Белая нить. гл. 3-4

 Глава третья. Эскимо
 
 Армию затягивало все глубже на территорию Восточной Пруссии, словно в жаждущую, широко разверстую глотку. Немцы огрызались, отступали, рыча, как дворовые псы, испуганные хозяйской палкой. Не хватало всего: оружия, хлеба, одежды, но солдаты упрямо шли вперед, подгоняя сами себя бодрыми восклицаниями.
 - А что ж, небось, через месяц-другой берлинские девки будут нам глазки строить! - смеялись они. - Как раз хорошо по осенней-то сырости, когда девка обнимет! Бодро идем, хорошо. Немец с перепугу почитай что и не сопротивляется.
 Казалось - еще чуть напрячься, совсем немного, и империя упадет под ноги российской армии перезрелой сливой, лопнувшей от удара о землю.
 - Не нравится мне это, - говорил Тепляков, уныло глядя на заболоченную дорогу. - Ох, не нравится...
 - Да брось ты, Петр! - хлопал его по плечу приятель, егерский капитан. - Тебе так и вовсе жаловаться не на что. Работенка не пыльная. Что твой инженерный батальон сейчас? - и капитан доставал из кармана маленькую табакерку, украшенную серебряным чертенком, откидывал пружинную крышечку, подносил к лицу белый порошок. - Не бери в голову, Петр! - улыбался, пряча вновь табакерку в карман. - Хорошо армия идет, ой, хорошо! Немцы вон по углам попрятались!
 - То-то и оно... - раздумчиво отвечал Тепляков. - Сейчас дороги хорошие. А дальше что? Болота! И как там?
 - Как-то да будет, не беспокойся ты так! - радостно кричал капитан, нашаривая в кармане заветную табакерку. - Досюда дошли, ну и дальше пойдем так же лихо!
 - Пойдем ли? - сомневался Тепляков. - Глянь-ка, Сергей, обозы отстали, хлеба уже который день нет. Самсонов тоже беспокоится, смурной ходит.
 - Ну, он командующий, ему и положено беспокоиться, - капитан не унывал. Звонко щелкнула крышечка чертенячьей табакерки, и Петр поморщился. - Обозы... Дались тебе эти обозы! Хлеба нет, зато мяса навалом. Глянь, вон по дорогам стада целые ходят. Хватай да режь. Овцы вон какие жирные. На вертеле, да над костром - пальчики оближешь. У меня солдатик один в роте на повара ресторанного обучался, когда забрили. Забьем овцу - приходи, Петруша, пробовать. Так что не помрем с голоду. А еще Первая армия подтянется, вот тогда и вовсе зададим немцам жару!
 - Подтянется ли? Мы уж слишком быстро вперед бежим. Будто девка, что по переулку от собачьей своры удирает.
 - Так французы ж просят, - уже серьезно говорил капитан, запрятывая табакерку поглубже. - У них там вот-вот Париж возьмут. Совсем гнилые дела у французов. Солдаты их в окопах тысячами гибнут, а поделать ничего не могут. Вот и уговаривают, чтоб наша армия на себя немцев оттянула.
 - Оттянуть-то оттянем, а когда нам помощь понадобится, придут ли французы? Сам понимаешь, это сейчас они шелком стелят, а как спать придется - не закусают ли клопы?
 Капитан махал рукою, разом смахивая в сторону все вопросы. Да и в самом деле, что могли они сделать? Приказ...
 Вскорости, как и предвидел Тепляков, начались болота, и армия продиралась через них, теряя обозы и пушки. Снаряды приходилось тащить на себе - повозки не проходили, лошади гибли в вонючих топях. Инженерный батальон выбивался из сил: гатили дорогу, валили хлипкий лес. Тепляков отощал, глаза светились на почерневшем от усталости лице нехорошим, лихорадочным блеском.
 - Расслабься, Петруша, - уговаривал капитан, силком толкая в ладонь Теплякова табакерку с серебряным чертенком. - Не бери все так близко к сердцу, оно ж не выдержит, лопнуть может, - и заливался глупо-счастливым смехом.
 Остававшийся еще хлеб заплесневел вконец, и есть его было невозможно. Стада скота, столь часто попадавшиеся раньше на дорогах, в болотистых местах пропали напрочь, и капитан только вздыхал, вспоминая о жареном на костре ягненке. Солдаты выкапывали какие-то корешки, жевали на ходу, потом мучились кровавым поносом. Многие умирали. А тут еще немцы повадились обстреливать войска на марше, когда и перестроиться невозможно, и спрятаться негде. Оставалось только надеяться, что снаряд пролетит мимо, свистнув злобно над головою. Падали в хлипкую грязь, закрывая головы руками, молились - кто шепотом, кто в голос выкрикивая, а больше ничего и не могли.
 - И сражения нет, и скольких уже похоронили! - уныло опускал голову Тепляков.
 - Так ведь война, - рассуждал капитан. - Всегда кого-то хоронят. На то и армия.
 Под ногами чавкала жирная, черная грязь. Болото вздувало гнусно пахнущие пузыри, лопавшиеся со шлепками, разбрасывая во все стороны вонючие брызги. Армия шла вперед, оставляя за собою убитых, раненых и просто больных. Приказ подгонял людей.
 - Слишком быстро идем. Слишком, - сокрушался Тепляков. Водка согрела заледеневшие от усталости внутренности, растеклась по телу уютом. - Ежели Первая армия не подоспеет вовремя, немцы нас сожрут, даже косточек не оставят.
 - Ну, ты прям как в сказках рассуждаешь! - смеялся капитан, занюхивая водку белым порошком из табакерки, будто соленым огурцом. - Пришел Иван-царевич, переборол Змея Горыныча, а тут Баба Яга примчалась в ступе, всех сожрала, а косточки под кустом закопала.
 - Кто наши косточки закопает? А, Сергей? Крест-то хоть поставят на могиле, или так, в гиль бросят, чтоб тиной болотной затянуло? Да и забудут потом, что все болото русскими костями полнится.
 - Да ну тебя! - отмахивался капитан. Его мир уже был радужным, переливающимся счастьем. - Что за настроения такие? Возьми лучше мою табакерочку! Возьми, не куксись.
 - Не хочу! - отталкивал Тепляков протянутую руку. - Не буду. Хочу, Сережа, мир видеть таким, каким он есть.
 - А я что, не вижу, что ли? - обижался капитан. - Таков, каков он сейчас для меня - то и правда. У каждого своя правда, Петруша.
 - Тебе только кажется. Правда в чьей-то собственности не бывает.
 Капитан только сплюнул в сердцах.
 Поход продолжался. Под ногами солдат чавкали жадно мазурские болота, время от времени раскрывая черные окна, будто пасти, заглатывали очередную жертву. Армия изнемогала. Забравшись так далеко на вражескую территорию, уже невозможно было остановиться. Голодные, грязные солдаты не думали больше о гладких берлинских немках, лишь сердито посматривали вокруг, ворча, что оружия не хватает, патронов почти что нет, и ежели немец вот сейчас нападет, то отбиваться придется разве что штыками.
 - А рази ж немец под штык полезет? - рассуждали солдаты, пытаясь обсушиться у чахлых костерков. - Не-ет, не полезет! Не дурной, небось. Вначале нас под снаряды поставят, а уж потом только пехота возьмется. Может, еще и не будет для пехоты вовсе никакой работы после артиллерии-то...
 В стороне глухо ухало, фонтаном взлетали болотные брызги.
 - Да... Снарядов у них и сейчас хватает... - ежились солдаты. - Нам бы столько. Эй, Васька! - окликали пробегавшего мимо писаря штабного. - Что слышно там? Подкрепление будет? Хлеб подвезут? Оружие... А, Васька, оружие-то хоть будет? Батареи наши где?
 Тот только плечами пожимал, говорил, таинственно прикрывая правый глаз, будто знал что-то, другим неведомое:
 - Самсоныч-то наш хмурый. Как про Первую армию кто помянет, сразу кривится, как кислятину съел, - шептал Васька, оглядываясь, крутя нервенно головою: не слышит ли кто из господ офицеров. - За подкрепления ничего не слыхал, вот только офицеры штабные все говорят, что надежда - только на Первую армию. Мол, она тоже на марше, к нам на подмогу идет. Вскорости будет. А там и оружие, и хлеб, и вовсе всего навалом. Богатые обозы за собой тянут, чтоб и нам хватило. И батареи ихние целехоньки. Снарядов - завались! Тогда-то немец и поймет, что почем!
 - Ох, скорее бы, - вздыхали солдаты, истово веря в брехню штабного Васьки. Да и то: кому знать, как не ему? Все слышит, все видит, все замечает, а сам в уголочке тихенько сидит, никто о нем и не вспомнит. Кто ж на писаря внимание обращает? Разве что ежели бумажка какая понадобится.
 Немцы обстреливали все чаще, все больше, словно снарядов у них было без счета.
 - Гибнет армия, - шептали и солдаты, и офицеры, с тоскою оглядывая болота, раскинувшиеся вокруг. - Ежели Первая не придет на помощь, тут нам и смерть.
 Но о Первой армии ничего слышно не было, лишь передавали, что торопится она следом, да только из слов шубу не сошьешь и против немца разговорами не отобьешься.
 - На смерть загнали! - возмущались солдаты, стряхивая червей с прогнившего в душной сырости мяса. - Бросили нас тут подыхать. Во славу Пуанкаре французского.
 Армия, начинавшая с бравурных и легких побед, оказалась в окружении, и не было ни помощи, ни надежды. Всюду были немцы, хорошо вооруженные, сытые, предвкушающие победу.
 - Ничего, вот придет Первая армия, наваляем немцу по самое не хочу! - бодро говаривал на привалах егерский капитан, поглаживая серебряного чертенка на табакерке. Тепляков только вздыхал, сил спорить уже не было. - Немного осталось продержаться!
 Армия пыталась развернуться, выйти из котла, закрывающегося прямо на глазах, но идти было некуда, разве что в гиблые мазурские топи - остальные дороги обстреливались немцами столь плотно, что не было надежды даже мыши проскользнуть. Пробирались где по колено, а где даже по пояс в болоте, бросали оружие - не было сил тащить тяжелые винтовки. Одежда изорвалась, пропиталась гнилой, тягучей жижей, задубела и не столько прикрывала тело, сколько рвала жесткими складками кожу. Инженерный батальон, поредевший почти что до роты, еще пытался укладывать гати, но солдаты лишь гибли напрасно под немецкими снарядами. В конце концов Тепляков махнул рукою:
 - Ребята, надо выбираться, - сказал.
 - И то... - заговорили солдаты. - Бросили нас тут. Забыли, наверное...
 - Как бросили?! - возмутился егерский капитан. - Вот скоро уже придет Первая армия...
 Едва сбежал - порывались морду набить. Тепляков поразился: никогда не было такого с солдатами, и вот... Страшно.
 Обстрел стал постоянным. И днем, и ночью свистели снаряды, плюхались в болото, поднимая вонючие фонтаны - не чета Петергофским, но большей частью рвались меж уцелевших войск, вызывая панику, разбрызгивая уже не болотную жижу, а кровь.
 30 августа донеслось, что погиб Самсонов, и армия осталась без командующего.
 - Ну, теперь нам всем хана! - порешили дружно солдаты.
 Тепляков был согласен с ними: о Первой армии по-прежнему ничего слышно не было, а немцы наглели, наседали, будто понимали, что нет сил у гибнущего войска сопротивляться.
 Как-то вечером оставшиеся в живых офицеры - несколько человек, измотанные до предела, перевязанные грязными бинтами, с лихорадочно-больным блеском в глазах, - собрались на крохотном болотном островке, поросшем пожелтелой, вялою травкой.
 - Что делать будем? - спросил седоватый полковник, потирая распухшую щеку. У него невыносимо болели зубы, ныли беспрерывно, застилая весь мир туманной пеленой. Левый глаз - со стороны больных зубов - был полуприкрыт, морщинистое веко нависало низко, и из-под него была видна бледно-голубая муть. Волосы торчали клочковато, и он часто поглаживал непослушный ежик. - Отступаем с позором, господа. Люди гибнут. Смотреть страшно, - и он сморщился в очередной раз - зуб стрельнул резкой болью, от которого заныло ухо.
 - Гибнут, - кивнул молоденький поручик, впервые понюхавший пороха в этой войне. Смотрел он устало, словно старик, измученный годами. Болота, казалось, вытягивали и силы, и душу. - А что мы можем-то? Ну что? - в голосе зазвучало слезное отчаянье.
 - Батарея еще, - дернул плечом Тепляков. - Кроют поверху, головы не поднять. Так и расстреляют беззащитных.
 Мутный глаз полковника раскрылся широко, в нем блеснула искра.
 - Батарея точно досаждает изрядно, - сказал он, улыбнувшись внезапно и тут же вновь сморщившись и ухватившись рукою за щеку. - Особо лазарету достается. Будто специально по раненым стреляют.
 - Беззащитных любят, - зло отрубил Тепляков. - Они не будто, они действительно специально стреляют.
 - Вот и я о том, - согласился полковник, не отпуская ладони от щеки. - Так что, господа, думаю, надо бы нам эту батарею промыслить. Чтоб заткнулась пакость этакая.
 - Да как же?! - подскочил егерский капитан, выкатывая глаза изумленно. - Что ж мы сделать можем? Ни разведки, ни припасов, ничего! Оружия - и того почитай что нет!
 - Ну, насчет разведки... - протянул Тепляков, поднимая брови. - Есть у меня в батальоне несколько мужичков. Лесники бывшие. Один, из-под Копыля откуда-то, убрел недавно ночью. Мы уж думали - помирать пошел, или в плен сдаваться. Ан нет. Вернулся поутру, да еще и в новеньких сапогах. Ах, хороши сапоги у Петрени! На зависть. Непромокаемые, хромовые. Не иначе, как офицера какого завалил. Вечно-то он с ножом ходит. За голенищем прячет, никому не показывает, да я-то знаю. Я бы и сам от таких сапог не отказался.
 - О! - назидательно поднял палец полковник. - Вот и разведка нашлась. Лесники по болоту пройдут незаметно, никакой немец их не углядит. Осталось добровольцев собрать на лихое дело.
 Поспорили, конечно, еще, покричали. Но другой мысли ни у кого не было. А батарея немецкая у всех поперек горла стояла, в печенку впилась. Порешили день готовиться, а ночью идти. Теплякову назначили командовать вылазкой. Он согласился с готовностью. Если б не предложили, сам бы вызвался на такое дело. Пусть не командиром, но сил уже не было ничего не делать, смотреть, как умирают вокруг люди, и только зубами скрипеть в бессилии. Поручик попросился с ним.
 - Не могу, Петр Васильич, - сказал. - Пусть убьют, но хоть делать что-то буду. А то лишь грязь болотную глотаем. Обидно!
 Тепляков к Петрене подошел, потоптался рядом с неловкостью - не знал, как и заговорить.
 - Да что ж, Петр Васильич, неужто дело какое нашлось? - вскинулся солдат, скрипнув блестящими, щеголеватыми сапогами.
 - Точно, - кивнул Тепляков. - Ножичек бы твой взять, Алексей, а? Тут ведь дело какое... Собираемся ночью немецкую батарею пощупать. А то обнаглели вконец. Сам видишь, что творится, - подтверждая его слова, тяжко ухнуло, и невдалеке взлетел фонтан бурой, вонючей грязи, раздались крики и стоны.
 - Да. Нехорошо, - согласился Петреня, почесываясь смущенно. - Вот только ножичек я не отдам. Знаю я эти дела. Скажут потом, что потеряли, сгубили в болотах. Не-а, не дам, - и, увидев нахмуренные брови Теплякова, сходящиеся гневом на переносице, улыбнулся щербато. - Сам с вами пойду, Петр Васильич. Так-то ножичек целее будет, - он достал из-за голенища тяжелое, хищно изогнутое лезвие, переливающееся матово. У Теплякова и рот открылся - булатная сталь переливалась голубыми узорами, рукоять, обмотанная полосками кожи, сама ложилась в ладонь, устраивалась уютно. У самой рукояти была тонкая гравировка - вытянувшийся в беге волк, и невидимый ветер ерошил вздыбленную шерсть.
 - Ух ты! - выговорил, справившись с изумлением Петр. - Где ж ты такой добыл, Алексей? Вроде, на арсенальных складах такого не выдавали.
 - Ну, мало ли чего на складах не выдавали, - Петреня ухмыльнулся, запихивая нож обратно за голенище. - Добыл и все тут.
 Сколько не бился Тепляков, так ответа другого и не было. Копыльчанин стоял на своем: повезло, мол, нашел, по дороге попался. Так и отстал Петр.
 - С таким ножичком тебе никакой немец не страшен, - заметил только.
 - Эт точно, ваш-бродь! - радостно отозвался Петреня. - Во, глядите! - он взмахнул ножом, невесть как оказавшимся в широкой, твердой ладони. - Я ж тому барончику вот так голову и снес, - лезвие тяжко свистнуло, вспарывая воздух. - Ну, тому, что в сапожках моих щеголял. Только вот что, Петр Васильич, ножа мало будет. Нужно другое оружие собрать.
 - Будет оружие, будет, не сомневайся.
 - Мне б винтовочку мосинскую, - мечтательно протянул Петреня, поглядывая в сторону своей берданки, отложенной на свернутую шинель. - Она и в болоте выстрелит.
 Тепляков кивнул.
 Оружие собирали чуть не по всем батальонам, отбирая мосинские винтовки у почти что плачущих солдат. Один, бывший жиган, хотевший скрыться в армии от уголовного дела, что грозило ему мало не каторгой, вцепился намертво в затертый, лоснящийся ремень, заверещал пронзительно:
 - Не дам, и не просите, не дам! - кричал он, размазывая слезы и сопли по грязной физиономии, усталой до полусмерти, как и у всех. - Это ж гибель верная, без оружия остаться!
 - Да я ж тебе "Арисаку" взамен дам, - протягивал ему Тепляков японскую винтовку.
 - Этот хлам японский только плечи оттянет, - презрительно скривил худую физиономию жиган. - И американскую не предлагайте. Старье это тоже не стреляет. Сыро ей. Прям как дитя грудное. Чуть пеленки намочило и тут же в крик.
 - Послушай, ведь если винтовку не отдашь, так тебе с нами идти придется, - попытался объяснить Тепляков, с сомнением оглядывая хлипкую фигуру солдатика, привычного больше к питерским подворотням.
 - А и пойду! - взвизгнул тот. - Все равно подыхать! Так я с музычкой! - и затянул во все горло, рисуясь явственно, разворачивая тощие, сутулые плечи: - Из-за оооострова на стрежееееень... да на просто-оооор речной волны-ыыыыы...
 Так и собралась команда, которую Петреня, шутя мрачновато, назвал похоронной.
 - А как же? - удивился даже, когда поручик подступил к нему со строгостью за неуместную шутку. - Мы ж батарею тут же, в болотах схороним. Вот и похоронная команда получается.
 Собрав команду, Тепляков занялся динамитными шашками. Никому не доверил - сам выбирал, пересматривая с бережением скудные запасы.
 - Ваш-бродь, ты гляди, фитиль выбирай сухой и подлиннее, - советовал Петреня, заглядывая через плечо. Тепляков задумчиво улыбался.
 Сделал увесистую связку, перетянул куском бечевки.
 - Ну, глянь-ка, Алексей, - показал Петрене. - Чисто эскимо!
 - Хороший подарочек немцам будет, - кивнул солдат. - Прям по погоде.
 Перед выходом Петреня подсунул чернявому жигану корявый кулак под нос:
 - Ты, парень, на сапожки мои не заглядывайся, - заявил мрачно. - А ежели под тобой хоть веточка какая скрипнет, так пожалеешь, что мамаша твоя на свет народилась. Понял? - жиган с отчаянностью чуть не полез в драку, но вглядевшись в здоровенный кулак, качающийся перед лицом, да увидев цепким, привычным глазом блеснувший матово нож, быстро потух, лишь кивнул согласно.
 - Не надобны мне твои сапоги, дядя, - сказал. - У меня свои есть, - и продемонстрировал американские ботинки с обмотками.
 По болоту почти что ползли, пригибаясь низко к кочкам. Тепляков тащил динамитную связку, потирал лоб - голова болела невыносимо, стучало в висках, затылок отзывался ломотой.
 - Эк тебя, ваш-бродь, - шептал Петреня, ползущий рядом. Он обеспокоенно поглядывал на командира, морщился всякий раз, когда Тепляков тер виски. - Ты б это, взрывчатку-то отдал. От нее у тебя голова муторная.
 - Это точно, - соглашался Тепляков, закусывая губы - голову простреливало, словно в ухо кто-то вставил длинную, острую спицу и поворачивал ее с изощренным садизмом. - Динамит, Алексей, нитроглицерин содержит. А это такая дрянь! От испарений голова и болит.
 - Во-во, нанюхаются всякой холеры, а потом - голова... - осуждающе бурчал солдат. - Этот, как там его... нитро... тьфу! Православному человеку и не выговорить! В общем, зараза еще та! Так отдай связочку, ваш-бродь.
 - Да нет, Алексей, я уж сам, - отказывался Тепляков, ощущая горячие толчки в голове. Ему приходилось стискивать зубы, чтоб не застонать. - Мне все равно головной болью сейчас маяться, так не надо, чтоб еще кого это зацепило. А то представь, весь наш отряд - с больными головами, - он даже попытался засмеяться, представив эту картину, но только охнул от стреляющей боли.
 - Тоже верно, - кивнул Петреня. - Только ты, ваш-бродь, поосторожнее ползи. А то прям как по бульвару идешь с девицей под ручку. А тут вражины засели. Надо тишком, молчком, чтоб ни одна собака не учуяла. Вот, гляди, - и он скользнул вперед, растворился мигом в темноте бесшумно, только и мелькнул черный сгусток, да тут же и пропал. - Видел? - сказал, возвращаясь. - Так что, ваш-бродь, не ломись, как лось через заросли.
 Тепляков мотнул головой. В глазах помутнело. На небе плясали две луны, перебрасываясь, как мячиками, звездами. Низкие облака вихрились лохмато, словно дерущиеся коты.
 Немецкая батарея была, вроде, и не далеко - три-четыре версты, не больше. Но это не была мощеная, гладкая дорога, по которой весело катятся повозки. Больше двух часов пробирался отряд по болоту. Один из солдат утонул - ступил неудачно, промахнулся мимо кочки, и сразу ушел с головой в тягучую, липкую грязь. Никто и ахнуть не успел. Только пузыри поднялись на поверхность, жирно блестя в лунном свете.
 Когда впереди замаячила чернота батарейного расчета, Тепляков остановил отряд.
 - Здесь разделимся, - сказал. - Вы все пойдете туда, - махнул рукою в сторону. - Там охрана батареи расположилась. Ваша задача - стрельбу устроить, внимание отвлечь. Вот, господин поручик с вами пойдет. Будет командовать атакой, - поручик подтянулся, расправил плечи молодецки. Из глаз его пропала безнадежная усталость. Тепляков улыбнулся ему ободряюще. - А я, ребята, тишком к оружейному складу подберусь, да и подложу подарочек. Как рванет, сразу начинайте отходить. Ясно?
 Солдаты заворчали. Мол, ясно все, чего уж не понять. Сделаем как надо, не сомневайтесь, ваш-бродь. Не извольте беспокоиться. Только Петреня стоял, мрачно хмурясь.
 - Ну а ты, Алексей, чего насупился, как мышь на крупу? - хлопнул его по плечу Тепляков.
 - С вами пойду, - буркнул солдат. - Там посты охранные. Как проберетесь?
 - Ну а ты чем поможешь?
 Петреня заухмылялся, неуловимым движением выхватил нож из-за голенища, подбросил его вверх - мягко блеснула булатная сталь, гравированный волк, поймав лунный луч, подмигнул с игривой жесткостью.
 - Во, ваш-бродь! Супротив этого ни одной охране не устоять. Сниму, даже пикнуть не успеют. Тревоги не будет.
 - Все! - резко, командно произнес Тепляков. - Отсюда двигаемся только ползком, чтоб нас раньше времени не заметили.
 Отряд растворился в ночной темноте.
 - Ты, ваш-бродь, за мной ползи, - сказал Петреня. - Я вперед двинусь, чтоб часовые на дороге не попались.
 - Ну, командуй, Алексей, - усмехнулся Тепляков.
 Петреня ужом скользнул по земле, ни звука, ни шороха не сопровождало его движения. Тепляков пополз следом, прижимая к груди связку динамитных шашек. Вскоре увидали часового, мерно вышагивающего вдоль хлипкой хижины из плавника, построенной явно на скорую руку.
 - Погодь, ваш-бродь, - зашипел Петреня. - Они парами ходят.
 И действительно, из темноты вынырнул второй часовой, обменялся с первым приветствием, зашагал в другую сторону. Петреня пополз за ним. Мгновение - Тепляков и заметить не успел, что произошло, - солдат уже стоял, подхватывая падающего часового. Опустил его на землю бережно, беззвучно.
 - Теперь второго подождем, ваш-бродь, - шепнул, едва шевеля губами. С ножа медленно капала кровь.
 Немец подошел свободно, вальяжно, глаза его смотрели вяло и сонно. Он не ожидал опасности. Да и откуда? Русская армия, разгромленная полностью, бултыхалась в болотах, умирая. Часовой, хлюпая сапогами по болотной жиже, думал, что напрасно вообще посты выставляются. От русских ждать ничего не приходится. Но - порядок есть порядок, поэтому он не жаловался, только комары досаждали изрядно. Часовой взмахнул ладонью, стараясь прихлопнуть особо наглого кровососа, усевшегося на шею, да так и замер с поднятой рукой.
 - Только дернись, поганец, - прошептал кто-то едва слышно ему в ухо. Немец не понял русской речи, но явственно уловил угрозу в голосе и задышал часто, испуганно.
 - Алексей, давай быстрее, - поторопил солдата Тепляков, поднимаясь на ноги. Со стороны бивака охраны батареи донеслись истошные крики, часто зачавкали выстрелы. - Там наши уже атакуют.
 Мелькнуло булатное лезвие, и часовой захрипел с прибулькиванием.
 - Ну вот и все, ваш-бродь, - удовлетворенно заявил Петреня, вытирая нож об одежду немца. - Теперь складик наш, как на тарелочке.
 Он остался охранять, зорко поглядывая по сторонам. Теплякову даже показалось, что солдат видит в темноте, так уверенно блестели его глаза. Стрельба не утихала - отряд прикрывал диверсантов изо всех сил, и если не знать, что русских всего полтора десятка, то можно было бы подумать, что в атаку пошло несколько батальонов.
 Тепляков нырнул в склад, сунул динамитную связку меж ящиков со снарядами, перекрестил фитиль. Зажигалка сухо щелкнула, расцветая фиолетовым, дрожащим пламенем.
 - Ходу, Алексей, ходу! - выкрикнул Тепляков, выскакивая из склада. - Сейчас так рванет! - он уже не беспокоился о маскировке.
 Петреня рванул бегом, забросив за спину винтовку. Далеко убежать не успели - бухнуло тяжело, гулко, вмиг заложило уши. Теплякова бросило навзничь, земля под ним закачалась, чавкнула болотная жижа. Петреня лежал рядом, ошарашено мотая головой. Вокруг свистели осколки снарядов, ночь была расцвечена фантастическим фейерверком.
 - В саду Буфф и то такого не было! И когда Пуанкаре приезжал, иллюминация куда как беднее блестела! - крикнул Тепляков Петрене прямо в ухо. - Эх, хорошо эскимо было! Настоящее российское!
 Отовсюду доносились истошные крики, а боеприпасы продолжали рваться, выстреливая в ночь горячий металл.
 - Ну, давай, Алексей, - тронул Тепляков Петреню за плечо. - Пора выбираться. Ползком, тишком, глядишь, доберемся до своих.
 Солдат вздохнул, дергая бровями. Тепляков всмотрелся в его бледное лицо, окинул скорчившуюся фигуру взглядом и закусил губу: полуоторванная рука висела едва на нескольких жилах и куске кожи, в груди чернела рваная дыра, заполняющаяся кровью.
 - Эх, Алексей, что ж ты так? - с отчаянием выкрикнул Тепляков, ощущая странную безнадежность. Недавнее чувство пьянящей победы исчезло. - Ну, ничего, все равно поползем. Потихоньку, помаленьку... - он взвалил раненого на плечи, пополз под непрекращающимся огнем, вжимаясь в топкую землю. - Вот так, вот так. Ты поговори со мной, Алексей...
 - Да что ж, ваш-бродь... - забормотал Петреня. - Не доглядел я. Поздно упал, вот и попал под осколок... Эх, сам виноват... А леса у нас знаете какие, ваш-бродь? Вы к нам приезжайте, как война закончится. У нас охота важная...
 - Приеду, конечно ж приеду, Алексей, - Тепляков чуть не плакал. Голова по-прежнему рвалась болью, словно крутили у висков зубчатые железяки, болотная грязь забивалась в рот, не давала дышать. Тело Петрени наваливалось почти неподъемной тяжестью на спину, вжимало в грязь еще глубже. - А ты мне вот что скажи, на кабана у вас можно сходить? А то я почти что всю жизнь мечтаю секача завалить. У меня и собака есть. Охотничья. Гончак. Красавец! Тобиком зовут. Тобиас то есть. Английских кровей. Предка его дед мой чуть не из самого Лондона вывез от герцога какого-то. А, Алексей? Как насчет кабана? Сходим на охоту с английской собачкой?
 Петреня только захрипел едва слышно. Тепляков сердито выругался.
 Неожиданно из темноты вынырнул жиган, подбежал к Теплякову, скаля желтоватые зубы.
 - Ваш-бродь! - закричал. - Там пулеметы! Там немцев столько, что... Переполошенные они все! Ох, едва отбились. Наших половина там полегла, но мы всех вынесли, и убитых тоже! Но немцев много уложили! А потом вы как фейерверк устроили, так они и о нас забыли. Все бегали, суетились, в воздух стреляли, а то и друг в друга. Не разобрались толком в темноте где кто. Ух, интересно ж было! Ну, мы под шумок и выбрались, а они там до сих пор друг друга стреляют, да все орут: "Верфлюхтер шайзе!". А что это за "шайзе" такое?
 - Ты б помог мне, Степан, - устало отозвался Тепляков. - А то не дойти самому...
 - Да, ваш-бродь! - тут же подтянулся жиган, и даже стал на мгновение похож на настоящего солдата, ветерана, задубевшего в походах. - А что это у вас? Да неужто дядю Леху подстрелили? - на лице его изобразилось столь неподдельное горе, что Тепляков даже изумился.
 Вдвоем двигаться стало легче - Петреню тащили по очереди, и вскоре выбрались к месту встречи. Молоденький поручик, вытирая измазанное, все в саже лицо, подскочил к Теплякову.
 - Петр Васильич, полный успех! - заговорил, жарко поблескивая глазами. - Конец батарее! Похоронили мы ее-таки. Потери, конечно, но... Теперь куда как легче будет.
 - Ох, надолго ли? - вздохнул Тепляков, но больше ничего говорить не стал. Жаль стало поручика. Так-то он радовался удачной вылазке. - Вот, раненый тут у меня. Нет ли каких бинтов? Хоть перевязать, пока до лазарета его донесем.
 Поручик убежал в темноту, а Тепляков склонился над раненым. Петреня лежал, вытянувшись строго, брови его были напряженно нахмурены, на шее вздрагивала тихонько жилка. Развороченное плечо и грудь пенились кровью, блестяще-черной в дрожащем лунном свете.
 - Ты это... парень... ты сапожки-то мои возьми, - притянув к себе жигана, захрипел Петреня. - Головой не крути, ну чисто жук... - бледно улыбнулся он. - Что ж ты глаза прячешь? А то я не знаю, что вышел мой срок, помирать пора. Так сапожки возьми, чтоб не пропали зазря. А ножичек пусть ваш-бродь заберет. Отдай Васильичу-то...
 Черные глаза жигана бегали из стороны в сторону, полнились слезами. Кудрявая голова кивнула.
 - Дядя Леха, - попросил жалобно. - Ты б не помирал еще, а?
 - Вот аккурат в нужное время помру... - раздвинул запекшиеся губы усмешкой Петреня. - А опорки свои ты выбрось, Степка, слышишь? А лучше кому босому отдай. У тебя теперь сапоги будут важные. С фон-барона снял... - вдруг он застонал едва слышно, рот его раскрылся широко, наполнился кровью, струйка потекла по щеке, по подбородку, скатываясь на вытянувшуюся шею. Жиган ахнул.
 - Дядя Леха, эй, дядя Леха! - позвал он, с бережением встряхивая старого лесника за плечо. - Мож кому отписать про тебя? Жене...
 Петреня не ответил, а вскоре и кровавая струйка замерла.
 - Помер, помер дядя Леха, ваш-бродь! - зашептал отчаянно жиган, всхлипывая с горечью.
 - Вижу, - подошедший Тепляков наклонил голову - кланялся покойнику почтительно. - Значит так, ребята. Раненых и мертвых не оставляем. Хрен мы им хоть кого оставим, чтоб поглумиться! - и он, обернувшись, погрозил кулаком в густую, мрачную темноту, откуда редко вспыхивали выстрелы.
 Жиган закивал мелко и часто, первым подхватил Петреню под мышки, поволок, всхрипывая от натуги. Тут же подскочили к нему, помогли.
 - Петр Васильич! - позвал жиган. - Дядя Леха-то вам ножик свой оставил. Вы ж не забудьте. Заберите. Очень он беспокоился.
 - Не забуду, - кивнул Тепляков. - Конечно же не забуду. Ты, Степан, и не сомневайся даже.
 Жиган вновь жалобно всхлипнул и быстро утер нос рукавом. На следующий день начался у него кровавый понос - наглотался болотной воды, и он быстро умер, измучившись в последний свой день до бессилия. Фасонистые хромовые сапоги, снятые Петреней с немецкого барона, ушли вместе с жиганом в Мазурские топи.
 Два дня молчала батарея, и остатки войска уходили торопливо, молясь, чтоб удача длилась подольше. Но на третий день вновь загрохотали пушки, начали рваться снаряды, утаскивая в болото мертвых.
 - Все напрасно, - говорил Тепляков в редкие моменты отдыха. - Все зря. Вон, Петреня погиб... А какой человек хороший был! И остальные... И ради чего? - он крутил в руках нож дамасской стали, и казалось, что бегущий волк смотрит на него с тоскою. - Что, серый, устал бежать? Цели не видишь?
 - Да ну тебя, Петруша! - восклицал капитан, поднося к лицу заветную табакерку. - Такой подвиг совершил, а все жалуешься. Тебе Георгия повесят, не меньше! Первой степени. И быть тебе полковником, а то и генералом.
 - Ежели доживу до того Георгия, - хмурился Тепляков. В те дни представлялось невероятным, что кто-то из них вообще сможет выйти живым из страшных болот.
 
 * * *
 
 В Мазурских болотах Вторая армия Северо-Западного фронта потеряла убитыми, ранеными и пленными двести сорок пять тысяч человек - почти весь свой личный состав. Гибель армии была бесславной и бессмысленной. Первая армия, на которую так надеялись, которая могла разорвать кольцо окружения и разгромить вражеские войска, не пришла.
 Петр с остатками инженерного батальона пробивался через болота, хоронясь от немцев. Люди тонули, мерли от голода и дизентерии, а он ничего не мог сделать. Бессилие убивало, иногда становилось трудно дышать, и он едва удерживался, чтоб не броситься самому в вязкие топи, не покончить разом со всем окружающим кошмаром. Егерский капитан шел с ним, по-прежнему бодрый, веселый, вот только вокруг глаз залегли черные тени, да обострились скулы.
 - Да ладно тебе, Петруша! - вещал капитан. - Ну что так переживаешь? Война ведь. Ну, погибла армия, так другая будет. Людей, небось, много!
 - А тех, кто погиб, уже не вернешь, - отвечал Тепляков, едва удерживаясь, чтоб не отвесить приятелю полновесную оплеуху. Особо раздражала табакерка с серебряным чертенком, которую капитан уже почти совсем не выпускал из подрагивающих нервически рук.
 - Вечно ты с какими-то странными идеалами! - махал рукою капитан, вновь поднося любимую табакерку к лицу. Белый порошок давал ему силы идти дальше, и мир по-прежнему казался правильным, радостным и ярким.
 Немцы вылавливали остатки Второй армии, прочесывали леса и болота, будто на облаве охотничьей. Петр чувствовал себя иногда затравленным волком, с ободранной уже шкурою, с вылинявшей шерстью, за которым торопится охотничья свора, науськиваемая картинно одетым охотником, с тирольскою шапочкой на голове и смешным, пестрым петушиным пером, заткнутым за ленту шапчонки. Вот только несмотря на всю неуместность шапочки и щегольство охотника, клыки у своры острые, и рвут они усталую, загнанную дичь с яростным весельем.
 В один из дней, оступившись на склизкой, узкой тропке меж топей, капитан упал, и болото сразу начало затягивать его. Он лежал, не чувствуя липкой трясинной хватки, улыбался глупо и счастливо, в протянутой вверх руке его поблескивала табакерка, а серебряный чертенок на ее крышке казался почти что живым. Порошок сыпался мелко, облачно, и глаза капитана блестели кокаиновым дурманом.
 - Веревку! Веревку кидайте! - засуетился Тепляков, бросаясь на помощь. - Сережа, опомнись, хватай веревку!
 Но капитан все так же улыбался, не шевеля рукою. Пальцы его крепко охватывали табакерку. Только булькнуло насмешливо болото, чавкнула вечно голодная топь, выбросив черный, вонючий фонтан на том месте, где только что был егерский капитан, да вспорхнуло вверх белое порошковое облачко.
 - Ах, мать вашу... - растерянно выговорил Тепляков, роняя бесполезную уже веревку.
 - Веселый был. Смеялся всегда, - произнес негромко один из солдат-саперов, стягивая с головы фуражку. - Хороший человек, - и прозвучало это почти что надгробным словом, а больше и сказать было нечего.
 Через месяц только выбрался Тепляков из мазурских болот, с ним вместе оставалось четыре человека, остальные погибли в топях или умерли от кровавого поноса и истощения. Рана на ноге - память осколка немецкого снаряда, - загнила, и думал уже Петр, что ногу отрежут.
 
 Глава четвертая. Прозрачные сосны
 
 Русская армия отступала по всему фронту, от Балтики до Карпат, с трудом сдерживая натиск всей австрийской армии и сорока германских дивизий. Тепляков, слушая сводки военных действий, только зубами скрипел в госпитальную подушку.
 - Ну что вы, Петр Васильевич, - говорила сестра милосердия, склоняясь над низкой койкой, - что вы так расстраиваетесь? Все хорошо будет. Вот, говорят, потеснили немцев...
 - Да где ж потеснили! - восклицал Тепляков, отчаянно стуча кулаком по одеялу. - Вы ж посмотрите, что делается! Государство теряем!
 Сестра милосердия качала головою, не отвечала, да и нечего ей было ответить.
 В полевой госпиталь все привозили раненых, и вонь гниющей плоти забивала все, даже вездесущий хлороформ. Доктор ходил меж коек, качаясь от усталости, и глаза его пугали - обведенные черными кругами, большие, блестящие от морфия, - операции шли одна за другой, и невозможно было отдохнуть ни часа. Тифозные и холерные больные лежали отдельно, умирая со стонами и криками в стороне. Некоторые даже не в палатках, а так, на тюфяках посреди поляны.
 - Выпустите меня отсюда! - уговаривал Тепляков. - Ну пожалуйста, Павел Иванович, Христом-Богом молю! Я ж здоров уже совершенно. Выпустите!
 - Нет уж, батенька, вы полежите еще немного, - отвечал врач, поправляя серое, колючее одеяло. - Вскорости отпущу, не беспокойтесь так. Мы лишней секундочки не держим, и так коек не хватает. Сами видите.
 Доктор постоянно таскал остатки своего офицерского пайка солдатам, и приход его возвещал аромат душистого табака "Явы" - папиросами он не делился никогда, зато курил постоянно, и табачный запах на мгновение даже перебивал вонь гнилых бинтов.
 - Не ест... не пьет... - жаловалась, оглядываясь нервно через плечо, сестра милосердия. - Вы представьте только, Петр Васильевич, доктор-то наш только на морфии и держится. А как иначе, ах, как же иначе... Такой ужас кругом... Но я боюсь за него, так боюсь! Это ж невозможно... никаких сил человеческих на подобное не хватит... А он еще шутит, представьте только, Петр Васильевич! Смеется, анекдотические случаи солдатам рассказывает. А они тоже... Кто без руки, кто без ноги, от ран страшных мучатся, и - тоже смеются, его слушая! Ах, страшно, Петр Васильевич...
 Тепляков ободряюще похлопывал по дрожащей, холодной ладошке сестрички, бормотал что-то успокоительное. Так друг друга и утешали.
 Изредка приходили подводы, раненых увозили в другие госпиталя, но и там места было мало - все новые и новые искалеченные поступали с фронта. Как-то аж из-под Узды приехал мужик с телегою - страшный, заросший по самые глаза кудлатой черной бородою. К нему из солдатской госпитальной палатки выполз молоденький парнишка без обеих ног - отрезаны были выше колена, и штанины, подвязанные веревочками, тянулись за ним по земле, собирая пыль.
 - Тятенька! - позвал. - Тут я...
 Мужик подскочил к солдатику, подхватил на руки.
 - Эх, Антошка, а легенькой ты какой! - изумился. - Вот в точности, как мальцом был. Я тебя так же на руках таскал...
 Парнишка заплакал, горестно всхлипывая, охватив отца за шею рукою.
 - Ну ничего, ничего, перебудем как-то, - неловко утешал тот. - Плотницкому делу ты туго обучен. А для этого и ноги не особо нужны. Так что не горюй, главное, что живой.
 Потащил сына к телеге, уложил поудобнее на соломе, одеялом драным прикрыл. Перекрестился.
 - Живой. А ноги... что ноги? И без них люди живут! - сказал еще раз.
 Снял с телеги мешок.
 - Ребята, вам это, - поклонился солдатам, что высыпали из палатки проводить товарища. - Немного... уж сколько смог. Картошка тут, бурачки, морковка... и вот... - протянул завернутый в тряпицу шмат сала. - Кормят-то, наверно, неважно...
 Солдаты благодарили кто как мог, совали мужику в карманы всякие мелочи: кто зажигалку, самолично сделанную, кто деревянную куколку, что вытачивал долгими вечерами, а кто просто открытку яркую. Отдаривались.
 Свистнул кнут, заскрипели протестующе тележные колеса. Безногий солдатик долго еще махал рукою, прощаясь с приятелями. А отец его смотрел строго и прямо перед собой, в кудлатой бороде терялись прозрачные слезы.
 - Павел Иванович, отпустите! - как-то закричал Тепляков, выбравшись из госпитальной палатки. Его качало от слабости, не долеченная нога болела тупо, сверляще. Прихрамывая неловко, он добрел до врача, заглянул ему в глаза искательно. - Ну, Павел Иванович?!
 - На фронт торопитесь? - поинтересовался доктор, закуривая любимую свою "Яву". - Жизнь не мила стала, Петр Васильевич? Тут у нас, конечно, не Ницца, не Баден-Баден, но все же не стреляют. Покой.
 - Да разве ж это жизнь! - топнул ногою Тепляков в отчаянии и чуть не упав - ожгло пламенеющей болью от стопы до бедра, обвел рукой все окрест. Отовсюду доносились стоны и крики, из холерной палатки выносили трупы, воняло кровью, гноем, горем человеческим. И над этим кошмаром раскачивался прозрачный сосновый лес, толстая хвойная подстилка глушила шаги, мягко, как перина, стелясь под ноги, солнце освещало серые палатки, разбрасывая желтые, праздничные лучи. Можжевеловые кусты топорщили игольчатые, мохнатые ветви, и под ними росли часто польские боровички, синеватые на срезе, с крепкими, бурыми шляпками.
 Доктор потер пальцем переносицу, выпустил клуб дыма, закрутив его хитрой спиралью, неожиданно достал портсигар из кармана. Блеснула бриллиантовая звезда, выложенная на крышке.
 - Закурите, Петр Васильевич? От нервов помогает, знаете ли. А то вы аж трясетесь, словно в лихорадке.
 Тепляков даже онемел от неожиданности, взял дрожащими пальцами папиросу, понимая, что берет в руки свою путевку на фронт.
 
 
 * * *
 
 Бои шли беспрерывно. Тепляков чувствовал глухое отупение: не было ни отдыха, ни даже мгновенного успокоенного перерыва. Засыпал, проваливаясь в темноту, наполненную звуками выстрелов, разрывами снарядов, криками раненых и умирающих; просыпался - и все это возвращалось наяву. Пулеметы не успевали охлаждать, они почти что плавали в масле, которым их поливали щедро, обжигали руки раскаленным железом. А немцы все наступали, отжимали русскую армию назад, давили, как ягоду, случайно попавшую под ногу.
 - Гос-ссподи! Да что ж это такое? - спрашивал иногда сам себя Тепляков, муторно мотая отяжелевшей головою. - Да когда ж это закончится? Да за что такое-то?
 Он попал под Сморгонь, и думал, что вот это и есть - настоящий ад. Врали священники, говоря о том, что лишь за грехи свои и только после смерти попадает человек в адские котлы. Не видали они Сморгони, которую утюжили армии с двух сторон без перерыва. Жители покинули город за три часа, и никогда не видал Тепляков зрелища ужаснее, чем эти беженцы, бредущие по дорогам невесть куда, потерявшие цель и смысл жизни. С того момента пекельный огонь казался уже детской игрушкою, неудачной шуткой, страшилкой, которую рассказывают друг другу на ухо гимназисты, смеясь, ежели кто-то поверит в сказку. Настоящий ад был там, под Сморгонью, и вместо немцев, стреляющих густо из окопов, виделись Теплякову бесы, скалящие насмешливые, глумливые рожи, а винтовочные дула казались рукоятками вил, готовых воткнуться остро и больно в бок. От города осталась одна мостовая, да и та была разбита снарядами в каменное крошево.
 В один из дней, мягких и теплых, как бывает то в самом конце весны, когда нежно поют птицы, приветствуя восходящее солнце, прервался обстрел, и русские вздохнули с облегчением.
 - Видать, у немца снаряды кончились. Не бездонные же склады у них, - говорили солдаты, расслабленно усаживаясь в окопах. Высунуться боялись: мало ли, затишье никогда не было длительным. - А, может, отойдут. Сколько ж им тут сидеть? Неужто других мест нету?
 - Ага, отойдут, как же... - сомневались ветераны, опасливо втягивая головы в плечи. - Дождешься... Немцы - народ упертый уж больно. Не иначе, как пакость какую задумали.
 Но утро было прекрасным, солнце светило вовсю, даже несколько воробьев, набравшись храброго нахальства, прыгали меж солдат, клюя жадно брошенные хлебные крошки. И даже ветераны поверили, что все еще может быть хорошо, и бой будет выигран, а на следующее утро не останется и следа немецкого.
 А через некоторое время по окопам зазвучал сухой, хриплый кашель, солдаты расчихались, глаза их слезились, болели.
 - Что за напасть такая? - удивлялись, вытирая вспотевшие мигом лица.
 Но удивление длилось совсем недолго. Вскоре начали падать, с покрасневшей, вздувающейся пузырями кожей. Санитары не успевали уносить потерявших сознание, да и сами, попав в окопы, мгновенно валились без памяти рядом с носилками. Люди бежали в панике, не видя ничего перед собою, а из немецких окопов поливал шквальный огонь, чавкали, разбрызгивая кровь в стороны, снаряды.
 Потом уже знали: немцы газом травят, но первая химическая атака была ужасна именно своей непонятностью, непредсказуемой неожиданностью, да еще и тем, что не видно было врага. Когда из окопа стреляют, то знаешь хотя бы - перед тобою с другой стороны тоже живой человек, так же держит винтовку, боится смерти. И от осознания этого становится легче. А вот когда противником является газ, который валит всех, правых, виноватых, новобранцев и ветеранов, офицеров и солдат, и невозможно бороться с ним, застрелить, ударить хотя бы - это жутко, и хочется лишь бежать, не чуя ног под собою.
 Из пятнадцати тысяч отравленных умерло три тысячи, мучаясь страшно от незаживающих язв, задохнулись - горло распухало, не пропуская даже глотка воздуха.
 Тепляков чудом избежал "горчичной смерти" - навещал в лазарете раненого приятеля, относил ему пришедшие в батальон письма. Только крестился потом, ошарашено и испуганно, глядя на корчащихся на носилках солдат, на умирающих, катающихся по земле, исходящих мутной, серою пеной.
 Русская армия держалась лишь на упрямстве, не позволяющем солдатам сойти с позиции, отдать врагу свою землю. Переживали как-то и обстрелы постоянные, и химические атаки, ставшие регулярными - немцы повадились начинять снаряды ипритом и хлором.
 - Ничего, - говорили старики, - Наполеон вон тоже думал, что Россия у него в кармане. А немец даже до Москвы не добрался.
 Пытались бомбить немецкие штабы, но с малым успехом. Самолеты, летающие над вражеским расположением, сбрасывали бомбы, но особого вреда противнику не причиняли - бомбили в основном казармы. Лишь однажды удалось добраться до штаба дивизии, сбросить на него бомбы. Но четыре истребителя преследовали "Сикорского", разогнали конвой. Крайний правый двигатель самолета был поврежден, пропеллер терял обороты, остановился внезапно. Из люка в середине верхнего крыла пулеметчик отстреливался от истребителей, и даже удалось ему подбить троих, но четвертый висел на хвосте, не отставал, поливая огнем раненый самолет. Пули барабанили по "Сикорскому" с грохотом, будто кто-то сыпал горошины на крышку стола. Самолет развернулся, пытаясь уйти, спланировать в безопасную зону за русскими окопами, но истребитель тоже развернулся, атакуя "Сикорского", немецкий пулеметчик стрелял в кабину. Самолет начал раскачиваться из стороны в сторону и затем неожиданно свалился в штопор. Когда вращение стало почти что отвесным, верхняя часть крыла, на которой была нанесена эмблема русской военной авиации, отломилась и полетела вниз. Была повреждена часть главной стойки крыла. "Сикорский" рухнул в дыму и пламени, сопровождаемый немецким истребителем чуть не до земли. Никто из экипажа не выжил. Немцы потом сбросили на русские окопы традиционное сообщение, извещая, что весь экипаж "Сикорского" был с военными почестями похоронен, и даже была приложена фотография могилы. Тепляков наткнулся на эту листовку, упавшую ему с неба прямо под ноги, подобрал, читал долго, словно не мог разобрать слов, на глаза наворачивались усталые, мутные слезы.
 - "Илья Муромец" самолет назывался, - сказал он ясным небесам, в которых кружился немецкий истребитель. - "Илья Муромец"... Ах ты ж, Господи, что ж делается, ежели и Муромец погиб... - разбитый самолет странным образом соединился в его сознании со сказкою, легендой об избавителе земли русской, и гибель его представлялась ужасной трагедией, куда как более страшной, чем ежедневные смерти в окопах.
 В один из дней Теплякова вызвали в штаб.
 - Уж очень батарея немецкая досаждает, - заявил генерал, потирая залысину, и Тепляков устало закрыл глаза. Показалось ему, что вокруг вновь расстилаются мазурские болота, и остатки армии пробираются через топи, сопровождаемые на каждом шагу безжалостным артиллерийским огнем.
 - Да, нужно бы что-то делать, - кивнул адъютант генеральский с аксельбантом на груди.
 - Похоронить ее нужно, - буркнул Тепляков. Перед его глазами все еще вздувались жирные болотные пузыри, да ухмылялся щербато солдат с ножом булатной стали в руках. - Была у нас такая проблема, когда остатки Самсоновской армии от немцев уходили. Тоже вот батарея жить не давала. Скольких людей загубили, страх! Но ничего, справились. Правда, через два дня немцы новую подволокли. У них со снабжением хорошо...
 - Что, батарею подорвали? - заинтересовался генерал. Адъютант посмотрел на Теплякова уважительно.
 - Ну, вообще-то мы батарейный склад боеприпасов рванули, - ответил Тепляков, дотрагиваясь пальцем до виска - заломило давнишней, "динамитной" болью. - Так вместе с этим складом не то что батарея, половина мазурских болот к небесам взлетела.
 - Вот и здесь бы что-то подобное устроить, - заявил генерал. - Как, возьметесь?
 - Подобное, конечно, не получится, - пожал плечами Тепляков. - Но подземной войной можно с немцами побаловаться. Ежели работать по ночам, да с огоньком, да отвальный грунт вывозить, можно в месяц подкоп устроить к этой батарее, да и пустить ее по ветру пылью.
 - Займитесь, займитесь, - махнул рукою генерал. - Тем более, что у вас в подчинении саперный батальон. Вам и карты в руки. А то ишь, пристрелялись гады. Головы не поднять!
 По ночам солдаты начали копать тоннель к высотке, где укрепилась немецкая батарея. Тепляков бегал, суетился, командовал и молился изо всех сил, чтобы на этот раз не напрасны были все усилия.
 - Господи, сделай так, чтобы все было хорошо! - говорил он, исчерпав логичные слова, и, как малое дитя, с надеждой смотрел на небо, словно там должен был сидеть добродушный старик с белой бородой, который без сомнения поможет. Но по небу проплывали немецкие аэропланы, и никакого белобородого старика видно не было.
 Однажды тоннель обвалился, и две ночи потрачены были на то, чтобы вытащить людей, оставшихся под землей. Двое так и задохнулись, не дождавшись помощи.
 - Господи, ты видишь это? - спрашивал Тепляков, вперив взгляд в неподвижное, чистое небо. - Ну зачем все это? Зачем?!
 Он смотрел на посинелые, искаженные судорогой лица, и странная, вялая тоска вползала в его сердце.
 На половине длины тоннеля послышался стук, будто скребся кто-то с другой стороны, едва слышно, стараясь скрыться.
 - Не иначе, как гады эти навстречу подкоп делают, - сморщил картофелеобразный нос один из саперов, докладывая Теплякову о странных звуках. Тот похолодел. Известное дело - ежели встречный подкоп будет, то бесполезны все усилия, и кроме своих же убитых солдат ничего не будет. Но - то ли услышал Господь молитвы, то ли просто повезло, однако оказалось, что наткнулись на лисью нору, невесть каким чудом оказавшуюся в этом месте. Спугнули рыжую, только хвост мелькнул. Саперы хохотали, тыкали друг друга пальцами в бока, посчитали, что ожидает их удача.
 - А вот скажите, ваш-бродь, такие подкопы когда придумали? - спрашивали солдаты в нечастые минуты отдыха. Тепляков, тыча ложкой в загустелую, вязкую кашу, начинал рассказывать о том, как воевал еще Иван Грозный, подрываясь под крепостные вражьи стены.
 - Ну, этот важный полководец был! - смеялись солдаты. - Удачлив до крайности.
 - Удача его - суть военный талант, - говорил Тепляков, а стылая каша застревала липким комком в горле, тяжело плюхалась в желудок, от чего начинал тупо и мерзко ныть живот.
 - А вот еще царь Петр под Азовские стены подкопы делал, - вспоминал кто-нибудь, и тут уже начинались разговоры о дедах, что воевали с Петром Первым. Один из саперов гордился очень - его дед в Семеновском лейб-гвардейском полку в егерях служил, даже грамоту имел, в которой заслуги его перечислялись в подробностях.
 - Да ну тебя, Васька! - махали на него руками. - Что ты заладил: дед да дед... Это ж когда было! Быльем поросло!
 - Поросло-то поросло, - упрямо отвечал Васька, утирая измазанное, все в глине лицо. - Да только не быльем. Русский солдат как тогда, так и сейчас - все тот же остался. И всегда-то русская армия побеждала. Не может того быть, чтоб на этот раз нас немец какой-то на "ура" взял. Не бывать тому!
 Тепляков поражался такому оптимизму в окружавшем их кошмаре.
 Работали упрямо, до кровавых мозолей на ладонях. Тепляков и сам махал лопатою, бинтовал потом руки - волдыри лопались желтою жижей, окрашенной кровью, ладони болели нещадно. Молча, в полной тишине выкатывали тачки с землей, стараясь, чтоб даже колесо какое не скрипнуло. В земляной дыре стояла невыносимая вонь - запахи сырой земли, смешанные с людским потом, экскрементами вызывали дурноту невозможную. Голова разламывалась, в глазах мутнело. Но солдаты словно и не обращали внимания ни на что, кроме работы.
 - Ежели немец прознает, чем мы тут занимаемся, так вся работа в дым уйдет, - говорили солдаты и старались еще больше соблюдать тишину.
 Когда месяц уже к концу подходил, пришел сам генерал, осмотреть подкоп. Поглядел на солдат, волочащих тяжкие бревна для крепи, на бегущих с тачками, с лопатами, вздохнул:
 - Эх, каков русский солдат! Герои...
 Тепляков, уточняя каждый день направление тоннеля, с радостью видел, что попадали точно - прямо под батареей окажутся. Выкопали в конце тоннеля маленькую пещерку с конусовидным полом - чтоб направление взрыва вверх шло, так батарее немецкой больше урона будет. Начали заполнять эту пещерку динамитом. Тепляков постоянно вспоминал свои мучения на мазурских болотах - динамитной головной болью страдал теперь весь батальон. Однако, никто не жаловался, таскали ползком связки динамитных шашек - в тоннеле выпрямиться невозможно было, на четвереньках передвигались.
 Динамита вбили в тоннель невероятное количество. Тепляков отправился в штаб. Доложил генералу:
 - Готово все, ваше превосходительство. Можно подрывать.
 - Когда планируете?
 - Да вот хоть сегодня ночью, - ответил Тепляков. - И - прости-прощай, батарея!
 - Ах, батенька, как-то вы меня порадовали! - генерал чуть не прослезился от умиления. - И как же успели за месяц такую работу сделать?
 - Старались... - пожал плечами Тепляков, не желая признавать никакой своей заслуги.
 Ночью сам, в сопровождении нескольких солдат, пополз в тоннель - поджечь фитиль. Никому не доверил. Над окопами разлилось безмолвие, будто даже земля знала, что предстоит. Предварительно каждый кусочек бикфордова шнура проверили, перещупали пальцами - чтоб не случилось конфуза. Камеру с динамитом засыпали песком, не то можно было повредить своим же позициям.
 Солдат, что должен был поджечь шнур, щелкал зажигалкой, крутил бесполезное колесико - не расцветал огненный цветок.
 - Петр Васильич, беда... - зашептал. - Сломалась, зараза...
 - Вон отсюда, все вон! - отрывисто приказал Тепляков, разворачиваясь с трудом в тесном тоннеле.
 Пополз, пятясь, ногами вперед - чтоб быстрее было выбираться потом. Вытащил из кармана свою зажигалку, из патрона сделанную батальонным умельцем, щелкнул резко - синеватый огонек загорелся, затрепетал в спертом воздухе подземелья. Шнур вспыхнул моментально - не зря проверяли, следили, чтоб сухой был. Побежало плюющееся бенгальским огнем пламя. Тепляков, извиваясь по-змеиному, рванулся прочь из тоннеля. Страх гнал его - чудилось, что за спиной уже несется взрывная волна, вот-вот толкнет в спину, калеча и ломая кости.
 - Ребята, бегом, бегом! Ходу! - выкрикнул, выкатываясь из тоннеля. Страшный, в земле весь, с черной физиономией, на которой блестели лихорадочно глаза, провалившиеся в потемневшие глазницы. Его подхватили под руки, часто застучали солдатские сапоги. Только-только успели нырнуть в специально подготовленный окопчик, как потекли песчаные струйки, качнулась земля, будто великан выдохнул с тяжестью, а после и кашлянул, выбрасывая гигантский пламенный язык вверх. Дробно застучали земляные комья, вылетая из огненного фонтана на том месте, где еще минуту назад была немецкая батарея. Земляная дрожь не прекращалась, грохотало так, что закладывало уши, давило на грудь чугунно, и все новые и новые языки пламени вылетали из-под земли.
 - Кажись мы их склад зацепили! - крикнул один из солдат, щерясь злобно и радостно. - Мало не покажется гадам!
 Оторванная рука со скрюченными судорожно пальцами, шлепнулась прямо перед Тепляковым, скатилась в окопчик, пачкая землю кровавыми потеками. С неба, расцвеченного огненным фейерверком, свалился сапог. "Ну, в точности, как Петреня с барона немецкого снял, - Теплякова развеселило неуместное воспоминание и он даже потрогал мягкое, блестящее голенище. - Ишь, хорош сапожок. Тоже, верно, барон носил...". Со всех сторон сыпались куски бетона, комья земли, покатилась чья-то голова с выпученными белесо-голубыми глазами и изумленно разинутым ртом. Вместо уха у головы была кровавая блямба, чуть прикрытая слипшимися, светлыми волосами.
 - Ваш-бродь, а, ваш-бродь! - Теплякова теребили за рукав. Он обернулся, недоуменно посмотрел на солдата, беззвучно разевающего рот. Потом сообразил - от взрыва пропал слух, лишь едва-едва доносились звуки. Показал себе на уши.
 - Ты громче, громче! - выкрикнул гулко, громко. - И медленно. Чтоб по губам мог прочесть.
 - Петр Васильич, наши атакуют! - захлебываясь восторгом кричал солдат. - Гляньте, гляньте, Петр Васильич!
 Тепляков услышал, замотал головою, улыбаясь. Высунулся из окопчика. Крики "ура!" доносились отовсюду, раскатывались по полю. Везде видны были бегущие солдаты, крепко держащие в руках винтовки. Лунный свет блестками рассыпался по штыкам. Немцы, растерянные, ошарашенные внезапным и жестоким нападением, почти что и не сопротивлялись. Так, выстрелили разок-другой, да и помчались, не чуя под собою ног, стремясь оказаться как можно дальше от озверелых русских.
 Золотую Горку взяли с налету. Долго потом стояли, изумленно покачивая головами, над тем местом, где была подорванная батарея. От нее осталась лишь глубокая воронка, да дымились по краям искореженные куски железа, клочья бетона, кучи щебенки, какие-то странные тряпки, в которых с трудом можно было опознать людей, изодранных взрывом.
 За саперную операцию, закончившуюся так удачно, Теплякова представили к офицерскому Георгию. Солдатам саперного батальона тоже должны были достаться серебряные кресты, но многие не дождались - погибли в войне.
 Немцы продолжали настойчивые атаки, а в русской армии не хватало оружия, во многих частях не было даже патронов. Пехота дралась только штыками, и останавливать бешеный натиск врага удавалось только чудом. Кавалерийские дивизии немцев поддерживали свою пехоту, наступая сомкнутым порядком, и русским оставалось только ожидать неминуемой смерти - с одним штыком не больно-то повоюешь против конных. Но русские солдаты лишь сжимали зубы, цедя злобные ругательства, и подтачивали штыки, поглядывая искоса и яростно на накатывающую волну кавалерии. Случались и чудеса, когда невесть как оказавшаяся у окопов четырехорудийная батарея расстреляла в упор немецкую кавалерию. Позже такие мобильные батареи частенько бегали по полю боя, оказываясь в самых горячих точках, будто посланные свыше для спасения гибнущих солдат. Бывало, что оборону немцев прорывали дивизии, вооруженные лишь штыками, да и сами немцы, глядя в грязные, отчаявшиеся лица русских солдат, с оскалом мчащихся к их окопам, бледнели перепугано, уже узнав последний аргумент русской пехоты - штыковую атаку. И даже пулеметы, раскаляющиеся от стрельбы, не могли уменьшить этот страх.
 В одной из таких атак Тепляков вновь был ранен, и - вот ведь неудача! - все в ту же ногу, с трудом зажившую, болящую к дождю. Он ругался, когда грузили его на подводу, чтоб отправить в госпиталь.
 - Ничего, Петр Васильевич, - говорили ему, - зато доктора знакомого увидите. Мы ж вас опять в Забродье отправляем.
 - Ближе, что ли, ничего нет? - спрашивал Тепляков, поправляя пропитавшийся кровью грязный бинт. - Чего ж в свиные голосы засылаете?
 - Дык забито все кругом... - виновато разводили руками санитары. - А в Забродье нынче затишье. Там подлечитесь. Вам-то надолго, сразу видать...
 Тепляков опять чертыхался, понимая справедливость сказанного. Старая рана и так болела, а тут еще вновь пуля разворотила. Это действительно могло быть надолго.
 Прозрачный сосновый лес встретил тихим шелестом древесных ветвей, но на удивление не пела ни одна птица, и, кроме лиственного шороха, не было слышно ни звука. Увидав еще издали госпитальные серые палатки, прижавшиеся к земле, Тепляков радостно приподнялся на телеге. Сейчас вот выйдет Павел Иванович, закурит любимую свою папиросу, обведет вновь прибывших усталым взглядом, буркнет вроде как неприветливо:
 - Сгружайте, что ли, укладывайте пока вот тут, осмотрю сначала, - а потом улыбнется так, будто каждому раненому персональную надежду дарит. И набегут сестры милосердия, начнут устраивать поудобнее, ворковать, что все будет хорошо и в полнейшем порядке, и даже самые тяжелые скоро начнут на собственных ногах бегать, а доктор в этом госпитале самый лучший, вылечит, даже чихнуть никто не успеет.
 И показался госпитальный лесок Теплякову чуть ли не родным домом.
 - Неладно что-то, Петр Васильич, - тихо сказал возница, натягивая вожжи. Лошадка приостановилась послушно, взмахивая коротким, набитым репьями, хвостом. - Больно уж тихо.
 - Так а что ж шуметь? - Петр удивленно глянул на возницу, пожал плечами. Раненую ногу от неловкого движения прострелило болью, и он едва сдержал стон.
 - Шуметь, конечно, незачем, - согласился возница. - Да только дивно мне: ни раненых не слышно, ни сестрички не бегают, даже птицы не поют. Как в могиле, чес-слово!
 Тепляков насторожился. Действительно, тишина была подозрительной. Мягко ступали по хвойной лесной подушке конские копыта, постукивали колеса повозок, да шелестел едва слышно ветер, путаясь в древесных кронах - а более ни звука. Но палатки, вот же они, палатки госпитальные! Стоят, целехоньки!
 Ветер сменил направление, задул прямо в лица прибывшим, и Тепляков задохнулся: пахнуло от госпитальных палаток смертью, гнилым мясом, трупами и конским навозом.
 - Кажись, кавалерия здесь побывала... - упавшим голосом произнес возница. - Немецкая... Ох, грехи наши тяжкие...
 На одной ноге, перемогая боль, допрыгал Тепляков до палаток. Рухнул на колени, зарывая глубоко пальцы в мягкий, пушистый песок соснового леса. Кругом были мертвые: изрубленные сестры милосердия протягивали руки, словно молили о чем-то; раненые - добитые, проколотые штыками, застреленные, чуть не порванные на куски, лежали у своих палаток, так и не дождавшись обещанного излечения. Петр оглянулся в безумной надежде, но доктор лежал неподалеку, свернувшись клубком, как младенец. Тепляков подполз к нему, перевернул на спину, заглянул в мертвые глаза, по которым уже ползали крупные, рыжие лесные муравьи.
 - Эх, Павел Иваныч, Павел Иваныч... - шепнул он посинелому, застывшему лицу врача, и слезы сами покатились из глаз. - Да что ж это такое?! - закричал Тепляков шуршащему, спокойному лесу. - Летчиков, значит, с почестями похоронили, ублюдки, а госпиталь, под знаком Креста, разгромили, никого живых не оставили?! Хоть бы сестричек пожалели...
 Возница потянул с головы шапку, стоял с белым, потерянным лицом, только глаза его двигались быстро, словно хотели запомнить на всю жизнь жуткую картину, охватывали каждый труп, касались протянутых рук сестер милосердия.
 - Пойдемте, Петр Васильич, пойдемте... - возница подошел к Теплякову, помог ему подняться, перебросил его руку через плечо. - Вот потихонечку, да до повозки. Вы не напрягайтесь, не прыгайте, я вас донесу, только держитесь за меня...
 Тепляков повис на нем бессильно, плакал.
 Что-то блеснуло в нежном, мягком песке, радужным переливом бросилось в глаза.
 - Погоди, Федя, - попросил он возницу. - Что это там?
 Тот наклонился, придерживая Теплякова, копнул носком сапога, и на хлипкую, рыжеватую траву, сожженную солнцем, вывалился затоптанный серебряный портсигар доктора, с выложенной на крышке бриллиантовою звездою - подарок по случаю юбилея. Возница щелкнул крышкой, открывая портсигар. Аромат дорогих папирос поплыл над разгромленным госпиталем, сладко и терпко перебивая трупную вонь. Тепляков заплакал.