Клубница - Дмитрий Завертайный

“Охотник выстрелил
Ружьё дало осечку
Прокаркала ворона невпопад
И граммофон наяривал за речкой
И пахло репами как жизнь тому назад”
(Саша Соколов, “Между собакой и волком”)

Армашова, - было её имя и удивительно подходило ей. Дед Митя оставался единственным её близким другом. Человек добрый и в молодости видимо невероятно сильный, с несколько тяжёлым взглядом. В его запустелом старом доме в несколько тёмных пыльных комнат, в глубине небольшого в кустах сирени двора, гостила она не часто.

В поношенной одежде, впрочем, ничуть не портящей её тащилась она, а мимо громыхали куда-то, как всегда это и бывает весной, и напоминая о том, как после долгой зимы снова начинается жизнь, огромные самосвалы с песочного цвета кабиной и тёмно-зелёным ребристым кузовом с налипшими кусками грязи. Такого же цвета особая весенняя выцветшая за зиму грязь лежала вдоль всего тротуара. “ Так хочется всё изменить...”, - думалось ей, когда перед сном ковыряла она между пальцами ног и потом нюхала.

Лицо её переменчивое необычайно то бледнело, то заливалось краской. Обида, гнев, гордость сменялись в ней чуть не поминутно. Она грозно хмурила густые не щипанные бровки, а на тёмные раскосые глаза наворачивались слёзы.

- А мне сказали, что ещё и в сорок лет я буду красивой!
С порога со свойственной ей детской непосредственностью и неуверенной улыбкой объявила она. Дед Митя грустно внимательно осмотрел её и молча пропустил вперёд себя в дом.

Худая до чрезвычайности она была удивительно хороша. На дойки, что даже как-то и странно для зрелой рожавшей женщины, и намёка не было. Длинные худющие ноги завершал выпирающий кобчик. По природе своей порядочная, и, пожалуй, излишне прямая, тридцати двухлетняя разведёнка с маленьким Мишей на руках, много и как-то натужно трудилась, выручая совсем мало денег. От долгого мытарства по чужим углам стала она, правду сказать, какой-то ****оватой. Ещё в начале знакомства Армашова раз отдала себе отчёт в том, что захотела ощутить его всё еще, по-видимому, железные пальцы у себя на горле.

Дед вышел в другую комнату. По-стариковски немного повозился, раздалось ритмичное пошаркивание, и засипела заезженная пластинка. Негромким, вкрадчивым истощённым голосом судимой наркоманки, с характерным непопаданием в ритм, запела Билли Холлидей.

Армашова вдруг нутром почуяла, как бывает после рюмки водки, что сейчас станет хорошо и интересно.

За окном потемнело, и мягко вступила весенняя гроза, наполняя комнату отдалённым шумом и близкими звуками ползущих, извивающихся по стеклу струй.

- А у меня для тебя, доця, сюрприз.
С немного испугавшим её незнакомым самодовольством объявил дед. Крепко ухватив тонкую руку чуть выше локтя, уверенно, как-то по-особому косолапя и веско ступая по отдельности на каждую ногу, неторопливо повлёк по длинному коридору. В кладовку.

- Не бось, не бось, - севшим вдруг от нехорошего какого-то волнения голосом просипел дед, пропустив её вперёд себя.
И тут же крепко притворил дверь. В наступившей полной темноте кладовая пахнула душной странно знакомой, напоминающей что-то сыростью.
- Там внизу где-то банка с вареньем.
Она почувствовала его полную над собой в тёмной запертой кладовке власть.
- Ты, доця, наклонись - так не достать.
Тёртая оторва Армашова, впервые ошарашенная столь сильно, стояла ни жива, ни мертва. Послушно, будто кукла она согнулась, низко опустив голову.
- Коленки-то не гни.
Она до боли выпрямила длинные худющие ноги в коленях. Пошарила по полу руками. Действительно, нашлась банка, на ощупь литровая.
- Там, доця, где-то ложка.
Прямо из банки торчала рукоятка столовой ложки.
- Сожми её рукой покрепче.
Как автомат она исполнила и это.
- Нельзя горбить спинку.
Дед ощутимо прихлопнул её по худому выпирающему хребту. Она суетливо задвигала ложкой, проталкивая в себя варенье с упругими крупными конусообразными шероховатыми ягодами.
- А ты её, доця, с оттяжкой.
Она замерла, сложившись чуть не вдвое. Затем продолжала есть, чуть медленнее вынимая ложку изо рта и облизывая её кончик шаловливым язычком.

Мерно, периодически пробуксовывая и затягивая ритм, шипела пластинка. Билли Холлидей придушенным голосом сообщала о том, что где-то далеко собирают урожай какой-то сельхозкультуры, и объясняют детям, как в результате непосильного труда наступает долгожданное благополучие. Слушателю совершенно ясно было, что всё это шняга, что ничего хорошего в будущем нет, что так и будем неизвестно для чего тянуть лямку, тяжело и невесело жить. Но верить хотелось. И слушать, ещё и ещё - тоже.

Потоки дождя спускались сверху. Минуя забитые канализационные решётки, вниз к реке, кружа обычный весенний сор, смятые пустые сигаретные пачки, обёртки от мороженого, сбитую свежую листву каштанов и акаций.

Армашова уже вовсю, за обе щёки уплетала варенье. Столовая ложка ходила туда-сюда, взбивая густое суфле, всё туже проникая внутрь. Наконец задрожала, выронила ложку и, обхватив липкую в потёках варенья банку двумя руками, в несколько длинных сильных толчков прикончила её.

Дед ухватил её твёрдыми пальцами за оттопыренные ушки и впервые очень близким голосом с холодной яростью выговорил:
- Будь моложе, заставил бы тебя эту банку языком вылизать.
Потянул сильно голову назад, отпустил и только растрепал ей волосы.

Капли реже – вразнобой - застучали по подоконнику, жестяные водосточные трубы вытолкнули остатки воды на тротуар.

На кухне дед Митя заскорузлым наслюнявленным со вкусом никотина большим пальцем оттёр заеды от варенья с её лица и с усиков над верхней губой.

Пластинка кончилась. Расправившись с пылью и грязью, дождь прекратился. Она вспомнила, как от наступавшей после дождя чистоты домов и улиц в детстве ей хотелось заплакать.

Скоро вышли на лестницу прощаться.
- Хороша клубница, прям с грядки! - натужно просюсюкал дед.
“Совсем крыша съехала, кой на хрен с грядки?” - хотела, было, острая на язычок тут же надерзить она. Но вместо этого со смехом, широко открывая рот и показывая белоснежные зубки и часто поправляя выбивающуюся закрывающую лицо прядь волос промурчала:
- Деда, ты классный!
- Ну, всё беги, беги, а то я буду плакать.
С этими словами весьма ощутимо пристукнул её по кобчику кулаком. И легко стуча каблучками на длинных ножках по старинным ажурным ступеням засцанной котами и хануриками лестницы, она выбежала на заросший сиренью, остро пропахший свежим дождём двор в редкие весенние сумерки.
- Какая хлына!
Со смаком прошептал дед. Постоял ещё немного на вонючей площадке, не решаясь идти в опустевший дом.

А через неделю деда Мити не стало. В морге прозектор с пухлыми щеками алкоголика и страшными глазами, не вынимая сигарету изо рта, присвистнув, со знанием дела, процедил:
- Семьдесят два года, а какой лось!
Длинный столбик сигаретного пепла аккуратно упал на широкую грудь покойного.