Рождение Кукловода. Театр Боли

Когда ты видел это место во сне сотни раз тяжело ошибиться. И Дитрих был уверен, что не ошибся. Он стоял перед выкрашенной красной краской деревянной дверью, что сущим бельмом светилась в темноте этого богом и людьми забытого переулка.
Как только этот элегантно одетый, до неприличия свеженький красавчик, которому впору прикрепить на лацкан своего пиджака значок «К разврату готов!», оказался в столь странном месте в столь поздний час? А просто! На этот вопрос он и сам тщился ответить, пока не заметил дверь. Кажется, Дитрих был пьян, он помнил злобный адский огонь абсента, и, кажется, чьи-то ненасытные смертельно холодные губы на своей груди. Печати греха. Печати бесконечных, бесцельных дней. Торжественные и угрюмые знаки.
***
Дверь. Не стоит забывать о ней, алой розой раскрывшейся на чернильной пустоте кирпичной стены. Чувственный, какой-то непристойный изгиб тускло светящегося тела медной ручки манил прикоснуться.
«Театр Боли» - готическим шрифтом было начертано поверх красной краски.
Губы юноши скривились в презрительной полугримаске искушенного зрителя, когда, прищелкнув каблуком, Дитрих канул в сумрак, что скрывался за деревянной створкой.
***

Сцена - единственное освещенное пространство. Ряды плюшевых, помпезных кресел уходят куда-то в невообразимую темноту. В темноту, из которой, фальшиво улыбаясь, выступил ангельской красоты юноша. Глаза его, скрытые за лорнетом, что он презрительно навел на безвкусную позолоту лепных украшений на стенах, полыхали странным ведьминским огоньком.
Зрительный зал был пуст. Мертвы были зеркала и лампы. Даже эхо аплодисментов не скрывалось в углах, затянутых паутиной.
Дитрих поднялся на сцену по шатким ступенькам. Блеск софитов нестерпимо бил по глазам, в этом ослепительно пламени мигом утонули высокие темные сводчатые потолки, двери, ведущие прочь из зала. Растворилось все. И теперь не сойти было сцены. Мальчишка испуганно заметался из стороны в сторону, будто зверь в клетке, когда, словно бы из неоткуда раздалась музыка. Отвратительнейшая, разнузданная, пляска шута, что порой таит в себе острую, как бритва муку. С каждой секундой движения Дитриха все больше и больше напоминали танец. Уродливый канкан, сонмище фривольных и неописуемых па. Невидимые нити оплетали руки и ноги, врезались в нежную кожу, причиняя боль, ту боль, которой так просто наслождаться. Только вот юный франт не умел этого. Слезы струились по его прекрасному лицу готического ангела. Таких ставят на могилы самоубийцам и детям. Такие дремлют в нефах французских соборов. Таким никогда не достигнуть неба.
Танец продолжался. Кровь пятнала стены и пол, оглушительное торжество багреца и пурпура. Изящная умирающая мареонетка порхала в зачарованном кругу страданий. Мареонетка, которая никогда не умела ни плакать, ни смеяться, ни жить. Теперь она все узнавала заново. С нуля. С сотворения мира. С первородного греха. Под оглушительный рев кабацких скрипок и грохот цимбал пьяных фавнов. Изломы и изгибы, косые тени. Новое чудо претворения крови в вино.
Дитрих засмеялся. Когда очередная веревка-бритва заставила его изогнуть шею на трагический манер. Боль. Её поцелуи несравнимы ни с чем. Ни с кем. Она - ненасытный любовник-извращенец, перед фантазиями которого, блекнут самые смелые грезы Содома и Гоморры. Она – все что было, есть и будет нужно.
Смех. Смех. Смех.
Дьявольский оркестр продолжал свою неистовую симфонию, когда наперекор кукольнику за сценой, юноша стал танцевать по-своему. Веревки рвались от напора, пистолетными выстрелами рикошетили от невидимых стен. А боль оставалась. Она заполнила Дитриха всего, она била через край пенными, кровавыми струями. Боль, которая заменила все.
Плеть и пряник в едином воплощение. Самое желанное и ненавистное людям. Тонкие нити в руках у Кукловода, что оставил свое имя навсегда, там, на окровавленной сцене.