Радость побед

Радостные возгласы растекаются по улицам, которые улыбаются красными знаменами с вышитыми золотом лучистыми солнцами. Повсюду попадаются люди в расшитых серебром черных рубахах, и отблески пламени свечей, что сжаты в их руках, делают город похожим на звездное небо.
Первое мое детское воспоминание – это огненная радость, рассыпанная по стенам комнаты тысячами светлячков, прилетевших с близкой улицы. И я, устроившись на подоконнике, машу людям маленьким солнечным флажком, что нашел сегодня где-то на улице.
И тут же в пылающий костер праздника вываливается большой мешок злого льда. Огонь в моей душе мигом гаснет, и я еще не понимаю, кто же его загасил. Но уже через мгновение вижу перекошенное страхом, бледное лицо своего отца. Таким перепуганным я его больше никогда не видел.
- Папа! – в ужасе кричу я, и не могу выразить своих чувств, будто маленький язычок еще не научился производить таких звуков.
- Плохо, сынок, - мигом отзывается отец, будто прочитав мои мысли, - Уезжать нам отсюда надо, бежать…
- Зачем? – шепчу я.
- Придут страшные люди, и уведут нас с мамой… Куда – я и сам не знаю, но очень – очень далеко… И ты останешься один. Представляешь, совсем один!
Легкая на подъем, фантазия ребенка мигом нарисовала мир, в котором я остаюсь совсем один. Все предметы тут же выросли до самых небес и сделались необычайно страшными. И некуда от них деться, и везде я – совсем один, такой маленький, такой слабый. Вопрос «почему?» при этом остался где-то в другом мире, будто и сам испугался открывшейся мне картины, потому я его и не задал.
А папа тем временем долго шептался с моей мамой. Наконец, в комнате выросли два рюкзака и два чемодана, которых я в своей жизни никогда еще не видел. Эти интересные предметы быстро съели всю мою прошлую жизнь, в том числе и любимого плюшевого медвежонка Бурика.
- Пойдем! – объявил отец, и мы поплелись на холодную, чужую улицу.
На душе отчего-то стало очень тревожно. Особенно я испугался, когда отец, а за ним и мать юркнули в глухую подворотню, прочь от толпы, гудящей радостной нотой. На какое-то мгновение я не понял, что произошло, заглядевшись на красную рубаху одного человека, который нес сразу две свечи. Но цепкая рука матери уже увлекла мое тщедушное тельце прочь, в пустоту и темноту.
Потом был сиплый гудок электровоза и большой поезд. С тех пор поезда стали неотделимой частью нашей жизни. Мы долго ехали сквозь леса, сквозь дышащие туманом болота, чтобы в одно гадкое, пронизанное дрожью утро, сойти в каком-то мрачном городишке, который был ничуть не лучше десятков других, которые мы миновали за прошедшие два дня.
По дороге с вокзала отец все время озирался, будто чего-то опасаясь. Я смотрел вслед за его взглядом, совсем не зная, чего же боится мой папа. Мы шли по грязным улочкам, мимо покосившихся, будто наполненных отцовским страхом, домов и жутковатых бараков. Наконец, мы зашли в разукрашенный многочисленными трещинами дом. Снаружи он казался вроде как каменный, но изнутри виднелось лишь одно занозистое дерево. На втором этаже нам открылись две пропитанные сыростью комнатушки и маленький закуток, вроде как кухня. В углу одной из комнат возвышалась странная штуковина, похожая ни то на маленькую башню, ни то на большую бочку.
- Печка, - сказал отец, - Ее мы будем топить дровами.
Я едва не расплакался, вспомнив свою родную комнату и вид из ее окна, что открывался на большую, светлую улицу. Зачем мы здесь? Неужели это навсегда?
По лицам отца и матери я понял, что они сами жутко не хотят здесь обитать, но так надо, и нечего не поделаешь. Я задавил в себе липкий комок ненужных вопросов, и спокойно лег в постель, что расстелила на трескучей кровати мама. Папа тем временем завертелся возле башни – печки, в которой скоро заплясали тоненькие языки пламени. Поразившись этому никогда не виданному чуду, я быстро заснул.
Так и началась наша жизнь в городке, названия которого я так никогда и не узнал. Каждое утро папа куда-то уходил, а возвращался поздно вечером, весь грязный, пахнущий чем-то машинным. Как сказала мама, он устроился работать на какой-то вредный завод, и это так надо.
Больше, чем странной работе отца, я удивился исчезновению людей из нашего жилища. В былые времена редкий вечер в нашем жилище обходился без гостей, и как оно могло случиться, что в этом городке они все исчезли?! Где же дядя Саша, дядя Коля, дядя Костя, тетя Наташа, тетя Катя, тетя Аня?! Неужели все они утонули в тех болотах, что мы проезжали на поезде, когда мчались в эти дальние края?!
Пока я мучился такими непонятными для себя вопросами, в комнате опять запахло чемоданной кожей, и скоро прогудел уже новый поезд. Я ждал, что мы снова приедем в родной город, и я опять войду в комнатку, обои которой разрисованы моей детской ручонкой. Опять в мои глаза посмотрят широкая улица и маленький человечек, которого я нарисовал прямо на оконном стекле. Но ожидания оказались напрасны, стальная гусеница выплюнула нас посередине другого, такого же серого городка, и я поначалу даже решил, что мы никуда не ездили. Но потом понял, что здесь грабли улиц идут чуть-чуть по-другому, более криво, да еще водокачка на горе торчит, которой в том городке не было. Значит, мы все-таки куда-то ехали…
Жизнь в этом месте оказалось ничем не отличимой от жизни в прошлом городке, только руки отца были чуть почище. И тут я заметил, что немного подрос, потому что стал прислушиваться к шепотливым переговорам отца с матерью, которые раньше меня не интересовали.
- Слава Богу, тут, кажись, меня никто не узнает. А то там один человечек, вроде как, меня узнал.
- А ты-то его узнал?
- Нет. Да я и не уверен, что он меня узнал. Может, обознался просто, только вслед мне долго смотрел…
Я, конечно, тут же понял, что надо бояться тех, кто смотрит тебе вслед. Поэтому, когда мы с мамой шли по улице, я постоянно оборачивался, наблюдая, не разглядывает ли кто мою спину. И однажды к своему ужасу я увидел старичка, который и в самом деле смотрел в мою сторону.
- Мама, - шепнул я матери, - Там какой-то дед на нас смотрит. Это, наверное, плохо!..
- Не говори глупостей! – так же шепотом ответила мне мама, - Тот дед тебя и знать не знает, он просто смотрит на магазин, который перед нами, открыт он, или нет. А у дедушек глазки старенькие, вот он и смотрит долго, потому что разглядеть не может…
Больше маме я ничего не сказал, но когда домой пришел отец, я тут же рассказал ему про сегодняшнюю встречу.
- Надо ехать, - тут же рассудил он.
- Зачем?! – всплеснула руками мать.
- Ты же знаешь, как сын похож на меня! Вот тот старикашка и заподозрил, что я здесь! – сказал он громко, без всякого шепота.
И опять прогудел поезд. На сей раз мы оказались уже в вовсе гадком поселке, пропитанным черной пылью, что летела из торчащего неподалеку огромного самовара. Папа сказал, что тот «самовар» именуется домной, и в нем кипит не вода, но железо. Я поверил ему на слово, хотя и не смог себе представить, как железо может кипеть.
Скоро мама принесла мне книжку с картинками и начала учить читать. Вот буковка «А», вот буковка «Бэ». В книжке были подобраны сказки, в которых хорошие герои только и делали, что удачно убегали и прятались от плохих. Не побеждали, а только удирали. Заяц вовремя почуял волка и успешно скрылся в барсучьей норе. Иван Царевич спрятался от Кащея Бессмертного на вершине горы, которая высилась за облаками, и куда подземному царю уже не было хода из-за близости небес. Больше такой книжки я не видел никогда в жизни.
К тому времени, когда я успешно изучил букву «я», в нашем дворике появилось двое детей моего возраста, Колька и Наташка, брат и сестра. Однажды я улизнул из дома и встретил их, когда они играли в песочнице.
- Привет, - бодро сказал я.
- Привет, - также радостно ответили Колька и Наташка, - А ты откуда? Чего-то мы тебя раньше здесь не видели!
- Мы приехали из далекого города, из столицы, - честно ответил я.
- А зачем? – поинтересовалась Наташа и посмотрела на меня своими зеленоватыми глазами.
- Да, мои папа с мамой чего-то боятся, вот и потащили меня в ваш городок, - признался я, - Как, кстати, он называется, город этот?
- Ха-ха-ха! – рассмеялся Коля, - Ты что, не знаешь?! Опупинск, вот как он называется!
- Ха-ха-ха! – смеялся уже я, - Какое смешное слово, Опупинск!
Коля и Наташа немного смутились, но ничего не сказали. Теперь я думаю, что им было не очень приятно, когда я насмехался над их родным краем. Но тогда я об этом даже не подумал.
Уже скоро я играл с ними в песочек, потом – в догонялки, потом – в прятки, а потом – в войну. В этом районе Опупинска было множество закутков, куда было страсть как приятно прятаться. Наверное, впервые за прошедшие со времен нашего отъезда годы, мне было так весело. Смеялся я даже тогда, когда вернулся домой. Мама, конечно, очень удивилась, но не придала моей веселости никакого значения.
На следующий день я опять играл с веселыми малышами. Мы забрались в пыльные развалины какого-то завода и лазали по ним, проникая в самые отдаленные закутки умершего машинного мира. Повсюду торчали ржавые куски какого-то железа, давно выдохшего свою жизнь и отданному на милость ветра и дождей. Но наше воображение рисовало картины прежней жизни, когда погибший металл вовсю гудел, лязгал и грохотал. Конечно, мы не знали, что выплевывал этот завод, когда был жив, танки или столовые ложки, да это нас и не интересовало. Гораздо веселее было сперва с закрытыми глазами представить пространство, заполненное вертящимися шестеренками, а потом поднять веки и увидеть те же шестерни издыхающими под гнетом ржавчины.
Когда я пришел домой, то был еще веселее, чем вчера. Но моя одежда обильно пропиталась красной пылью старого кирпича, да рыжей ржавчиной. Это, конечно же, не ускользнуло от пытливого взгляда моей мамы.
- Где ты сегодня был? – строго спросила она.
- Гулял во дворе, - коротко ответил я, глядя ей прямо в глаза.
- Врешь, - резко ответила она.
- Ну да… - протянул я в нерешительности, - Лазал на завод…
- На какой еще завод?
- Вон на тот… - я показал рукой в сторону брошенного завода.
- Один?!
- Да нет, с Колькой и Наташкой, я вчера с ними подружился…
Больше мать у меня ничего не спросила. Она охнула, собрала в груду мою грязную одежду и понесла ее стирать.
Позже пришел отец и учинил мне то, что, как я узнал потом, именуется допросом.
- С кем ты подружился? – мрачно спросил он.
- Да с Колькой и Наташкой из нашего дома. Они – хорошие!
- И что ты им говорил? Надеюсь, ты не сказал им, что мы приехали из столицы и от кого-то прячемся?
- Сказал… - рассеянно пробормотал я.
- Э-э-эх! – вздохнул отец и обхватил руками голову, - Что теперь делать будем?! Только на новое место ехать остается! А тебе я строго настрого запрещаю когда-нибудь кому-то говорить, откуда мы и зачем приехали! Если спросят, то отвечай, что мы из деревни!
- Почему?.. – испуганно спросил я.
- Да потому, - властно произнес отец, - Что они могут рассказать своим родителям, а те еще кому расскажут. Потом дойдет и до тех, от кого мы прячемся, и тогда приедет черная машина, и нас с мамой заберет. А ты останешься совсем один… Пойми, кроме нас ты никому больше в этом мире не нужен, родителям твоих Кольки и Наташки уж точно…
И опять завоняло кожей, снова раскрыли свои бегемотские пасти чемоданы. Когда мы шли на вокзал, я тихонько глотал слезы, ведь в этом городе навсегда остаются мои друзья, и нет у меня сил, чтобы остаться с ними. На вокзале тепловоз гудел как-то особенно грустно, будто сочувствовал, и так же печально скрипели вагоны, перевидавшие за свой век не одно горе и не одну разлуку на вечность.
Потом города и поселки замелькали один за другим. В некоторых местах мы жили не более двух недель, а потом, без всяких причин, родители опять паковали вещи и я оказывался на вагонной полке. В домах, где мы жили, мне казалось, будто я еду в поезде, а в поезде – что я нахожусь внутри какого-то дома. Иногда доходило до того, что я боялся выходить из комнаты очередного дома опасаясь, что я отстану от поезда. Мало стало еды, вещи износились до дыр, чувство голода и холода все время гнездилось где-то в моем нутре. Единственное, что скрашивало это суровую жизнь – книги, которые родители все время умудрялись где-то достать. Попадались и школьные учебники, и я учился как-то сам собой, больше не от тяги к знаниям, а чтобы уйти от тоски вечно бесприютной жизни.
Помню, из одного поселочка мы удирали бегом, навсегда оставив в нем половину любимых вещей. Я не мог бежать так быстро, как родители, и отец посадил меня на плечи, хотя на них и так уже висел пудовый рюкзак. Бегство началось сразу после того, как возле одного из домов с душераздирающим визгом затормозил большой черный автомобиль. Эта машина навела на родителей такой ужас, что мы пустились наутек тут же, даже не разобравшись, что за автомобиль приехал.
Случалось, мы ночевали и в холодных деревянных сараях, со всех сторон занесенных снегом, на грязных, пропитанных перегаром вокзалах, в шалашах на опушке леса. Все мрачнее становились мои отец и мать, от них уже нельзя было добиться и слова, и целые дни мы проводили в гробовом молчании. Так научился молчать и я сам, ведь говорить я мог лишь с книгой да тетрадкой, в которую я делал разные записи, благо, что быстро научился писать.
Наконец, мы все-таки застряли в каком-то дальнем городке. Поселились мы в дышущем на ладан гнилом деревянном домишке, вечно сыром и холодном. Утром нас будил острый, как пика, холод, и потом приходилось долго выковыривать из своих волос застрявшие в них сосульки. Не спасала и печка - старая и дымная, сохраняющая тепло не дольше пары часов. Прямо на середине нашей улочки красовалась зловонная яма, которую всегда приходилось обходить. Откуда она здесь взялась, никто не знал. Должно быть, улица когда-то шла по-другому, и на этом месте красовалась чья-то будка – уборная. Потом дорогу, наверное, переложили, а будка по-видимому сгнила еще раньше, но яму так никто и не засыпал.
- Надо двигать дальше… - угрюмо повторял отец.
- Куда уж дальше! – отвечала ему мама, - И так, считай, на самом краю света! Сыну в школу надо идти, ведь ему уже десять лет! Правда, грамоту он сам немного освоил, дай Бог, чтобы в четвертый класс приняли!
И пошел я в школу, которая помещалась в бревенчатом бараке, очень похожим на сарай. Меня все-таки приняли в четвертый класс, и учиться я начал неплохо, но безмолвствие, впитавшееся в мою плоть, сильно портило мою жизнь. С одноклассниками я говорил коротко, отвечал им односложно, а потому ни с кем так и не подружился. Наоборот, ученики всегда смотрели в мою сторону с некоторой неприязнью, переходящей в презрение. Но тогда я этого не понимал.
Одним осенним вечером я тихо возвращался домой из школы и уже собрался обойти стороной выгребную яму, как передо мной нарисовалась стайка местных подростков, выпорхнувшая неизвестно из каких закоулков. Злоба, выпирающая из их лиц, подняла во мне волну ужаса, и я замер, будто врытый в негостеприимную землю.
- Ты, пацан, откуда и чей?! – неторопливо спросил самый резвый из них, одетый в грязноватую коричневую куртку и кепку, надвинутую на самые глаза.
- Ну, чего молчишь? – произнес он уже угрожающе, - Язык со страху сожрал?! Ась?!
- Отвечай, когда спрашивают! – сказал кто-то, оказавшийся за моей спиной.
- Так, елки-палки, он, ****ь, немой! – визгливо крикнул маленький шкет, и компания зарыдала гадким хохотом.
- По какому праву тут живешь?! – грозно промолвил резвый, который, очевидно, был у них за главаря, - Прописку у меня не получил, а живешь, ****ь-колотить!
Струйка слюны пролилась из угла моего рта. Волна страха, прокатившаяся через мое сердце, накрылась сверху волной омерзения к самому себе и к всему окружающему. Губы будто срослись друг с другом и с языком, и распутать этот клубок не было никаких сил.
- Все ясно! – обрадовался главарь, - Живешь, на ***, без прописки, пацанов местных за лохов считаешь, говорить даже не хочешь. ****ить таких надо, вот что я скажу!
Со всех сторон раздался отвратительный свист, и в руках ватаги будто сами собой выросли палки. Главарь же размахнулся собачьей цепью. Удары посыпались разом сразу со всех сторон, и мне осталось только закрыть руками голову. Было ясно, что долго я не продержусь. С тоской и мольбой отчаяния я взглянул на улицу, но она была пуста и темна, будто близкая ночь начиналась именно с нее.
Мое тело тем временем заходило ходуном под пляской множества палок. Со всех сторон я видел лишь озверевшие лица врагов, и между ними не было ни одной спасительной щели, сквозь которую можно было бы проскользнуть и раствориться в спасительной темноте. Оставалось лишь медленно отступать, все ближе и ближе к поганой яме.
Внезапно над самым моим ухом что-то просвистело, раздался треск, и перед глазами промелькнула тысяча красных звезд. Я пошатнулся и рухнул прямо в яму, в зловонную жижу, которая со всех сторон налипла на мое тело. Тут расправа прекратилась, сменившись на злобный хохот, который летел как будто со всех четырех сторон, с неба и из-под земли.
- С него довольно! – услышал я голос главаря, - Пусть в говне искупается!
- В следующий раз, как нас увидишь, лучше сразу в говно ныряй, да с головой! Тогда и ****юлей не получишь! – насмешливо провизжал шкет, и компания разрядилась еще одним хохотливым взрывом.
Захлебываясь слезами, весь гадкий и вонючий, я брел домой. Вся одежда, конечно, тут же полетела в помойку, а потом меня ждала ванна с нагретой на печке водой, да бесполезные утешения матери.
Ближе к ночи пришел домой отец, и спросил меня о происшедшем, но от гадостного стыда я не мог сказать и слова.
- Хулиганье местное его избило и в выгребную яму бросило! – ответила за меня мама, - Надо в милицию сообщить… Хотя что она сделает, милиция-то, штраф только родителям их выпишет, и ничего больше. Они же местные…
Сказав про милицию, мать тут же осеклась, соображая, что в нашем положении общаться с властями все-таки не стоит.
Отец сперва побледнел, потом покачал головой и схватился руками за виски, будто о чем-то задумался.
- Я их всех когда-нибудь убью! – прохрипел я, захлебываясь слезами, - Вырасту большим, и стану человеком, который сможет сделать с ними, что захочет, и все равно их найду. Тогда им сперва вырвут ногти, потом выколют глаза, выбьют зубы, отрежут языки, и будут жарить на больших сковородках, пока они не сдохнут! А главарю ихнему распорят живот и у живого выдерут все кишки!
- Нет! Не надо! – прокричал отец и закрыл уши ладонями. Из его глаз, брызнули слезы, - Сейчас же собираем чемоданы! Уезжаем прямо сию минуту!
- Ночь на дворе… - умоляюще прошептала мама.
- Плевать! – оборвал ее отец.
И мы брели с чемоданами сквозь ночную тьму, направляясь к прокопченному зданию вокзала.
- Мне надо кое-что сказать… - пропыхтел отец, сгибаясь под тяжестью рюкзака и чемодана, - И ты, сынок, послушай, не маленький уже. То, что произошло сегодня с тобой, много лет назад случилось с совсем другим человеком. И я тогда был по другую сторону, я командовал вот такой же шантрапой и заливался хохотом, когда паренек барахтался в нечистотах.
- И… Что потом?! – спросил я, удивляясь на своего отца, который в моих глазах сразу стал каким-то жалким.
- Потом… - выдавил отец, и я понял, что рассказ о таком прошлом дается ему с трудом, - Потом я уехал из того поселочка в большой город, выучился, и стал большим. Но все время я вспоминал того паренька, и мне становилось как-то не по себе. Я даже мысленно прощения у него просил. А потом я стал размышлять, какое наказание он бы придумал мне и моим тогдашним друзьям, и додумался до того, о чем ты говорил совсем недавно.
- А тот паренек?.. – спросил я после недолгого молчания, - Что с ним стало?
- С ним… - вздохнул отец и поднял глаза к небу, - Он стал большущим человечищей, самым большим на наших землях. Теперь понимаешь, от чего мы бежим?!
Мне осталось только кивнуть головой. Я все понял, и, не зная как излить свою душу, излил ее мелким слезным дождиком. Было жаль и отца, и мать, и того паренька, который превратился в большущего человека, и, наконец, самого себя, такого маленького и беззащитного. Пелена слез закрыла мне глаза, и я не помню ни поезда, ни того, как мы оказались в еще одном городе, на этот раз – удивительно большом. Здесь мы сразу же поселились в приличной квартире, а меня определили в школу. Жизнь налаживалась. Правда, папа появляться дома стал уж совсем поздно. Теперь он не приходил, а буквально приползал к нам, сломленный тяжелой усталостью.
- Будь что будет, - сказал отец, - Поживем хоть немного, как люди. Нет сил больше по вокзалам да сараям скитаться.
Близился Новый Год, по случаю которого в большом зале школы выросла пахучая елка, увешанная многочисленными игрушками. Праздник был для меня в новинку, ведь все годы, прошедшие после того, как мы оставили столицу, веселье к нам не заглядывало ни разу. На праздничный вечер вместе со мной отправились и родители, должно быть для того, чтобы вспомнить свои былые годы.
Большой зал был полон народу, когда его дверь отварилась, и громко топая на середину вошел человек с огромной бородой, в красной шапке и рукавицах. Дед Мороз! Все дети захлопали в ладоши.
Мой же отец долго вглядывался в лицо Деда Мороза и постепенно бледнел. Потом он вскочил с места, несколько мгновений постоял в нерешительности, а потом бросился к Деду Морозу и, расплакавшись, рухнул прямо перед ним на колени. Дедушка Мороз похлопал его по плечу, отец поднялся, и они долго о чем-то шептались, не обращая внимания на удивленные взгляды зрителей. На Новогоднем празднике я был впервые, а потому не сразу понял, что происходит он не совсем так, как должен.
Когда папа вернулся ко мне, то его трясло.
- Это он… Он – тот человек, большущий человек… Он меня простил… Давно простил… И сказал, что больше всего любит людей, которые умеют раскаяться… А я… Нет, все мы раскаялись за меня всей своей жизнью…
Домой мы брели в задумчивости, и отец что-то все время шептал себе под нос. А на следующий день в квартире опять запахло кожей, и на свет появились наши старые друзья, чемодан и рюкзак.
- На этот раз я еду один, - коротко распорядился отец, - А вы ждите, когда я дам вам знать, что можно возвращаться в столицу.
И мы с мамой остались одни, как выяснилось – навсегда. За телевизорным стеклом опять шли какие-то бои, и в одном из тех боев голова отца подвернулась под шальную пулю. Об этом мы узнали только через полгода, когда над всеми городами вновь засияли знамена с золотыми солнцами, и люди в расшитых серебром черных рубахах несли пылающие свечи…
Все это было очень давно, но память запечатала в себе те времена такими свежими, как будто были они совсем недавно. Когда я беседовал с уже состарившимся, седовласым Вождем, мы о них долго вспоминали, и я узнал то, чего не мог узнать и осознать в те сопливые годы.
Оказалось, что Вождь, когда впервые взял в свои руки тяжеленную гирю власти, усомнился в своих тогдашних соратниках. Он опасался, что те одержимы лишь идеей власти ради власти. Несколько лет он с недовольством отмечал, как на еще вчера молодых, скуластых лицах идейных товарищей отрастают толстые щеки и вторые подбородки, и как все пламенные идеи утопают в гадком море этого желтого житейского жира.
Тогда он решил уйти, и однажды, в дождливую осеннюю ночь, бежал из столицы, прихватив с собой только рюкзак и чемодан со всем необходимым. Ушел он так далеко, как только мог, и поселился среди народа. Власть тем временем оставалась прежней, и повсюду продолжали пестреть портреты давно пропавшего Вождя. Правда, авторы, творящие эти произведения, настолько искажали черты лица Правителя, что скрывающегося Вождя все равно никто не мог узнать в лицо, некоторые люди только отмечали, что он «сильно на кого-то похож».
Так и жил бежавший Вождь, собирая вокруг себя людей, способных, прежде всего, чуять своих грехи и до дна выпивать горькую чашу раскаяния. Последним он встретил моего отца, которого простил и поставил в свои ряды для того, чтобы совершить новую революцию.
Вот так и появилась на свете Новая Русь, в которой я живу.

Товарищ Хальген
2007 год