Урок четвёртый кто же должен был

УРОК ЧЕТВЁРТЫЙ (четверг):
кто-то же должен был, кто-то должен был, кто-то должен, кто-то, кто



Темы, идущие без перерыва, слитно, не отрываясь, а вливаясь, как и жизнь:
ясли, сад, школа, училище, институт, музей, центр, опять институт…


Да. Конечно. И – помимо. Тех, кто учит, как жить. Есть те, кто и называются и педа-гогами. Естественно: детство, отрочество, юность, молодость… ясли, сад, школа, училище, инсти-тут, стажирование, повышение квалификации… так сказать. Опять институт…
Итак, тема первая…
По порядку всё! Детство: ясли, сад…
А, есть ли детство? У художника? Я не видел его. Художник чувствует себя худож-ником. Это всегда. Нет, это не его: развлечения незрелые. Бывают художники, кто ещё просто не вы-рос. Художник пишет свои первые творения рано, очень. Как Моцарт, к примеру. В четыре, а к семи – уже дирижирует оркестром. Или – тоже в четыре, раньше ещё даже, в три – как Александр Мень, начавший в три свой фундаментальный труд “СЫН ЧЕЛОВЕЧЕСКИЙ”. И писавший его всю жизнь. Первые блестящие иллюстрации и литературные записи появляются у отца Александра именно то-гда, когда ему – три/четыре. Можно было бы назвать их “детскими” – не стыдно? вам… Ведь они – взрослые… Просто, автор – ещё не вырос. Итак – начинай! Начинай рано! И он начинает… отец Александр, Мень. Ребёнком ещё… Последние издания, конечно, иллюстрированы подобранными и выбранными им самим репродукциями живописных шедевров, ярким выразительным фоторядом. Но, начинать надо рано, очень рано. Собственно, что начинать? Ты – всегда был, и остаёшься… Сколько тебе? Год, два, три..? Ты что-то видишь, слышишь, издаёшь звуки, улыбнулся, берёшь что-то в руки, вот пошёл уже, заговорил, читаешь, рисуешь…
Ты художник… Уже... Потому, что ты был им всегда. Ещё до зачатия. Твоего. Твои холсты – они написаны были задолго до того, как… повстречались, полюбили – твои родители. Они – жили всегда, эти шедевры твоего духа и бытия. Ты? Как ты появился на Свет? Неслучайность? Есть ли у Бога что-то из импровизаций? Не всё ли решено? И сложено? уже…
Сад, ясли… Что там?.. Помню толстых тётенек в белых халатах, воспитательниц, на-верное. Они – строгие – обсуждают: идти или не идти мне на прогулку с остальными детьми? ло-житься ли мне спать в ``тихий час``? пускать ли к приехавшим ко мне родителям? отдавать ли? им? меня – домой, к маме? или, всё ж таки – пусть рисует?.. Рисует. И – побеждало – всегда вот это: «Нет, – пусть! Пусть рисует! Нам ещё надо рисунков – на конкурс. На конкурс. А остальные… Нет, – пусть – этот – сидит – рисует… Пока не нарисует нам на конкурс всего! За всю группу… А, кто кроме него?.. Ничего, подождут эти мамы с папой. Подождут. Не умрут. Отпустишь – не успеет, не нарисует. Этот? – пусть сидит рисует: пока нам всего не нарисует, – маму не увидит, гулять не пой-дёт, домой не отпускать, кормить манкой, кефиром, вливать рыбий жир – пусть на конкурсе первые места берёт, его Королеву – пускать с другим».
Так и стояли мои родители – под забором – ясельским, дедсадовским, пионерским. Пока я рисовал – что там? – на конкурс. Программу вырабатывал, пока остальные дети, напившись рыбьего жира с манкой, отходили ко сну сладкому – “тихий час”. Полдник – кислый кефир и пече-нье невкусное одинаковое. Запахи обедов и ужинов общепитовых. Они – от ясель, садов, армий… до институтских столовок… Это – атмосфера нашего творчества. Атмосфера буфета – школы, училища, предприятия…
Я рисовал. Я привык. Давать. Быть в дырке затычкой. И сейчас – то же. И я делаю то – что надо. И тогда – когда надо. И я научился жить без амбиций, без эмоций, жить так, как диктует Господь. (А у Него, поверь, всегда были какие-то СВОИ ПРАВИЛА, поверь!) И я преподаю, что нужно. И, тогда, когда нужно. Завтра?.. так завтра… Рисунок?.. Живопись?.. Копирование?.. Компо-зиция?.. История искусств?.. Технология живописи?.. Реставрация?.. Масло?.. Темпера?.. Иконы?.. Скульптура?.. Нет разницы! мне… Я научу… Печатные материалы?.. Офорт?.. Гравюра?.. Литогра-фия?.. Вождение?.. Дизайн интерьеров?.. экстерьеров… Психо||консультации… Как определиться?.. Что делать?.. Кто виноват?.. ``Что нужно? Когда нужно?`` Так жить нельзя – знаю – и живу… Хозяй-ственником… – так хозяйственником. Шофёром? Грузить-носить? Экскурсии водить? Ассистиро-вать? Тамадой?.. Просто помочь?.. ``Никем``?.. – так ``никем``.
И венец всему этому добру – армия, где меня научили – за ночь – создавать целые де-коративно-оформительские комплексы, целые плацы наглядной агитации, целые агитационные хол-лы, клубы, целые идейно-проникновенные композиции грандиозных размеров. И там и пришла эта радость – `смешанная техника`. Когда работаешь всем, что есть. И тем, чего нет. И тем, что только должно быть. Вот откуда это умение смешивать всё и сразу. “Мешай – и смешается”. Это майор – замполит мне сказал на моё замечание, что тушь (`казеиновая`) красная не смешивается с `нитрой` белой: «А ты мешай – и смешается». С усмешкой, улыбочкой: “Что за дурак?! – этот майор, этот замполит. Смешивать красную тушь?! – с белой нитрой. Рехнулся… Ну! ну…”
Через полтора часа работы моей он пришёл, заглянул: «Ну вот! – Я же говорил тебе – смешается… Мешай – и смешается!.. Я же говорил тебе…» Я опустил глаза: “Действительно!.. Дей-ствительно. Смешалось!.. Пока я хихикал – и мешал! мешал!”. «Мешай – и смешается». Мешай – и смешается. Вот великий урок. Этого майора. И я мешал… И теперь я работаю – в “смешанной тех-нике”. Господь Смешал. Господь Мешает все наши карты. Пока мы что-то там себе планируем…
Я разливал (локтём, хитро, случайно) кислый кефир, давился алюминиевой ложкой – ненавижу с тех пор (и сейчас) этот рыбий жир, от одного запаха той манки у меня голова кружится (сегодня, как и тогда). (Я, наверное, токсикоман.) Я неслучайно – боролся…
Урок ботаники, практика… Мы собираем (палочками) гусениц зелёных с плодовых деревьев школьного сада. Девчонки крутят пакеты. Мы их закупориваем, с гусеницами уже, напол-ненные плотно. И сжигаем. В большом костре. Урок ботаники, практика. Лопаются. Пакеты. И – гу-сеницы, набухая, и из зелёных превращаясь в чёрные. «Они вредители». Объяснила мне учительни-ца, следившая за нами. Я учился на твёрдое `три`. Особенно по ботанике: знаете, одна эта ~ дезокси-робуноклеиновая ~ кислота чего только мне стоила. Запомнить. Я разучивал её, как стихи. И про неё. (Не уверен, что написал правильно её [название] – ну, у меня же тройки были, простите.)
Следующим был Константин Константинович – учитель труда. Мы год обрабатывали прямоугольные болванки ржавым напильником, спиленным в плоскость напильником. Делали из болванки молоток – заостряли один край. Первый сделал Белов. У него напильник был поострее. Ему дали другой – и напильник и молоток-заготовку. Как только Константин Константинович отво-рачивался – мы бились напильниками, как мечами, насмерть. Были и жертвы. И среди напильников. Ломались. Но, – искры летели. И нам нравилось. Мы рубились ими нешуточно. Вообще – детские нешуточные сражения могли вполне сделать из нас калек: мы употребляли луки, стрелы, настоящие мечи, щиты, томогавки-топоры, ножи, палицы, всё, чем можно драться, потяжелее, поострее, собст-венные конечности, голову, то, чем можно бить. Хорошая школа. Это ещё с яслей, с садика, где при-ходилось драться за место в песочнице, отвечать (или плакать, правда, я мало помню такие моменты; драться – камнями, стёклами – приходилось, плакать – нет… не помню).
Её уводили – мою Королеву. С другим. В паре. Они шли, взявшись за руки. На про-гулку, попарно, за руки… рука в руке… рука об руку. Его звали Мишей. Того мальчика, с которым ставили мою Королеву. Попарно, пока меня сажали рисовать. Мы дружили и с Мишей. Командовали они. Те толстые тёти, воспитательницы, в белых халатах, на голое тело. (Это-то я успевал заметить.) Пропахшие рыбьим жиром, манкой, кислятиной разжиженного кефира. Они гуляли; я рисовал. Пока они гуляли – я рисовал… Мне это было надо. Наверное, это появилось ещё тогда – боль от того, что тот, кого ты любишь – далеко, с другим, а – твой удел – чистый лист! Чистый лист!! Бумаги… белой. Я научился – терпеть эту боль. Разлуки и отдаления. Это нужно – художнику; обязательно, обяза-тельно. Художник – одинок. Изначально и окончательно. Такова профессия. Таковы законы любви. И тот, кто хочет что-то понять, успеть – должен это усвоить. Художник, поэт, музыкант… Я научил-ся этому тогда. Задолго до школы. Меня научили. Терпеть. Эту боль. Ничего тяжелее и не придумать для поэта: отрывать Любовь. Переносить боль разлуки с Любимой. Что ж, что мне было – три, четы-ре? пять? шесть?.. Любовь – всегда Любовь. И в три, и в тридцать три. Любовь – она одной крови. Красной. Красная. Цвета боли. Когда Любимую уводит другой. Меня научили терпеть это. И выра-жать это цветом и штрихом. Молчаливо. Это пытка. Провожать уходящее Лето своё, Лето Господне – Любимую. Взглядом, исчезающую… Это – самое непереносимое, что бывает в жизни. Поэта, ко-нечно, того, кто решился петь. Можно ли петь – не о Любви? Не о Любви? Меня научили. Нет, не этому, а терпеть. Терпеть, и – складываться свою боль – штрихом и краской – в слова листа, в карти-ны, и подписи к ним. Вот пытка – это творчество. Такое простое замещение счастья – держать Лю-бимую за руку, в руках. Меня научили. Позже – один мой соперник сказал: « … (приличное, но, я не приведу его слов – А.К.) в стихи». Я так и поступал. И не жалею. И сейчас. Делаю то же. Стихи, искусство – убойная сила. Он так и не справился со мной. (И не мог бы. И не смог бы.) Ни со стиха-ми, ни с картинами, ни с чем… Я … (его выражение) в стихи. Тётеньки эти – воспиталки. Спаси-бо. Спасибо. И я выучился – завершать то, что требовали они – эти тётеньки и дяденьки – на конкурс – чтобы увидеть маму, чтобы увидеть папу, чтобы их пускали ко мне. Также и в армии: `дембельский аккорд` – всё приходилось добывать, и на всё зарабатывать самому: отпуск ли, котлета, увольни-тельная, кусок мыла, портянка новая, значок `ГВАРДИЯ`, письмо из дома (чтобы отдали), право дышать, есть, спать, одетым быть, жить.
Спасибо. Спасибо. Что научили. Терпеть. Ждать. Коротать эту жизнь – с кистью – в листе, белом листе. Научили драться за Королеву. Прощать другу. На бумаге. Белой, как новый, но-вый каждый Божий день.
Константин Константинович вернулся. Это был урок пения. Мы довели очередную свою училку (молоденькую) по пению. Она вылетела в слезах (из класса): мы, наверное, очень гром-ко пели. Константин Константинович вошёл с гармошкой: – Что? Думали я только напильниками умею управлять? И он заиграл… глядя дико на нас. Предвкушая. Мальчикам он ставил по пению (и по труду) четвёрки, девочкам – пятёрки. И Белову – пятёрку. Нам (с другом моим Серёжей) – трояки – по всему. «А! – “битлас” отрастил». И он тянул меня и Серёжу (моего друга, сопартника, с самого первого класса, Качанова) – за волосы вверх, сзади ухватив что-то там на наших головах. Это были шестидесятые – конца и семидесятые – начала. Битлс уже пели. И мы уже их слушали. Ещё не было первых обработок их песен Deep Purple в `тяжёлом` стиле, но уже был Дилан, открывший рок и взявший электро- вместо акустической гитары и спевший `Like A Rolling Stones`. ``Рок`` уже сменил ``бит``. А взрослыми мы были всегда. Только маленькие. Невыросшие пока. Песни протеста пошли с иным напором…
«Мешай и смешается!»
«Рисуй, пока всего не нарисуешь».
И мы не стриглись. Всё равно. И стреляли по учителям… (рогатки, трубочки, снеж-ки). Кидали что-то сверху (по ним и в них)… Всё равно… И не делали уроков. Нас пытали: застав-ляли стоять “смирно” уроками… Молчать… Закладывать друг друга… Угрожали. Водили по заву-чам, директорам, советам, род-(родительским)-комитетам. Стыдили перед классом, “линейками”, выводили, ждали “покраснения” и хотели нашего стыда, вызывали его всяческими способами у нас (будто мы грибы или овощи), торжественно лишая галстуков, развязывая их на ~эшафоте~ под зна-менем `дружины`… Мы – так и жили… И не вступали в комсомол. И – носили запасные галстуки. Чтобы, когда нас опять торжественно, застыдив на “линейках” их, исключат из пионеров, повязать их, галстуки, с ухмылочкой друг другу гордо… И – поздравить радостно друг друга – с очередным вступлением… Сами себе подписывали за родителей разные экземпляры дневников на грозные: «РОДИТЕЛЯМ!! СРОЧНО ЗАЙТИ В ШКОЛУ!! ВАШ СЫН – ХУЛИГАН!!» Красным, заслюнявлен-ным химическим карандашом. Под оценкой: “0” синим, тоже слюнявленным, химическим. Ноль по-лучил Серёжа. «Почему? За что?» «А ты и единицу не заработал». Таков был учительский ответ ему. На всё, чего он стоил. В той жизни, пионерской нашей.
Почему я приходил первым на всех классных соревнованиях? От злости. Надо быть злым – чтоб приходить первым. Бросал лыжи и бежал пешком. Без лыж. По лыжне. Ломая `кайф` тем, кто собирался меня унизить, обогнав. Ломая лыжню. Всем. Всему классу. Всей школе. Всем ос-тальным участникам соревнования – из других заведений, школ. Художник должен быть злым. Но-вость? В Училище было также. Я был первым, хотя и не тренировался ничем. Просто был злым, хо-тел победить. Художнику нужно это. Помимо – “своего мира” внутри – быть первым, побеждать, победить. Чтобы – удержать “свой мир” – внутри. От остальных, недобрых, непонимающих. Я нау-чился. Даже, когда меня писали вторым, я знал – я был первым на финише. И в Училище тоже. А – писали – вторым. Из-за живописи. Как будто это связанные вещи. Из-за рисунка, из-за композиции. Будто бы – отличники по рисунку и композиции – и бегают быстрее остальных, тех, кто шпарит под Дега или Рублёва, под Писарро или Вламинка, под Ларионова или Сомова, Дионисия и его школу.
Спасибо. Мы научились отбиваться и проучивать наглых, вступаясь друг за друга. Мы научились показывать наглым, бандюгам – ножи. И на нас мамы бандюг научились писать жа-лобы и просьбы, объясняя, как ранимо и глубоко чутко их нежное произведение – юный бандит, нас угнетавший. И ходить, ходить по директорам и завучам, защищая своё “небесное сокровище” от нас, объединившихся “звёздочкой”… кругом дававших `ответ` школьным, дворовым, уличным подонкам и преступникам. Я был плохой командир. Может быть, немного быстрее других участников объеди-нения успевавший решать пару задач по математике и русскому, чтобы – дать списать друзьям… Девочек в “звёздочке” не было. Потому, может быть, так плохо и всё обстояло среди нас. Девочки – это у других “звёздочек”, недосягаемо… для нас… Списывали они плохо, друзья. Если у меня и мелькали четвёрки иногда, пятёрки… то у них – нули, колы, двойки… трояки – редкие… Мы научи-лись противостоять начальству. Классом. “Звёздочкой”. (Я был командиром этой “Звёздочки”, где, кроме колышников и двоечников мелькало и пара “не безнадёжных”, тех, кому удавалось-таки как-то списывать у меня хоть на редкие, но ``тройки``. Я – командир? Как самый приличный, наверное. Всё-таки, ещё и рисовал… И родители у меня – инженеры, авиастроители, радиотехники.) Школа – она и была – школа. Спасибо. Спасибо. Выучили. Чему могли. Чему смогли. Как могли. Спасибо. Спасибо.
– Надо петь громко. Чтобы слышали, – говорил нам Константин Константинович (мы его обзывали… Ну не буду говорить как.). А нас с Серёжей всё равно выводили из класса: мы пели громче, чем даже все остальные в классе хором. Может, чуть под Леннона с Маккартни? Я – Леннон; он – Маккартни. Константин Константиныч поднимал Серёжу за уши над полом. И держал. Так. От этого у него и уши такие оттопыренные на всю жизнь и красные до сегодня, до сего дня, вот как. Мне доставалось меньше. Я и ростом меньше, и поинтеллигентнее. Был. Серёжа сейчас серьёзный издатель серьёзных журналов, архитектор, организатор, педагог и продюсер, руководитель фирмы дизайна, автор множества проектов, человек совсем не бедный. Прекрасный сын, муж, отец двух до-чек-красавиц (на выданье) и юного наследника-блондина, крепыша и юмориста. Вожделенный обра-зец (до сего!) всех девчонок, девушек, женщин, где появлялся. Серёжа. Слаще самого Пола (`битла`) выглядит. Живой наш советский школьный свой (Пол) Маккартни. К чести нашей добавлю, что ни-кто из нас ни из каких соображений не перешёл дорогу другу. Не из-за какой красавицы. А ведь жизнь продолжается, вокруг нас – их всё больше, и они всё моложе, и агрессивнее, завлекательнее, и всё труднее удерживаться… труднее... Нет, не было и взгляда косого. Дружба. Ревностей не было. А адресаты были одни – что делать – по жизни-то вместе… Другом он был чудесным всегда. Как и все. Мы. Мы дружим. И – до сего… За Битлс – терпели боль. Но любили – и растили волосы, делали клёш из школьных дудочек, вшивая… разрисовывали широкие ремни… Пели “Тачанку” (“Качанку” – мы её называли) – других песен К.К. не знал. Так прошли несколько лет. В этой “Качанке”. Я и сейчас в свои… пою эту песню… Научил. К.К.
Серёжу и по голове били. Линейкой. С оттяжкой (“оттяжечкой”, как он говорил), как он любил. И делал и говорил. Это слово: “c оттяжечкой”. По затылку сзади. Это был Галкин. По ис-тории. Его потом уволили – к девчонкам приставал (на картошке), в 8-ом, когда они уже ~набухли~ (где-то по тринадцать было уже). Доставалось.
Было и рисование и черчение. Хочу сказать, что преподавали хорошо, не было ду-рацкой детскости, что стало концепцией ныне. Не было этого дурацкого “развития творческих спо-собностей”, что составляет основу современного образования. Учили детей, как взрослых. И это в обычной школе. И был хороший педагог, увлечённый, знающий. Я, не без труда, добывал `четвёрку`.
Композиция, конструктивное построение, цветовое и тональное решение, выявление объёма, работа карандашами, кистями, красками. Всё было грамотно в советское время. Я разучил: полутень, полусвет, свет, блик, свет, полусвет, полутень, тень, полутень, рефлекс. Тон – полутон. Так строится объём… Я даже и сейчас студентам объясняю, вспоминая уроки 4 – 6-го классов. Спа-сибо. Кто-то же должен был учить. Просто учить. Нет, не жизни, а как рисовать. Вот и учили…
В лагерях были кружки. И я записывался. (Пионерские лагеря, не путай! P.S. – А.К.) И меня там тоже учили. Как что-то там мастерить, лепить, клеить, раскрашивать, связывать, выпи-ливать, обжигать, выжигать. Да. “Умелые руки”. Да. Спасибо. По-дурацки – но я научился трудиться, что-то делать руками. Уважаю и люблю ремесло и с восхищением нескрываемым любуюсь работой рук. Спасибо. Спасибо.
В детской изостудии Дворца пионеров на Ленинских горах (лучшей студии [по обо-рудованию и педагогическому составу]) меня учили, нет, не лирике и, как жить, а – гипсам, а – ри-совать гипсы. Готовились поступать. Участвовали в международных конкурсах. И это была уже взрослая профессиональная жизнь. Спасибо. Спасибо. Наталья Николаева. Красивая молодая жен-щина, окончившая только что Пединститут (“Худграф”) – она нас учила, возила в Питер (тогда – Ле-нинград): по музеям, по дворцам, по городу. И мы рисовали, писали – зимой, на ветру, на снегу, в лёд, в дождь, град. Без перчаток. Много работали. Дети совсем. Детства нет у художника. Он должен научиться. Должен успеть. Нынешнее “развитие образного мышления” – это для детей. Мы готови-лись – учиться дальше, поступать, жить в профессии. Без всякой морали – учились побеждать – в конкурсах, олимпиадах, выставках, соревнованиях. И побеждали. Спасибо. Спасибо. Наталья Нико-лаевна. Спасибо. Спасибо. Дворец пионеров. На Ленинских горах. Спасибо. Спасибо.
В Училище я поступил сразу. Конкурс был – шестнадцать человек на место. Хотя… Не про мораль скажу, а про учёбу. Рисунок, композицию вёл у нас Седов. Это легенда. Легендарный педагог. Я много шёл и против него. За своё искусство и право видеть и излагать. Так, как мне это виделось и излагалось. Но, сейчас понимаю, что почти вся ``наученность`` – от него. И он занимался с нами, не щадя себя и жизни своей и времени. Он объяснил и продолжил: конструкция, каркас, по-строение, механизмы движения человеческого тела, тональное построение. Именно он, в те года, го-ворил и учил композиции – законам, основам и главным приёмам, мышлению, ходам, встречающим-ся в истории искусств. Делал, что мог. Для нас. И любил нас. Очень. И меня – очень. Спасибо. Спа-сибо.
Матильда Михайловна Булгакова – всесоюзно известный педагог живописи. Большой друг и мягкий, воздушный, собеседник. Легенда. Нас окружали достойные, воспитанные и талантли-вые педагогически люди. Спасибо. Спасибо. Матильда – мы называли её просто, без отчества – была мамой нам. Но, она научила нас – серьёзности, вкусу, ориентации на хорошие образцы, требователь-ности к себе, к материалам, к качеству постановок, которые пишешь. Она просто сидела с нами, с альбомами Боттичелли, Фра Беато Анджелико, Паоло Учелло, Сезанна… листая альбомы… ожидая, вдруг нам нужно будет посоветоваться, показать ей свои работы. И заступалась за нас. На просмот-рах. Отбивала от начальства. Как наседка – детей. Любовь взаимная. Спасибо. Спасибо. И научила. Она мне сопереживала и помогала и оберегала, относилась нежно. Эта нежность и во мне.
Их нет больше, Юрия Георгиевича и Матильды Михайловны. Теперь, когда я сам преподаю, я люблю их и ценю их ещё больше. И люблю их, и ценю их. Они знали мою любовь. Я не был не благодарным. Я посвятил им выставку. Недавно. И слова… Слова любви! Что ещё есть у ме-ня? Я – состоялся – благодаря и им, моим прекрасным педагогам, которые выучили меня. Нет, не как жить, а как работать. Рисунку, живописи, композиции. Я ценю и плачу и плачу. В память их я сделал посвящения живописные, поэтические. Когда их уже не стало. Простите. Простите. Все эти двойки… тройки… четвёрки… (Пятёрок не было. И это достойно. Славно. Пятёрка – стыдная оцен-ка. Что я – Босх? Бог? – пятёрки?..) Какие они все были художниками? Я не видел. Я не знаю. Никто из нас, кажется, ничего не видел… Ни одной работы! А, – это важно? Говорят, всё разошлось… Нет ничего… Ни от Юрия Георгиевича, ни от Матильды Михайловны. Ни от других. Нет, не осталось. Разошлись… Ни одной работы. Я не видел… Никто из нас не видел. Есть мы. Спасибо. Спасибо. Есть мы. Есть мы. Спасибо. Спасибо. Есть мы. Мы оставим. Работы… и учеников. Следующих… за нами, Матильда Михайловна, Юрий Георгиевич. Простите. Простите.
В институте были печатники – у которых я учился офорту, литографии, ксилографии – больше, чем у иных педагогов. Спасибо. Спасибо. И за чай и за бутерброды. Спасибо. Спасибо.
Они учили меня обрабатывать медные и цинковые ``доски`` для офорта, готовить лак, коптить его горелкой, затачивать штихеля и травить в кислотах то, что нарисовал, печатать, су-шить и нарезать оттиски. Учили шлифовать тяжёлые литографские камни, наносить рисунок, тра-вить опять, печатать опять, сушить опять. Готовить ``доски`` для гравюры… На дереве, линолеуме, картоне…
Спасибо. Спасибо. До конца своих дней – состоявшийся график. Графика – моя `ис-торическая родина`. Куда я всегда могу вернуться, `отступить`, когда мне неуютно, грустно, оди-ноко, больно. Если не получается… Мой запасной аэродром, моё убежище в мире “всё новых воз-можностей” “и технологий”. Особенно, печатная. Особенно, печатникам – я благодарен. Особенно, маэстро – Володе Потапову. Володя так и не сказал мне своего отчества. «Хочу умереть Володей», – сказал. Благодарен, признателен. Особенно. Мастерам – печатных мастерских Института имени Су-рикова, который я закончил, и, где сейчас преподаю. Реставрацию. И многое, многое другое. Спаси-бо. Спасибо. Спасибо. Спасибо. Я не забыл. Я ценю. Я помню. Я всё отдам – им – молодым; я обе-щаю. Обещаю. Обещаю. Отдам. Не быстро. Не – сразу. Но…
Были те, кто учил меня реставрации. Нет, не жизни, а приёмам, технике, технологии, ремеслу. Дмитрий Петрович Сыров – `иконе`. Это в музее. Заповеднике “Абрамцево”. Светлана Ва-сильевна Близнюкова – картинам, маслу. Спасибо. Спасибо. Она – в `центре Грабаря`, `ГРАБАРЯХ`. Позже, куда я направлялся на `стажИрование` (от музея), как там говорят, в Центре. И выучили. Я ведь, так и живу, так и зарабатываю – легко… легко… Это мастерство, настрой, ремесло, крепкая школа, без которой нельзя. Вот, что хотел сказать. Это школа, без которой нельзя. И сейчас – я уже стараюсь выстраивать всё в ряд, стройный. Теперь – когда учу сам. Мне хотелось бы – научить их – всему, тому, что умею руками и понимаю головой и знаю сердцем сам. И – это не – жить, это просто – научить. Кто-то же должен учить. В яслях, садике, школе, студии, училище, институте, музее, центре. Спасибо. Спасибо. Вам – мои педагоги. Низко склоняюсь…
Кто-то же должен учить… Не считая себя маэстро, без амбиций собственных, без перегибов, без комплексов несостоявшегося художника, без травм для тех, кого учишь. Спасибо. Спасибо.
Говорят, понятно теперь, почему в моих работах так много наивного, детского, от примитива, – у меня, оказывается, – “не было детства”. Понятно теперь. Им. Тем, кто любит мои ра-боты. И – ценит их. И любит их. И – ценит их. И – любит. И – ценит. И – думает обо мне и работах моих. Спасибо. Спасибо. Нет, я не умер, как художник. Живу ещё… Живой! Нет. Я – не сдох, как – творческий организм. Нет. Спасибо. Что любите, цените, храните, читаете, приходите на выставки, понимаете, покупаете. Мы – дружим. Мы – ближе, чем все слова, обозначающие близость. Спасибо. Спасибо. Спасибо. Вам всем. И – всем вам. Спасибо. Спасибо.
Кто-то же должен был. Взять на себя великую миссию научить. Научить и научить успевать. От того и слово УСПЕВАЕМОСТЬ. Что успеваешь. От того, что – ты – успел. Тот, кто не успел, не сел в – … … – уехал без него. Педагог не учитель. Никогда ни Лазарь Тазеевич, ни Наталья Андреевна, ни Евгения Владимировна не учили меня, как смешивать краски и с какой сто-роны лучше хвататься за холст, какие фразы и книжки подбирать для студенческих научных ответов и работ, чем лучше проклеивать холст для кромок. Нет. Мы говорили о ВЫСОКОМ. Они были и ос-таются и останутся для меня учителями. Были и те, кто `натаскивал`. Репетиторы. Где надо было – вскочить в отходящий состав времени: это оценка “четыре”. Пусть и с минусом – но “перейти в другой класс”. Педагог – неприятное. С ним портятся отношения. (Это часто.) Он – строг, требовате-лен. Нет дружбы, панибратства, чаёв, бесед, домашних и сотовых телефонов. Есть телефоны кафед-ры и деканата, приёмной комиссии. Успевать надо. Это я понял после того, как почти три четверти студентов не могут сделать и сдать задания. Просто сделать. Просто выполнить. Хоть как-то. Совсем не могут. Никак. Ни закончить, ни начать даже… Некоторые… Даже… Я милосерд. Но – всегда ус-певал вскочить – в закрывающиеся двери последнего вагона отходящего состава. Этому надо нау-читься. Этому надо научить. Как бы я выглядел неудобно для молодёжи, а – надо. Надо научиться делать то, что должен. Пусть и неприятное. Но – надо. Надо научиться выполнять это `надо`. Нау-читься тому, чему надо научиться. И успевать то и там, где надо. Ушедший состав поезда, под на-званием “время”, под названием жизнь. Как часто мы видим такое. Да – не бывать тому. Вы – мои ученики… Вот – состав отходит. Гудок! Рванули!! Все вместе!!!
И – у нас ещё есть время – вскочить в задние захлопывающиеся двери конечного ва-гона этого последнего поезда… У нас (с вами; а вы – моя жизнь сегодня, на сегодня) – есть шанс – успеть. Есть. Мы должны. На кону – и ваша, и моя – жизни. У нас нет прав – проиграть, опоздать. Ну?!
Кто-то же должен был. У меня были такие. И они учили меня. И выучили. Кто-то же должен был. В моей жизни…
Ясли, сад, школа, училище, институт, музей, центр…
Опять – институт… где я уже не студент… И пишу для того, чтобы… вытащить хоть кого-то… Из этой ямы. Я знаю, мы должны прорваться из этой ямы безвременья. Вырваться. Долж-ны. Мы должны. И это будет. Мы обязаны быть для них не только примером, но и теми, о ком шла речь здесь – `тренерами`, теми, кто учит `делать`, ``делать`` любую дистанцию. Мы должны. Брать любую высоту. И должны. И будем. Приходить первыми. Приходить, доходить любую дистанцию, что бы ни было, как бы ни было – этому учит тренер во первых; во вторых – первыми, а не вторыми, приходить… проходить… Приходить намного и задолго до того, пока покажется (к финишу) – ос-тальные, основная группа, пока появятся “все”. Искусство – это забег – длинною в вечность. Жизнь – лишь короткий отрезок для художника. Краткий фрагментишко. Всё равно – стихи ты пишешь ли, музыку, картины, танцуешь, делаешь фильмы. Запомни – этот забег – длинною в жизнь, длинною в вечность – нет, он не заканчивается никогда… никогда. Никогда. Разве что тогда, когда заканчивает-ся эта вечность, эта вечность. И настанет Рай, где будет уже всё во всём. И Бог Сам будет Богом и Светом нашим. И – не будет больше ничего, потому что – это будет всё. Жизнь Вечная. И воскресе-ния день. Всеобщего. И картины, что ты не написал, и стихи… что ты не успел, и песни, что… И – то, что сгорело… И те, что сгорели… Все восстанут. Всё восстанет. И будет. И мы будем. Все вме-сте. И не будет уже никакой тьмы и болезни и боли. И войны и голода. Будет Свет. И Светом – Сам – Господь и Бог Твой, Артём. Ты ещё на пути…
Приближай этот момент. Надо. Надо научить их бежать. Добегать до финиша. Нау-чить их постепенно улучшать результат. Научить их бежать быстрее… Ещё… Ещё быстрее… При-ходить первыми… Одолевать эти препятствия… те препятствия… любые препятствия… Приходить первыми… Первыми – до того, как появятся все остальные. Задолго… Задолго…
Это были темы, шедшие без перерыва, как и жизнь, собственно шла…
Ясли. Сад. Школа. Училище. Институт. Музей. Центр… Опять институт, где я уже – педагог.
Кто-то же должен – стоять с секундомером. Быть тренером. Тем, кому не благодарны часто. Тем, о ком говорят плохо часто. Тем, кого не только не любят, а ненавидят часто. Тем, над кем смеются. Тем, кто отбрасывая высокое звание учитель – просто – учит выполнять в срок и неплохо. В срок – и лучше, чем другие. Раньше других и – недосягаемо лучше других. Тот, кто учит жить, по-беждая, не взирая на твои данные и таланты, тот, кто не смотрит ни на какие привилегии. Тот – у ко-го в крови – этот секундомер. Тот, кто владеет тем, что должен передать тебе. Тот, кого ты должен иметь (в своей жизни – обязательно! обязательно!) и встретить обязательно(!), обязательно(!) на сво-ём пути. Тот, кто научит тебя строить форму, расскажет, как натягивать холст, подбирать подрам-ник, грунтовать, правильно читать живописные слои на картинах старых мастеров, искать… ис-кать… И – быть первым. Стать первым. Встать в ряды музеев. Тесня знатных бездарностей. Это борьба не на жизнь… И ты – должен научиться дышать глубоко и ровно. И – только – прибавлять, прибавлять – с годами, десятилетиями, столетиями, тысячелетиями…
Прости за пафос.
Целую тебя. А теперь – старт…
Как говорят у нас в спорте: – Пошёл!.. Пошёл!.. Пошёл!..
Кто-то же должен был.
Кто-то же должен.
Кто-то должен.
Теперь это – ты.
Пусть это будешь ты. Раз нет никого. Раз… Никого… Рядом… Нигде…
Кто-то же должен был.
Кто-то же должен.
Кто-то должен.
Теперь – это я.
Я. Я и ты.
Я – педагог. Ты – мой воспитанник. Я – не лучший. Далеко… Но… Да и ты – не луч-ший. Далеко. Так случилось. Так сложилось. Мы – вместе. Не в лучшие времена, не в лучшей стране. Не среди гениев и талантов и меценатов и знатоков. Что делать – мы с тобой не выбирали – ни роди-телей, ни страны, ни времени…
Но – в зале – конца ХХ-го – начала ХХI-го не должно быть пусто. Здесь должны быть мы. Запомни. Мы. Не бездарные. Запомни. Люди хотят иметь и видеть – современное себе искусст-во. Отображающее их жизнь, их время. Их настроение, состояние, любовь. Им нужен – ты, твоё ис-кусство, пойми. Пойми. За это отвечаем мы с тобой: я – воспитатель – ты – ученик. Мы, пойми. Эс-тафета – от меня – к тебе, пойми. И дальше… Время – идёт без разрывов. Взгляни на стрелки… Ча-сов. Они не стоят. Они идут. Заметь – в одну только сторону, заметь… Как и жизнь наша с тобой. Я – похоже на правду – не проиграл свою жизнь. Мне сорок девять. Ты – много моложе. Не обижайся – бери кисть. Я буду учить тебя с самого начала – от того, откуда рождается в душе то, что назовётся искусством, что назовут впоследствии произведением твоим. Откуда произрастают творчество и любовь. Как надо дышать и правильно должен смотреть и видеть художник. Какие ему нужны мате-риалы и инструменты. Как идти, стоять, сидеть, держать и руки и пальцы и… Как…
Кто-то же должен был – ставить тебе – `зачёт/незачёт`, не обижайся.
Все эти: двойки, тройки, четвёрки… пятёрки (?) (а ты – заслужишь?)…
Не обижайся – эта дорога – до конца дней – твоих и моих – дней.
Не обижайся – эта дорога – в вечность.
Наберись терпения и воли и любви.
Это – дорога – в вечность.
Кто-то же должен был.
Кто-то же должен.
Кто-то должен.
Кто-то.
Кто.
 
15.09.2007 – 23.09.2007