Cтупени бытия. 8. Вопросов много, а жизнь одна...

 Размышляя о жизненных рядах ловлю себя на мысли, что длинные жизненные пути в моем воображении расширяются до бесконечности. Иногда же мне кажется, что, несмотря на ширину и длину этих дорог, я же себя чувствую стесненной, иногда же ощущаю, что меня оттесняет потоком к обочине жизни...
Сами посудите, есть люди, которые тянутся к вам, жаждут вашего общения, и вполне понятно, что и ваше отношение к ним выражается соответствующим образом. Иногда же, по мере того, как все больше и больше узнаете человека, тем сильнее у вас неприязнь к нему. Я не знаю, как другие представляют себе дружбу. Для меня дружба – это незапятнанные чувства, взаимопонимание, умение радоваться успехам ближнего, быть рядом в бедах и горестях. Другое дело, если вокруг друзей не счесть, а поделиться не с кем.
Именно поэтому в детстве у человека много друзей и знакомых, но с возрастом выявляется обратная пропорция. И если в последние минуты жизни не найдется человека, кто окажется рядом, значит, прожил он жизнь никчемную...
В одну из бессонных ночей из под моего пера появились следующие строки:


Может ли быть ночь такой длинной,
Как же сильно пламя, разгоревшееся в сердце,
Каждая боль затянута в тугой узел
Вопросов много у меня, а жизнь одна.

Душа страдает, разве может тут помочь взор,
И с весенней мощью сравниться ль сила осени,
Боль сердечную нельзя вогнать в бумагу рамки и слова,
Перо, бумага, все в достатке, – надежда лишь одна.

Платок ли, что задержан веткой,
Локон ли, иль мысль запутанная,
На бумаге изложена боль душевная
На небе месяц одинок, на земле одинока я.

Что стучится в окно мое – ветер или дождь,
Что есть мои страданья – тоска, горе или судьба,
Явь это или сон, тайна или ключ к чему-то?
Душа рвется из тела, в небе же промелькнет звезда

Их прочитал мой младший сын и обратился ко мне:
–Я в поэзии не силен, но вот прочитал его, и хочу спросить вас. Только, не обижайтесь.
–Вот вы пишите, – Почему я одинока? – Нам это больно читать, а какже мы?
Я промолчала. Но если даже и стала бы объяснять, знаю точно, ему сейчас этого не понять. Ответы он познает, прожив еще немного времени. Откуда же ему знать, шестнадцатилетнему пареньку разницу между одиночеством духовным и физическим...
В один из дней зазвонил телефон, прервав меня от подготовки речи доклада на заседание. Поднимаю трубку.
– Ханифа Собировна, я дежурный с приемной. К вам пришла женщина из Киятабада. Спрашивает, можно ли подняться к вам на прием, – чуть помявшись говорил дежурный, так как знал, что день сегодня неприемный.
– Пусть поднимается, – ответила я ни секунды не раздумывая, – Ведь издалека приехала.
... Голова покрыта седыми волосами, лицо иссечено сетью преждевременных морщин, глаза полны боли и отчаяния, перемешанные искорками надежды в ожидании моей помощи. Вздрагивающие тонкие, бескровные губы будто бы шевелятся от дыхания бездонного горя.
– Я пришла к вам в надежде, что вы как женщина, поймете меня, была до вас на приеме у многих руководителей, выплакала все слезы...
– Простите меня, но старайтесь держать себя в руках. Я и так вижу ваши страдания.
– Извините, – прошептала она. – Слезы, как родник, нескончаемы. Я уже не в силах контролировать их...
Из армии сын вернулся в гробу. Уходил на службу львом, в расцвете сил, получила назад я лишь его труп. Спустя год, похоронила мужа. Не успели мы как следует оправиться, младший сын, совершив преступление, попал в тюрьму. Но и это еще не все. Дочь моя, что ныне живет у мужа в Элликала, не вынесла издевательств супруга, подожгла себя, сейчас она просто живой труп... Помогите мне.
Вслед за этим она начала один за другим проклинать то хакима, то председателя махалли, то заведующего отделом соцобеспечения, то еще кого-то...
Я остановила ее. Женщина зло посмотрела на меня, в глазах выражение скорби и просьбы уступили место гневу.
– Я никак не пойму. На вас обрушилось столько невзгод, вы же знай себе, лишь проклинаете других. Вы всего лишь несколько минут у меня, а смотрите, как на врага, в чем моя вина?
Мой вопрос повис в воздухе. Да она и не могла на него ответить. Я лишний раз просто убедилась, что человеку в ситуации, подобно той, в какую попала эта женщина, нужен был человек, которому она могла бы излить душу и облегчиться. Провожая её теплыми словами и советами, искренне пожала её тонкую и холодную руку. Светом озарилось её лицо.
... Воспоминания вновь возвращают меня на годы в прошлое.
Свою деятельность в газете я считаю венцом своего труда. Столь же величественное, сколь и обычное это учреждение научило меня всему, раскрыло предо мной кладези доброты и чистоты.
***
Сегодня, возвращаясь с работы, повернула на улицу, где прошло мое детство. Сестры дома не было. Возле ворот повстречала Зеварджан-апу.
– Да вот зашла проведать вас, – встретила она меня. – Твоему младшему брату Камилю нездоровилось. Вчера из Нукуса приехал Мадияр. Строго-настрого наказал везти его в центр, сказал, что положим в хорошую республиканскую больницу, где хорошие врачи...
В Зеварджан-апа будто бы вижу собственную матушку. Интересно, а все ли соседи такие? Очень чуткие они. Наверное, это имеют в виду, говоря о широте душевной.
– Как Мадияр поживает, детишек привез своих?
– Нет, сам приехал. Сопровождал в райком гостей из Ташкента. Просил приготовить ему маставу, но уехал – из Нукуса срочно вызвали.
Когда Зеварджан-апа говорила о маставе, вспомнила своего отца. Вон он – расположился среди подушек на айване. В руках книга. «Бустан» Саъди. Он до последних своих дней не расставался с ней. Иногда, утомившись от чтения, просил мою мать:
– Старушка, приготовь-ка суп с лапшой...
Все это очень реально всплыло из подсознания...
Однажды, придя домой, увидела что отец дома один.
– Доченька, подойди... – он указал на газеты, что лежали на полу, рядом с кроватью. Из стопки газет он отобрал наши, и отодвинул в сторону.
Это меня сильно задело:
– Отец, отчего вы не читаете наши газеты?
– Доченька, а что в них читать, там же ничего нет...
Хотя я знала наизусть ее содержание, тем не менее, еще раз взяла ее в руки. Сезон сбора хлопка, газета сама двухполосная. И действительно, в ней только информация о заготовке хлопка, вести с полей, снимки, очерки – практически только это. Я и сама, сложив ее, отложила в сторону.
– Что же сама не читаешь, видно и ты не удовлетворена своей работой!
Что ответить? И до того, как отец заболев, слег, мы неоднократно беседовали об этом. Отец все время твердил, что газету нужно делать для народа, поднимать темы, интересные и небезразличные людям, только тогда ее будут читать от первой и до последней буквы.
Отец листает газеты, я же ловлю взглядом его бледное, больное лицо. Он оперся на локоть, и время от времени поглядывал на ворота.
– Вы кого-то ждете, отец?
– Матушка твоя задерживается, ушла на рынок...
– Если что-то нужно, скажите.
– В таком случае, доченька, приготовь мне суп с лапшой.
Я спеша направилась на кухню...

... Любовью озарено ваше лицо
Дыхание ваше спокойно и размеренно,
Положив на подушку голову
В размышлениях погружены вы.
Потом же, скажете, ну-ка доченька
Сготовь-ка мне любимое блюдо.
Легкость меня окрыляет
Волнительно чувствуя себя тогда
На кухню ступаю мягко я
Главное, поправляйтесь, отец
Свои дела все я позабыв
Приготовлю блюдо на весь мир

Слова, аккуратно выстраиваясь в строки, готовы были лечь на бумагу, я же постоянно думала и желала отцу скорейшего выздоровления.
«Если он поправится, я все свои дела отложу ради близкого с ним общения. Я говорила бы c ним о трудностях, которые меня волнуют, беспокоят, суть которых я не могу до конца понять. В особенности хочу разобраться в понятиях дружбы, взаимоотношений, размышлений»...
Мысли о Якут никак не хотели покидать мою голову. Будто мои с ней отношения на протяжении жизни сыграют важную роль. Конечно же, нет, они ничего не решают. Это слабость моего внутреннего стержня. Моя душа и сердце, всегда и везде желающие людям лишь добра и счастья и Якут хотят пожелать того же. Именно поэтому я не могла решиться сказать Якут чего-либо.
Однажды, она позвонила и вызвала меня к себе домой. Я не хотела к ней ехать, сославшись на поездку в село. Она настояла: «Я за вами машину отправила, хоть на минуту, но загляните».
Когда я вошла к ней, она была в постели. Все еще не могу понять, почему она раскрылась мне. Она в слезах поведала, что недавно приехала из Ташкента, рассказала, как сделала аборт. С глубокой печалью подытожила: «Я превращаюсь в куклу в руках руководителей».
Я молчала. Не спросила от кого.
Недавно приезжал брат и сильно обругал меня. Сказал, чтобы я прекратила свои похождения, иначе потеряю подругу Ханифу. Я говорю вам это, надеясь на ваше понимание.
Я была в шоке. Неужели у Якут открылись глаза? Трудно поверить...
Я стала утешать ее. Она же, сильно возбужденная, начала рассказывать.
– Вы знаете здешних. Слухи быстро расползаются. Поэтому я уехала в Ташкент. В дороге простыла.
В этот момент глаза Якут были полны слез. Я была уверена, что она хочет поделиться cо мной очень многим.
– Вы знаете, Хасан-ака из-за меня оставил должность второго секретаря. Именно поэтому его назначили руководителем объединения. Зато ныне катается как сыр в масле. А в бытность секретарем ходил без копейки. Потом отгрохал особняк, стал совсем легкомысленным. Каких ему усилий стоило завоевать меня. А сейчас каждую неделю водит к себе на квартиру молоденьких. А первый так ревновал меня к нему. Господи, что мне, и его усладить? Подружка, тяжко мне очень. Это мой четвертый аборт.
– Какая низость! Ты же гробишь себя?!
– Знаю, а что делать? Нет мне покоя... Мать днями напролет проклинает меня, братья не здороваются, невестки перестали уважать.
– Права мать твоя, – говорю я. – Ты ведь работаешь в райкоме на руководящей должности. Да и сейчас не поздно взять себя в руки. Ты пойми, кто ныне стелется перед тобой и старается угодить как может, перейди ты на другую работу, и замечать перестанут тебя. Это ведь ты должна осознать!
Много было сказано мной. Хасан не хотел жениться на тебе, значит просто утолял свою похоть, неужели не ясно?
Якут вроде бы соглашалась. Однако через два-три дня все возвращалось на круги свое: та же беспечная походка, те же пошлые анекдоты...
Еще одной характерной чертой Якут было перемалывание косточек отсутствующих в данный момент людей. Ранее люди остро переживали по этому обстоятельству, позже переставали обращать внимание. Я тоже болезненно реагировала вначале, однако затем успокаивала себя: «ну и пусть, ведь она секретарь райкома, зачем мне обострять отношения, со мной ведь она нормально общается».
Помню, я не смогла прийти на один день рождения. Там была Рахат. По ее словам Якут и там была в своем репертуаре относительно моего отсутствия: «вот видите, ваша подруга не пришла. Да и вообще, в последнее время со своей редакторской колокольни предпочитает многих не замечать».
Я много раз подводила себя к мысли, что нужно с ней откровенно поговорить: «Нужно расставить все акценты. С человеком, который не понимает, что дружба есть явление бескорыстное, поддерживать отношения -себе дороже». Но для этого я должна была гораздо раньше быть категоричной, принципиальной, не идти на поводу у Якут.
Разве я не знала, что Якут получала сумасшедшие дорогие подарки, будь то драгоценности, или одежда, дорогие ковры и фарфор, импортный гарнитур, а также ее недвусмысленные отношения со многими руководителями и другими денежными мешками. Мне думалось, если я позволю себе одернуть ее, дружбе нашей придет конец. Молчала.
Но ведь, она же посмела запретить публиковать в газете критический материал о двух проходимцах, чьи проделки выплыли наружу. А не добившись своего посмела же сказать: «мы теперь не подруги!». Да посмела правду превратить в ложь.
Но эта моя ошибка. Как правильно подметила Рахат, нет безнадежного человека, нужно всего лишь наставить его на верный путь. Его следует вырвать из рядов тех, кто меряет все деньгами. Необходимо вернуть его в светлые и чистые ряды, ряды простых людей...
... Именно среди таких людей человек чувствует себя вольным и свободным. Эти ряды свободны от материальных благ, нечистых мыслей и корысти! Эти ряды вечны и бессмертны...
Я верю, что когда-нибудь Якут поймет меня.