Кабардинка. Впервые на море

— Хочешь поехать по путевке в Кабардинку? — спросила меня мама. — Пока есть такая возможность.
— А где это, Кабардинка? — спросила я. — Никогда не слышала.
— На Черном море. Там же где Новороссийск, Геленджик. Тихий, спокойный городок, а может даже просто поселок… Поедешь с группой, вместе с другими детьми наших работников. Взрослые, конечно, тоже будут.
Я никогда не была на море. Но мне очень хотелось. Я видела его во сне и слышала, как оно шумит, на грани между явью и сном сливаясь со звуками машин, которые ночью после дождя скользили по глубоким лужам под окнами.
Тоска по родине впервые пришла ко мне в поезде, в темноте, когда мы уже проехали Южный Урал. В соседних купе шуршали оберточной бумагой и что-то жевали, распространяя запахи картошки, колбасы и вареной курицы. Такой же курицей кормили в вагоне-ресторане. Я лежала без сна на верхней полке и таращилась в окно, силясь что-то разглядеть. Я думала, что, вот, дальше пейзаж начнется плоский, как блин, — без гор, лесов и холмов. Мимолетно пробегающие спокойные ленты рек. Желтоватые степи и поля с натыканными кое-где изгородями лесополосы… В этой ночной темноте, перемешанной с редкими россыпями огней, я испугалась, что могу умереть от тоски по родине прямо в поезде, так и не доехав до моря. Хотя, конечно, в этом дурацком грязном поезде вполне спокойно можно было умереть просто от голода и жажды… Бабушка собрала мне в дорогу еды, будто предчувствуя, что я не смогу есть оплаченную профсоюзом курицу в вагоне-ресторане, но в поезде мне вообще не хотелось есть. Я угощала девчонок и руководительницу группы нечерствеющим бабушкиным пирогом, но от него почти не убавлялось. Когда поезд останавливался, я, одурев от бесконечно-степных полей за окном, жары, грязи, запахов курицы, лежания на верхней полке и игры в дурака, сразу выскакивала из вагона и начинала с визгом бегать по перрону взад-вперед. Тетки, продававшие ягоды в кульках, рыбу, шали и носки не обращали на меня ни малейшего внимания. Руководительница группы смотрела на меня снисходительно-настороженным взглядом. Как позже выяснилось, моя бабушка по секрету сказала ей, что у ребенка (то есть у меня), смещена головная ось. Она (то есть бабушка) даже снимок может показать, и поэтому к ребенку требуется особый подход. За время поездки руководительница пришла к выводу, что самый лучший особый подход к ребенку со смещенной головной осью — оставить этого самого ребенка в покое. Прочитав за первые сутки дороги взятую с собой книжку про немецких и английских археологов, я поменяла ее на книжку английских сказок. «Хоббит, или туда и обратно» Толкина произвел на меня самое сильное впечатление, а эльфийские лембасы напомнили о нечерствеющем бабушкином пироге.
Когда мы приехали в Кабардинку, шел дождь, и штормило. Местные сказали, что мы сами привезли плохую погоду с Урала, потому что до этого все время было солнечно. Во дворе гостиницы росла большая слива, и дикие северные девочки сразу кинулись эту сливу объедать. Вечером мы пошли смотреть на море. «О, море!» — только и смогла сказать я, увидев его. Море было темным и прекрасным, оно громко рассказывало мне о чем-то очень личном, а огни холмистого побережья были светлы и таинственны. В кармане у меня сидела огромная виноградная улитка, найденная в каштановой аллее. Мне было хорошо, и тоска по сумрачно-солнечному Уралу больше не мучила меня.
Самыми удивительными жителями Кабардинки были коровы. Бело-рыжие, с крупными, изумительно красивыми рогами, они ходили посюду, оглашая окрестности печальным звоном колокольчиков, и оставляя на крупной гальке пляжа продукты своей жизнедеятельности. Я просыпалась утром от странных звуков: это коровы переворачивали урны, ища в них недоеденные початки кукурузы или еще что-нибудь съедобное и интересное.
Из сухой потрескавшейся земли под окнами гостиницы торчали колючие стебли роз с огромными цветами. Существование этих роз глубоко изумляло меня. Стихи Пушкина в моей голове переплавлялись во что-то малопонятное: «Есть изумление в раю, у бездны мрачной на краю», — бормотала я себе под нос солнечным утром в Кабардинке, сонную тишину которой нарушала только любопытно-бодрая деятельность коров.
В столовой, где мы питались, главным блюдом была вареная (иногда жареная) курица с гарниром из лапши. Я не могла это есть, но у меня еще оставался бесконечный, нечерствеющий бабушкин пирог. Вся группа, во главе с руководительницей посетила маленький рынок. По дороге гости с Урала, дергая ветви, которые перевешивались через забор, объедали с них сливу, жердели и ежевику. Мне было неудобно за них, и я старалась идти сзади, делая вид, что я не имею к этим людям никакого отношения. Руководительница, осмотрев на рынке груши и персики, разочарованно сказала, что здесь все слишком дорого. Я же отоварилась сладкими зеленоватыми грушами, которыми, в компании своей соседки по номеру, и питалась по вечерам, чередуя их с турецкими шоколадками и вареной кукурузой.
Я постоянно заплывала за буйки, ощущая море родственной и совершенно безопасной средой. Руководительница группы пару раз отругала меня, а один раз, когда я вышла из моря, даже спрятала мою одежду. Я устроила скандал на весь пляж и пообещала подать на нее в суд. Наверное, после этого она снова вспомнила про смещенную ось в голове, и мое поведение совершенно перестало ее удивлять.
Я шлялась по берегу, пытаясь найти участок гальки и песка, не заваленный красными разморенными телами. Меня уносило далеко-далеко, вдоль линии Черноморского побережья, когда-то виденного мною во сне. Мне казалось, что я могу долго-долго идти: мимо Новороссийска, Геленджика и Анапы в одну сторону, мимо Лазаревского и Туапсе — в другую, до самого Сочи. Темная иррациональная печаль, не имевшая ничего общего с моей тоской по родине, а принадлежащая, казалось, самому этому месту, снизу доверху затапливала мое сердце. И я гуляла по побережью, с изумлением глядя на заборы санаториев и детских лагерей, мешавших мне спускаться к морю там, где это было нужно, и смотреть на волнистые линии берегов. Ощущение дежавю накрывало меня мощной волной. Мне казалось, что этих заборов и санаториев не было здесь никогда и не могло быть. С чувством спокойного удовлетворения созерцала я развалины санаторных зданий с колоннами и запустение пионерлагерных оград. Голоса мертвых, голоса исчезнувших людей возникали в моей голове, и, словно волны, шептали о чем-то на тайно знакомом языке. И я бродила по колено в прибрежных волнах, бормоча под нос шумеро-аккадские гимны, еще давным-давно начертанные клинописью на глиняных табличках, и разворачивая таинственно шуршащие турецкие шоколадки. Руководительница группы плюнула на меня, сказав, что, если я где-нибудь заблужусь, то меня будут искать с милицией. Я же совершенно не представляла себе, как здесь можно заблудиться. Когда я возвращалась в Кабардинку, она казалась мне нереальной, призрачной, и не имеющей никакого права на существование. А может быть, наоборот, я — это призрак, в лучшем случае, — фотография или рисунок, и меня здесь нет и быть не может?
Мы ездили в Геленджик, в дельфинарий, в душном, набитом автобусе. Меня почти сразу же начало тошнить. Руководительница подумала, что это из-за отвратительной дороги и смещенной головной оси, но самом деле меня тошнило из-за духоты. В Геленджике мы не увидели никаких дельфинов, потому что дельфинарий по непонятной причине был закрыт. Море оказалось намного грязнее, чем в Кабардинке, впрочем, нам сказали, что в Сочи оно еще грязнее, чем в Геленджике. На набережной я увидела толпу казаков в штанах с лампасами. Казаки картинно сплевывали на белые камни набережной. Меня тошнило, и я сдерживалась из последних сил, думая, о том, прилично ли попросить у руководительницы группы какой-нибудь кулёк? А то меня ведь стошнит сейчас прямо на эти белые, прекрасные плиты… А может быть, я вообще призрак, и никто заметит, что меня стошнило… Неожиданно все закончилось, тошнота прошла. Я купила в маленьком пыльном магазинчике колечко с зеленой стекляшкой — для себя, и лакированную ракушку в подарок маме. Победно и прекрасно сияло море Геленджика с силуэтами кораблей на лазурной глади, а темная иррациональная печаль осталась где-то на дне моего сердца.
Пирог мы доели в поезде, по дороге домой. Хотя на обратном пути в вагоне-ресторане кормили вполне прилично, сервировка была в меру изысканна, давали даже салатики из свежих овощей. И никакой вареной курицы с гарниром из лапши.
Сразу можно было понять, что поезд, мерно стуча колесами, вступает в пределы Урала. Погода испортилась, похолодало, и серые свинцовые тучи заклубились над зелеными горами за окном. Я плакала, прижав лицо к стеклу, усыпанному мелкими дождевыми каплями — плакала оттого, что вернулась домой, а может, отчего-то еще.
На следующий день после моего приезда, в моем родном городе установилась душная и влажная африканская жара, какой я никогда не наблюдала на черноморском побережье. Две недели мой родной город усердно изображал из себя город-курорт. Люди гуляли по улицам с преувеличенно беззаботными лицами, делая вид, что они в этом нисколько не сомневаются. Люди купались в фонтанах, пили пиво и квас, гуляли по вечерам и горланили песни ночи напролет, сидели на траве, и дрались друг с другом безо всякой причины — просто потому, что было жарко. Через две недели начался дождь со снегом. Море по-прежнему снилось мне.