О свободе воли и о Нем

Если некто чего-то хочет от меня – тем самым он и давит на меня. Он называет это «отношением» - свои желания, связанные со мной. А надо бы тут другое имя.

Покушение – вот верное слово. Покушение на мою волю, усечение ее свободы.

Но речь не вся о том, что сам я не умею быть свободным, что сам не способен обеспечить себе независимость – ни даже от малого факта, ни даже от незначительного человека.

Речь и о той свободе воли, о которой тысячу лет толкуют наши мудрецы. О том, что по их мнению, даровано каждому по рождению. О Божественном атрибуте, которым не обойден никто. Так они утверждают.

Они говорят, что Бог никогда не был и не может быть насильником. И ни в какой степени... Бог попускает. Он позволяет свершаться тому, что свершается, и не позволяет тому, что не свершается. Он ничего за меня не делает. Я могу тянуться к Нему, могу убираться к дьяволу, могу топтаться на месте. То же может и Сатана, и он сделал свой выбор в отличие от меня.

Нелегко увязать это: Бог свободы меня не лишает, а мир Божий отбирает ее.

Когда мне говорили, что человек – кукла, что привязи его прихвачены другими концами к хитрой механике мира и что прыжки, поклоны и падения свои, взявшие начало у шатунов и колес мира, он понимает как живое движение жизни, я видел, что это так. Я соглашался. Но тогда выходило, что нет ни греха, ни вины, ни покаяния.

Какой же грех, какая вина, если свободы воли нет? А смотришь на человека и видишь марионетку...

Но вина есть. Есть стыд, совесть. Перед кем виноват? Говорят: пред Богом и пред людьми. Но разве это вина – пред людьми? Пред людьми я виноват как кукла пред куклами. Кукла не виновата, ее дергают. Но я знаю вину перед оброненной книгой, разбитым стаканом. И разве – я один?

И благодарность знаю – не к людям, не к судьбе, а просто... благодарность. К пуговице какой-нибудь, к воздуху, к жизни безучастной...

Есть еще долг. Слышал я и о долге. Кто только о нем не плел, дятлом не стучал, не гремел колосниками. Все фальшь. В конце концов они убедили меня, что долга никакого у меня к ним нет, а есть только одно – их жадное желание, чтобы он у меня перед ними был. Ничего я не должен куклам. Не оттого, конечно, что куклы плохи. Просто нет долга перед куклой, и все. Быть не может. Вот кукла, вот – долг... Перед пуговицей есть, перед куклой – невозможно.

Долг это оборотная сторона вины. Виноват, потому что не исполняешь долг и другая вина невозможна. Вся вина здесь. А раз мне известна эта беспредметная, лишенная всякой конкретности вина, то здесь же должен быть и долг.

Свет этого понимания чист и не знает усилия причин.

Так обнаружился долг – через вину. Видеть другую сторону монеты мне не дано. Долг во мне – чистый, без вины – он был бы тогда, когда бы я тратил себя, не копил. Чистый долг, как и все чистое – можно ли его ощущать? Или это уже не чувство – стремление? истечение?
Не знаю.

...Человек, что идет мимо, ничего не хочет от меня. Неплохо, даже хорошо, если бы не обман. Я не попался ему на глаза – вот причина. Он смотрит внутрь своего ума и глаза его заняты тем, что там показывают ему. Меня нет для него. Он внутри волшебного фонаря, он сам – этот фонарь, этот бездарный хаос света в запаянном саркофаге среди хитрых мумий. Столкнувшись со мной, он примет меня за одну из них, и захочет чего-нибудь от меня – чтобы я отошел, или чтобы подошел, чтобы дал, например, или что-нибудь взял... Пока я с ним в соприкосновении он будет хотеть, но не от себя – от меня. Хотеть от себя он не может. Не в нашем естестве хотеть не к себе, не наше это направление. Но, хотеть от себя – испытывать долг.

Этот человек – я, или ты – все равно...

Другой идет мимо. И его свет так же при нем, но отпущен на волю. Он видит меня и видит все остальное. Он не фонарь в склепе, он – тот, с фонарем. Он видит – что еще надо? Чтобы я подошел? отошел? взял? дал?.. Он ничего не хочет от меня и ничего не хочет от остального.

То что есть – есть у него, и есть только то, что у него есть. Я свободен от его воли, я есть для него, но ему ничего от меня не нужно. Я могу подойти, отойти, взять, дать; я могу хотеть этого. Но не он. Он может всё – Всё – и потому не может хотеть. И этим он заставляет меня быть независимым от него. Да, он не спрашивает меня, хочу я этого или нет. Но не воля его понуждает меня, а его данность, факт его существа делает что-то со мной.

Он есть и его бытие насильно делает меня свободным от его воли. Нет таких средств и нет таких сил, взяв которые, я мог бы заставить его захотеть чего-либо от меня. Моя нужность и моя ненужность ему сошлись в единое и стали чистой его любовью ко мне. В ней нужность доросла до любви, а ненужность поднялась до независимости и тем очистила любовь. Что в этой любви похожего на мою, разодранную надвое и скованную не так! Там одно – цепь, а другое – рывок с цепи, от которого мутится в глазах...

... Мы не зависим от него? Да разве есть что-нибудь, от чего мы не зависим! Это он не зависит от нас. Он требует, не требуя. Его вина перед нами в том, что он есть – в нем самом нет начала вины. Он ничего не хочет от нас. Но он есть, и в этом его вина. Идти за ним – ведь это мука. Идти за ним – это путь сквозь ад. Но не идти за ним, видя, что он есть, нельзя. Остается воззвать к его милосердию. Он должен принять смерть ради нас. Мы не можем не убить его, потому что сами хотим жить.

И он соглашается. С кем он соглашается? Он ничего не хочет от нас. Он хочет только от себя. Он любит нас.

Но с чего бы он стал отдавать свой свет ради сохранения нашей тьмы?

Разве мы убивали его своим желанием убить его? Так можно убить только того, кто хочет чего-то от других. Мы пытались убить его для себя. Но мы не знали, что он бессмертен. Мы убивали его своим желанием убить себя.

Если бы мы знали, что он бессмертен, стали бы мы убивать его?

Мы убивали бы его с утра до вечера все тысячи лет. Мы так и делали. Мы и сегодня так делаем.

Но он не умирает. Он не может. В этом его слабость. Он так же не может умереть, как мы без него не можем не умереть.

Мы убиваем его с утра до вечера и с вечера до утра каждый день и каждую ночь тысячи лет – в себе. Ибо он в каждом из нас. Но еще: все мы – в нем. Мы убиваем его непрерывно. Он же убил себя однажды. Это он убил в себе нас, ведь себя он убить не мог, потому что бессмертен. Его казнью, которую он сотворил над собой нашими руками, была казнь многих наших в нем, многих наших, которых он любил, но которых надо было убить, чтобы мы не убили в себе окончательно его, отчего мир поглотила бы тьма.

Он тот, кто дает в мир свет. И сам он есть свет. Он ничего от нас не хочет. Его дело – давать свет. Свет – его забота. И он пришел к нам, зная, что все мы, тушители – в нем. А хотя и галдим снаружи от страха, второпях сотворяя ему смерть, но в бессмыслии своем, убивая его, бессмертного, тем от многих тушителей избавим жизнь и высвободим немного света. Свет в нас его забота, от нас же не нужно Ему ничего...

__________________



1987 г.