечно, все это продолжалось несколько секунд - две, может, меньше, но для меня они переросли в неисчерпаемую вечность. Наконец я увидела землю – вот она, моя родная.
Я все думала о тебе, и только о тебе. На мгновение в моей памяти возник образ твоего отца, который наверняка и сейчас режется в карты с бомжами в каком-нибудь вертепе и лапает полуголых девок. В том видении он был молодым и красивым, с прекрасной густой шевелюрой и белоснежной обольстительной улыбкой. В последнюю секунду я увидела твои наполненные трагизмом и одиночеством глаза, твою дрожащую руку, нервно сжимающую сигарету. Ты сидел возле вечернего торшера, излучающего мягкий красноватый свет, за газетным столиком и читал какую-то толстую книгу, подперев рукой голову. Сигарета дымилась в нескольких миллиметрах от твоего лица, но тебя это, конечно, не волновало. Позволь же мне отвлечься и сказать: ты стал моим интеллектуальным наследником!
Ты так же, как и я, любил книги и приходил в трепет от произведений искусства. Ты – тонкая, чувствительная натура, за это я тебя так и люблю.
А потом… Все исчезло. Я налетела на землю, покрытую толстыми наростами льда. Сначала возникла чернота, ужасающая, страшная. Если бы я могла, я бы кричала. Затем ее вытеснил свет, и пошли образы – тысячи и миллионы образов и воспоминаний. Были те, которые можно назвать жизненными: я проходила через них, я думала о тех вещах, которые они символизируют. Это были воспоминания или что-то вроде. Другие же… Они охватывали все, все великолепие вещей и идей, их природу, форму и сущность. Я успела побывать во влажных, жарких джунглях, в полярных землях, где снег приливается всеми цветами радуги и лихо резвится полярное сияние, даже в бесконечных таежных лесах… Ели прятали контуры клонящегося к закату Солнца, пахло грибами и ягодами, дикой, не тронутой грубой человеческой рукой природой. Особенно долго держался один образ: зимний, голый и стынущий лес, стыдливо понурившие ветки деревца, и одинокий охотник с собаками, бредущий в неизведанные дали. Скоро начнется пролесок, он перейдет в продуваемое всеми северными ветрами поле, а за ним – маленький хуторок, утопающие в снегу крохотные, почти кукольные домишки, а в одном из них все еще горит свет. Он упрямо не хочет засыпать. И я была уверена, что заплутавший и продрогший охотник найдет дорогу домой, принесет свежего тетерева, и его хозяйка устроит шикарный ужин. Я слышала, как ласкает слух потрескивание дров в старинной печи, как шипит и недовольствут жарящееся кушанье, как булькает закипевшее молоко.
И конечно же, звезды. Их было так много – звезды, туманности, пылевые облака и галактики – знаешь, такие яркие, восхитительные. Я все еще летела, проскользая мимо миллионов миров на огромнейшей скорости. Все их обитатели меня видели, я это знала. Потом начались абстракции, описывать которые нет смысла. Я знала, что покидаю этот мир, что больше его не увижу, не прикоснусь к белоствольной березе, не срежу аккуратно тонким ножиком едва заметный в траве грибок, не вдохну запах весенней березовой рощи, но не переживала. Моя душа отправлялась туда, где обретет вечный и прекрасный покой, где уже ничего не будет иметь значения. Конечно, хотелось бы еще пожить, посмотреть мир, хоть как-то помочь моему сыну, но ничего уже не могла изменить, поэтому не противилась неизбежному. Я подчинилась судьбе, и, чувствуя это, какая-то мощная волна подхватила меня и понесла, все дальше и дальше оттуда.
 На секунду я поднялась над своим телом, словно меня выдрали из этой волны, и панорама оказалась ужасной: мое тело, окруженное ореолом крови, суетящиеся повсюду люди в медицинских халатах, вой сирен, толпа зевак. Моя сумка, измазанная в крови, из нее торчит бумажник. Наверное, этот урод не счел нужным даже закрыть ее. Самого мерзавца нигде не было.
Меня вернули в эту чудесную приятную волну за мгновение до того, как я успела испугаться. Тут я поняла, что ее можно визуально наблюдать – блестящий поток, сплошной поток света, текущего, как расплавленное золото, мерцающего, как море в лучах заходящего солнца. Свечение усиливалось и росло, словно обретало форму в новых, неведомых нам измерениях, и я летела к нему, направлялась в самое его сердце, широко расправив крылья. Потом что-то заставило меня понять, что я у цели. Это было последним, о чем я тогда подумала. Все исчезло, словно работающий телевизор выдернули из розетки. Так закончилась моя жизнь, сынок ».
Молчание – беспробудное, принесенное вечностью. Ни звука, не шелуха. Михаил по-прежнему стоял на коленях, вытянув руки вдоль туловища. Его мать тоже молчала, вытирая слезы. Затем он все-таки поднял взгляд – робко, неуверенно, словно за этим жестом должен был следовать расстрел. Их взгляды встретились и застыли, словно их навечно приклеили друг к другу. Юноша открыл рот, но так и не сумел сказать то, что собирался. Взгляд его матери…
Насколько прекрасны были ее глаза, сколько в них таилось мистических, почти цыганских чар, хотя она явно не относилась к их числу, что убедительно доказывала ее светлая кожа. Возможно, подумалось тогда ему, что в их роду, в самом начале генеалогического дерева, были цыгане, и вот теперь, спустя много поколений, проявились их колдовское очарование. Как этот ублюдок мог не поддаться ее бесконечному, чуть ли не сверхъестественному обаянию?! Как смел этот примитивный уродец поднять руку на такое совершенное существо?! Неужели в этом мире больше не осталось рыцарской доблести и отваги, неужто растворились в веках последние остатки альтруизма и самопожертвования, разве таких качествам, как уважение к женщине, к ее природе, да просто к самой человеческой жизни как уникальному, неразгаданному и столь хрупкому явлению больше нет места в этом мире корысти и тщеславия?!
Он и не заметил, что из его горла вырываются хриплые звуки, определить которые как крик, хрип или визг был не возможно: этот звук являлся чем-то средним между ними. И от этого столь ужасным. В его голове отчаянно бились мысли, подобно мухам, залетевшим за оконную раму. Как такое могло произойти? Как? Как?! Она была самым лучшим, самым прекрасным, самым дорогим человеком в его жизни, несмотря на то, что она сделала, но ведь все это давно забыто.
Да, должно быть, Бог хороший шутник, очень жестокий шутник! Если это существо, что сидело вместе с ними в кругу и ежесекундно трансформировалось – Бог, то, стало быть, ОН все это и подстроил. И как могут люди без крохи сомнения верить в идеальную природу Бога? Без колебаний давать ему полномочия на все то, что считают недопустимым со своей стороны, оправдывая все бесчинства этого существа его бесконечной мудростью?
Естественно, люди слабы, и для них жизненно необходимо идти за кем-то, подчиняться чьей-то силе и власти, и неважно, насколько эта власть реальна и действительно ли реализуема. И еще: эти глупые существа настойчиво не хотят верить в хаос, в тот порядок, который кроется в хаосе, в их обязательную соподчиненность. Гораздо проще придумать силу, которая, обладая волшебной, непостижимой мощью, с легкостью обращает хаос в порядок. Стремление к упорядоченности слишком глубоко засело в головах человеческих существ, а желание низвести сложное к простому, казалось, появилось вместе с первым человеком, и неважно, кем он был – Адамом, вкусившем запретный плод, или первой обезьяной, решившей использовать орудия в качестве постоянного и обязательного помощника передним конечностям. Поэтому-то и объявляют люди наводнения, ураганы, засухи и внезапные смерти «Божьей волей», а все необычное и непонятное – проделками дьявола, вводящего их в искушение.
Если же все-таки он существует – а в этом юноша уже не сомневался, – то как же он может быть сосредоточием добра и порядка, если позволяет случаться такому? Судьба, или же ее антропоморфный аналог в лице Бога, постоянно издевалась над ним! Сначала эти издевательства исходили от других людей, а потом судьба решила внести свою непосредственную лепту в происходящее, убив самое близкое и дорогое ему существо в день его рождения. Однако то, что случилось потом, не поддается даже осмыслению, настолько ужасным было все это.
Невозможно поверить в то, что таким образом Бог проверял его веру, его приверженность христианским канонам или же наказывал за неверие. Но если Бог не обладает той терпимостью и умением прощать, о какой когда-то сам молвил устами Христа, то это уже не настоящий Бог, а фальшивый, простой самозванец.
Однако самое интересное заключается в том, что люди не смогли даже разделить сферы деятельности Бога и дьявола. Одно и то же явление, в зависимости от собственного настроения, они могут приписывать и тому, и другому. Еще более интересен и одновременно возмутителен другой факт: оказывается, не только Бог может наказывать людей за грехи разными изощренными способами, но и дьявол совершать благие поступки и сражаться под знаменем Христа. Поэтому-то и объявили средневековые эпидемии чумы и лихорадки Божьей карой за людские грехи, на которую ОН, безусловно, имел право, а Жанну Д`Арк без колебаний отправили на костер, объявляя ее послушницей Сатаны лишь за то, что та боролась за свободу своей страны, носила мужскую одежду и неистово верила в Бога.
А сам Бог все это время смотрел на людей откуда-то сверху, не переставая дивиться их глупости, наивности и примитивному стадному инстинкту, проявлений чего он мог лицезреть великое множество. Таков Бог, и он не мог подстроить все это лишь ради проверки одного забитого юноши на его верность всяким абстрактным идеям. Нет, не мог. Для всего этого были свои причины, недоступные его пониманию.
 Бог, которого мы воспринимаем со слов различный религиозных деятелей, со строк теологических текстов и священных писаний жесток и милосерден, непредсказуем и добродетелен – то есть полное отождествление самой человеческой природы, странной и противоречивой, таящий в себе столько великолепия и жестокости, что воистину есть, на что дивиться даже Богу.
Этот Бог не создавал нас по своему образу и подобию, а скорее наоборот – мы создали его таким, какие мы есть, со всеми нашими достоинствами и пороками, добавив немного гротеска. Христианский и мусульманский Бог – это классический земной правитель, твердый и справедливый, правый казнить провинившихся и миловать тех, кто раскаивается в своих проступках. Как раз по этой причине всегда считали царей, королей и шахов земными наместниками Бога.
Нет, Бог этого не делал. Он не убивал его мать и не заставлял его самого совершить один ужасный поступок. Он даже не влиял на сопутствующие обстоятельства, а если и влиял, то не мог этого предотвратить. Все так, как должно быть, и ничего изменить было нельзя. И все эти религиозные подачки сверху людям так же необходимы, как воздух, вода и пища. Ведь именно религия способствовала развитию человечества, поэтапному переходу от простого к сложному. Без Бога люди наверняка все еще лазали бы по деревьям и выкрикивали не очень-то культурные реплики вместе со своими ближайшими родственниками по отряду приматов. Очень жаль, что люди не могут без реакции, не могут не приводить все к крайностям, не способны жить в мире, каждый со своей верой и религией.
Увы, ничего не изменишь, ибо люди всегда будут убивать друг друга ради никчемных идей и материальных благ, подпираемых этими идеями. Всю оставшуюся им вечность эти создания будут препираться за овальными столами, доказывая преимущества своей религии и недостатки религии оппонента, а протестанты и католики никогда не придут к консенсусу. Их Бог всегда будет вести их за собой, и всегда будет оставлять позади реки крови невинных.
Даже во времена идолопоклонничества и фетишизма люди не вели войн ради доказательства рентабельности и необходимости своих богов и никчемности богов соседнего племени. Им тогда подобное даже в голову не приходило. Однако со временем люди поняли, что из богов можно извлекать выгоду. Выстраивая объемные и сложные теории, стремясь доказать свои же собственные положения с наиболее удобной для них позиции, они сами начинали верить в то, о чем крикливо разглагольствовали. Одни запутывались, постоянно видоизменяя свои положения, когда их прежняя формулировка оказывалась невыгодной, а другие погибали и по уши погрязали в радикально ориентированных убеждениях. В любом случае, их Бог всегда был на высоте.
Они не понимали одного: Бог не нуждался в этом во всем, в слепом восхищении и в ревностных схватках за право считаться наиболее верными его почитателями. Он молча возмущался, негодовал, а порой равнодушно созерцал происходящее. Его сила и могущество, колоссальная ответственность за судьбы миллионов миров, необходимость быть часовщиком, следящим за слаженной работой огромного механизма, не позволяло ему нисходить до того, чтобы наказывать людей за грехи и поощрять их благие поступки. Изредка он вносил свой штрих в огромную объемную картину под названием Земля и позволял себе дунуть на муравейник под названием человечество, преподнести очередное доказательство своего существования, ибо того требовала его работа.
В любом случае, все гораздо сложнее, чем можно и нужно описать. Невозможно с точностью объяснить, почему все должно быть так или иначе. Просто должно быть именно так.
Михаил вздрогнул все телом, чувствуя, как некая электрическая волна пронизывает его от пяток до кончиков волос, а голова судорожно пульсирует. Не трудно было догадаться, кто посылает ему все эти образы и сложные философские размышления. Конечно же, он не сам пришел к пониманию этой ничтожной доли религиозной концепции и ее психологического обоснования. Не своим умом он также нашел оправдание для этой божественной субстанции, не сумевшей ничего поделать с тем, что произошло с ним и его матерью. Его кто-то подтолкнул, а именно этот светящийся глянец, эта сила, это безмерно могущественное, одинаково прекрасное и ужасное существо.
Перед его глазами вновь возник образ часового механизма, огромных кремлевских часов-курантов, каждому механизму, каждой детали которого отведена своя роль, затерянная в мировом хаосе, но от того не менее значимая, более того – быть может, поистине глобальная. Эта метафора была наиболее близка и понятна человеческому разуму по причине максимальной упрощенности, поэтому, наверное, ОН и использовал ее в своих телепатических посланиях.
Однако юноше почему-то вдруг представился гигантский корабль, его рабочий отсек на самой нижней палубе, где расположены выдыхающие жар печи, где громоздятся различные механизмы управления, мельчайшие и самые большие, в свою очередь состоящие из миллионов мелких шурупчиков, гаечек и почти невидимых сегментов. Стоит выйти из строя или потеряться одному из них, и остановится весь корабль. Но для поддержания корабля в рабочем состоянии есть капитан, удивительный капитан, у которого на месте ушных раковин расположены мощнейшие всечастотные локаторы, вместо глаз – великолепные телескопы, способные пробраться в любую щель, заглянуть за любой угол и мгновенно обнаружить неполадку и так же быстро ее устранить. Хотя подобных неполадок быть не может вовсе, ибо капитан сам спроектировал этот корабль.
Юноша увидел бесконечные палубы, уходящий в небеса нос чудо-корабля, необъятную корму. По палубам бродили пассажиры – много пассажиров, миллионы и миллиарды крошечных фигурок, сливающихся в единую массу, в серый поток, жадно облизывающий корпус судна. Великое множество палуб, отделенных друг от друга, пассажиры каждой из которых твердо уверены в том, что их палуба – единственно существующая на корабле, и вездесущий капитан, лица которого не видел никто.
Да, это модель вселенной тоже заметно упрощена. Однако большего в тот момент юноша и не желал.
Внезапно он очнулся, словно проснулся ото сна, действия которого происходили в другом сне. Кто-то подхватил его податливый разум и вытащил из бурлящей реки, откуда ему самому никогда было не выбраться. Он вновь увидел лицо матери, склонившейся над ним в добродушном жесте сопереживания.
Мама… Он снова чуть не заплакал, но на этот ему странным образом удалось сдержать себя. Мысли вновь завертелись по знакомому кругу. Но какая-то одна смелая мыслишка сумела одолеть себе подобных и вырваться из порочного круга.
Конечно же! Конечно, он хочет знать, что же было потом. Куда его мать отправилась потом, после того, как оборвался золотистый поток, и где она находилась в течение этих полутора лет. Вероятно, что она ушла в небытие, но тогда она бы уже не смогла вернуться, ибо переходы от бытия к небытию и снова к бытию прежней формы невозможны. Или возможны? Он совсем запутался.
 А что, если она не настоящая, что, если это лишь правдоподобная имитация…
«Я настоящая. Да, не удивляйся так, я могу читать твои мысли. Ты ведь прекрасно понимаешь, где мы с тобой находимся. Увы, мне придется разочаровать тебя, сказав, что не помню случившегося после того, как меня выключили. Я очнулась, как и ты, в этом измерении, зная, что уже полтора года не живу на Земле. И что тебя там тоже нет. Последнее причинило мне жуткую боль, такую отчаянную, что ты себе и представить и не можешь. Но здесь все переживается по-другому, ты и сам это знаешь, с оттенком фатальности. Конечно, я понимаю, почти знаю, что была где-то все это время, и там я многое познала, но сюда привнести ничего не смогла, так как начисто все забыла. Нет, я должна была существовать где-то, и неважно, в какой форме. Возможно, когда я вернусь туда, я снова обрету те знания, мир и любовь, остаточные воспоминания о которых у меня еще сохранились. Я помню это. Помню что-то про вселенский отлаженный механизм, про относительность добра и зла, про порядок в хаосе, и еще… »
Связь оборвалась. Она запнулась и молчала, долго подбирая слова.
«Что? Что еще? Почему ты молчишь? Прошу тебя, мама, не медли!»
«Еще что-то о тебе… Что ты особенный, что тебе будет дан еще один шанс. Правда, я так и не поняла, что это означает. Просто так должно быть, понимаешь. Так потому, что так. Тавтология. Знаешь, мы все идем разными путями после того, как это случается, и причину сего бесполезно искать. Я не знаю, чем это определяется, от чего зависит. Даже в момент смерти и первые секунды после ее наступления все сталкиваются с совершенно разными ощущениями, так как у каждого человека отделение бессмертной субстанции от смертного тела – процесс действительно уникальный. Именно поэтому я рассказала все тебе в таких подробностях. Ты мог…мог чувствовать что-то другое. И это нормально. Так и должно быть. Именно так. Запомни: другой вариант событий просто невозможен».
Таинственность легкой улыбки вновь вернулась на ее лицо, освежая его и делая еще более прекрасным.
Михаил уже не находился в том огромном зале, и ЕГО больше не было видно. Вообще-то он покинул тот зал как раз в тот момент, когда ощутил на своем плече бесконечно дорогую руку, хотя заметил это только теперь. Комната, в которой они находились, была совершенно белой, без намека на какой-то локализованный источник света вообще или прыгающие тени-призраки. Она была удивительно светлой, буквально заполненной светом, таким насыщенным и животворящим.
 Окинув взглядом пустую комнатушку, он увидел справа от себя маленькое оконце с белыми шелковыми занавесками, развевающимися под мистическим дуновением несуществующего ветра, но это оконце не имело отношения к освещению, так как за ним был лишь такой же белесый свет, без намека на игры цветов и оттенков. Ему вдруг захотелось потрогать занавески, ощутить их мягкое ласкающее прикосновение. Зачем здесь все это? Зачем они здесь?
«Скажи мне, зачем с нами проделывается все это? Откуда у меня тело? Может, это и не тело вовсе?»
«Я не знаю, Мишенька. Возможно, это проделывали со мной, а может, и нет. Я не помню, хотя когда-то знала ВСЕ. Скорее всего, тебе это тоже расскажут. Я ничего не могу знать наверняка, находясь здесь».
Она взяла его руку и крепко сжала в своих теплых ладонях. Юноша улыбнулся, предпринимая все возможное, чтобы не выдавать себя, всей силы своих чувств. Женщина продолжила, не отпуская руки сына:
«У меня есть определенные предположения. Может быть, он хочет узнать нас поближе, поэтому и помещает в это измерение, некоторое промежуточную форму существования между торжеством плоти, которое имеет место при смертном бытии, и торжеством духа, что, возможно, начинается после смерти. Мы освобождаемся от тленной плоти и…. наверное, обретаем свободу. То место, где вы сейчас пребываете, представляет собой уникальное измерение, своего рода чистилище. О его предназначении мне мало чего известно».
«Да, но ты сказала, что он наверняка хочет узнать нас как особей, сблизившись с нами, что даст ему качественно новые знания по сравнению с пассивным созерцанием или воздействием на расстоянии. Мне тоже приходила в голову подобная мысль. Люди – поразительные создания, и с подобными нам ему еще не приходилось сталкиваться, я уверен в этом. Мы обладаем разумом, но не можем его конструктивно использовать. Мы сами сводим себя с ума, возводим колоссальные философские системы, придумываем новые категории, и с легкостью переносим все это из философии в обычную жизнь, полагая, что это приблизит нас и абсолютной истине и всеобщему благу.
Разбрасываясь понятиями «добро» и «зло», мы обвиняем других, унижаем их с помощью навязанной обществом фальшивой морали, которая служит, пожалуй, только цели взаимной вражды и бесконечных розней. Потому что главное правило человеческого общества – не следование никаким правилам. Педофил обвиняет наркомана в безнравственном поведении, а сам идет домой и совращает свою малолетнюю племянницу, считая, что искупил свою вину простым обвинением в адрес другого человека. Наверное, он полагает, что таким образом сбрасывает со своих плеч тяжелый груз, становится более честным и благодетельным. Я могу сказать тебе, какова главная функция морали – нет, не регулятивная, а скорее рационализирующая или, если хочешь, самооправдательная, функция самопомощи через уничижение других их же пороками. Стоит только указать кому-то другому на существование таких понятий, как мораль, как правила человеческого общежития, может быть, совесть, и твоя собственная совесть умолкнет, а душа оставит преддверие ада.
В этом противоречие человеческого существа, его лживость и порочность. Этот принцип морали, негласный, но всем хорошо известный, действует повсеместно, и примеров тому масса, но, увы, у нас очень мало времени для того, чтобы их все приводить. Скажем, тебе, а мне самому тем более, хорошо известна одна особенность подростков – их стремление к унижению и оскорблению сверстников, их постоянный поиск дураков. Для некоторой их части это даже самая любимая забава, заключающаяся в почти маниакальном выискивании дур, дураков и «тормозов», и в этом состоит вся брутальность подростковой субкультуры. Однако объясняется все это достаточно просто, обычной подростковой неуверенностью в себе, их латентными сомнениями в собственной полноценности, страхом самому попасть под шквал обвинений и стать козлом отпущения. Для доказательства того, что ты «нормальный», нужно лишь подхватить эстафетную палочку всеобщей охоты на дураков.
Видишь, мама, опять тот же принцип: если ты обвиняешь, значит, ты безгрешен и, стало быть, не будут обвинять тебя. И я уверен, что… »
Он запнулся. Как нехорошо, нехорошо! Осознание всей нелепости мира вернулось в область его сознания вместе с началом этих рассуждений, завертелось в безумном танце, готовое разорвать его голову изнутри. Он не хотел снова думать об этом! Но было уже поздно: вместе с мыслями из потайных уголков его разума выползла ярость, разгораясь и усиливаясь, и вскоре уже полыхала мощнейшим, непобедимым пламенем.
«И я уверен, мама, что этот подонок, этот черт, учинившей с тобой такое, тем же вечером прицепился к молоденьким девушкам, курившим где-то на улице с «сердобольной» фразой типа: «как не стыдно вам, малолеткам, сигарету сосать».
Таков наш мир, такие мы. В наших сердцах греются надежды о мире, полном справедливости, о мире, построенном на нравственных началах, мире, где все живут счастливо. Вместе с тем мы продолжаем череду насилия и убийств, нарушаем правила игры и с легкостью поступаем во благо себе и в ущерб другому, мы предаем и подставляем, мы унижаем и оскорбляем. А в сердце все еще живет мечта о счастливом обществе, о прекрасном мире вместе с мыслью о том, что следование законам совести к нам лично не относится. Если все живут, руководствуясь лишь сугубо эгоистическими интересами, то почему бы какому-то конкретному индивидууму ни отступиться от них, ведь это ничего не изменит в самой организации жизни общества.